П.С. Рейфман

Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Архив сайта

Главная ЧАСТЬ I. Рoссийская цензура Глава 6, часть 1

 

Текст настоящей главы публикуется под библиографической редакцией Н.В.Градобоевой (2016 г.)

 


ГЛАВА ШЕСТАЯ

«ПЕСНИ О СВОБОДНОМ СЛОВЕ»

Часть первая

(Шаг вперед… но…)

 

Три друга обнялись при встрече,

Входя в какой-то магазин.

«Теперь пойдут иные речи!» —

Заметил весело один.

«Теперь нас ждут простор и слава!» -

Другой восторженно сказал,

А третий посмотрел лукаво

И головою покачал!

(Н.А. Некрасов)[1]

 

Оправдаться есть возможность,

Да не спросят — вот беда!

Осторожность! осторожность!

Осторожность, господа!..

(он же)[2]

 

Смерть Николая I. Начало царствования его сына, Александра II. Падение Севастополя. Поражение России в Крымской войне. Всеобщее ощущение тупика, необходимости реформ. Подготовка и проведение их. Отмена крепостного права. Судебная, земская, церковная и другие реформы. Общественный подъем. Новые периодические издания. Расширение программ существующих журналов и газет. «Дума русского» Валуева. Записка Тютчева о цензуре. Сотрудничество Никитенко и министра просвещения Норова, подготовка ими цензурных изменений. Сборник стихотворений Некрасова и рецензия на него Чернышевского. Колебания царя в вопросе о расширении свободы слова. Борьба против такого расширения консервативной части правительства. Начало работы комитета по пересмотру цензурного устава. Студенческие беспорядки. Отставка Норова. Назначение министром просвещения Ковалевского. Репрессии против изданий славянофилов: запрещение «Молвы» и «Паруса». Появление за границей русской бесцензурной печати. «Полярная звезда» и «Колокол» Герцена. Борьба правительства с распространением изданий Герцена. Разрешение гласной полемики с Герценом. Брошюры Шедо-Ферроти. Выступления Каткова против Герцена. Планы правительства нравственно влиять на печать, «Комитет по делам книгопечатания». Начало разговоров о правительственной газете. Попытки создать министерство цензуры. Отставка Ковалевского. Назначение Валуева министром внутренних дел, планы передачи цензуры в его ведомство. Обсуждение этих планов, записки Берте и Фукса. Отставка Ковалевского. Назначение министром просвещения Путятина, затем Головнина. Доклад Головнина Совету Министров. Комиссия Оболенского по подготовке нового цензурного устава. Предложение высказывать в печати мнения о необходимых цензурных изменениях. Записки по этому вопросу. Сборники «Исторические сведения о цензуре в России», «Мнения разных лиц о преобразовании цензуры». Обсуждение в изданиях разного направления (консервативных и либеральных) цензурных преобразований.

 

Название главы и эпиграфы к ней взяты из цикла Некрасова, посвященного цензурной реформе 1864 года. Мы остановимся довольно подробно на ней, на ее подготовке и результатах. Эти цитаты из Некрасова хорошо раскрывают и общую сущность «эпохи великих реформ», связанных с именем Александра II, «царя-освободителя».

 

18 февраля 1855 г. Николай I умирает. На престоле оказывается его сын, Александр II. К этому времени определилось поражение России в Крымской войне. Воевавшие против России союзники — Англия, Франция и Турция — одерживают победы. Одной из наиболее впечатляющих стала осада и падение Севастополя. 18 (30) марта 1856 г. в Париже был подписан договор о мире. Крайне тяжелое внутреннее положение. В свете военных поражений все яснее становится потребность в существенных изменениях. Актуализируется крестьянский вопрос, необходимость уничтожения крепостного права. С ним связан ряд проблем, касающихся земельной собственности: освобождения крестьян с землей или без земли, выкупa земли, статусa помещиков и пр. Проблемы земства — местного самоуправления. Вопрос о новом судоустройстве, суде присяжных. Об официальном православии, церковной реформе, раскольниках. Среди существенных изменений, которые нужно проводить, как один из важнейших, вырисовывается и вопрос о преобразовании цензуры. Надо было везде менять и так менять, чтобы как-то выбираться из ситуации тупика, в которой оказалась страна.

 

В 1857 г. Ф. И. Тютчев подает А. М. Горчакову (министру иностранных дел) письмо «О цензуре в России»[3]. Цензором Тютчев был давно, с февраля 1848 г., после возвращения из-за границы, в самые трудные времена, высочайшим указом он назначен чиновником особых поручений и старшим цензором при Особой канцелярии Министерства иностранных дел. Оставался он цензором и при Александре II, причем с повышением. В апреле 1858 г. последовало распоряжение о назначении Тютчева председателем Комитета цензуры иностранной; в этой должности он прослужил до 1873 г. (до самой смерти). Вероятно, в последнем назначении сыграла роль и записка «О цензуре в России»[4].

 

В записке Тютчев утверждал: в отношении вопроса о печати: «у меня нет ни предвзятости, ни предубеждений против всего того, что к нему относится; я даже не испытываю особой враждебности к цензуре, хотя она в последние годы тяготила Россию как истинное общественное бедствие». Но российский опыт последних годов доказал, что «нельзя чересчур долго и безусловно стеснять и угнетать умы без значительного ущерба для всего общественного организма»; «прямодушие и благосклонная натура царствующего Императора позволили понять необходимость ослабления чрезмерной строгости предшествующего правления и дарования умам недостающего им воздуха». Рассуждая об отношениях власти и литературы, которые не сводятся лишь к цензуре, Тютчев высказывает мнение, что власть должна руководить общественным мнением, вести его за собой, и в то же время прислушиваться к нему, учитывать его, поэтому «необходимо не только не стеснять свободу прений, но, напротив, делать их настолько серьезными и открытыми, насколько позволяют складывающиеся в стране обстоятельства». Надо ли, спрашивает Тютчев, «в тысячный раз настаивать на факте, очевидность которого бросается в глаза: в наши дни везде, где свободы прений нет в достаточной мере, нельзя, совсем невозможно достичь чего-либо ни в нравственном, ни в умственном отношении»[5]. Еще в 1855 году (вскоре после смерти Николая I) Тютчев назвал наступивший период либерализации «оттепелью»[6].

 

Новые надежды появляются и у цензора Никитенко. Он «нажимает» на Норова — нового министра просвещения[7], приблизившего его. Доказывает, что надо заняться цензурой, так как царь сам об этом вспомнит: следует заранее подготовиться. Норов с жаром ухватился за эту мысль, просил Никитенко составить новую инструкцию для цензоров. Никитенко полон самых радужных надежд: «Настает пора положить предел этому страшному гонению мысли, этому произволу невежд, которые делали из цензуры съезжую и обращаются с мыслями как с ворами и с пьяницами»[8]. Норов в восторге от проделанной Никитенко работы. Решили подать царю сначала вступительную записку о необходимости изменений в цензуре, а уж потом проект инструкции цензорам. Сразу возникла проблема: нынешние цензоры, привыкшие к старым порядкам, не смогут следовать правилам, предложенным Никитенко. Тот считает, что цензоров нужно менять, на их место сажать умных людей. Норов согласен с таким предложением. 6 апреля 1855 г. Никитенко вручает Норову Записку о цензуре, но тот колеблется, тянет с подачей ее царю[9].

 

13 апреля 1855 г. Никитенко с грустью отмечает в дневнике, что у Норова был личный доклад царю. Вместо того, чтобы прочесть Записку, он на словах передал ее содержание. Вышло не то, что следовало. Царь согласился со многим, о чем говорилось в записке по поводу Комитета 2 апреля, но «не выразил оснований его зловредности», которую Никитенко подчеркивал. Александр сказал, что Норов теперь сам вошел в состав комитета 2 апреля, который уже поэтому не может быть столь вредным[10]. Никитенко начинает опасаться, что дело может быть испорчено, но все же в мае проект инструкции цензорам готов и передан на утверждение в Главное управление цензуры. По уговору с министром, проект не мог быть там изменен без согласования с автором, то есть с Никитенко. Тем не менее, Никитенко уже не слишком полагается на Норова. К тому же он заметил, что царь к Норову не очень расположен[11]. Однако, 6 декабря 1855 г. Комитет 2 апреля был упразднен, что знаменовало окончание эпохи цензурного террора.

 

Задачи, стоящие перед новым царем, были не легкими, но решение их облегчалось ощущением неизбежности перемен. Современники вспоминают об этом времени как о всеобщем подъеме, с верхов до низов. В одном направлении. Об этом писал в мемуарах один из деятелей демократического лагеря Н. В. Шелгунов: «Россия точно проснулась от летаргического сна <…> после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение <…> Все — вот секрет того времени и секрет успеха всех реформ»[12]. То же примерно пишет Н. Ф. Анненский, публицист и статистик, сотрудник народнического «Русского богатства», отмечая всеобщее огромное оживление и жажду деятельности. О всеобщем подъеме идет речь и в ряде других воспоминаний[13]. Мемуаристы пишут о том, что в конце 1850 – начале 1860-х гг. в России не было охранительной печати; вся она, от Каткова до Чернышевского, была выдержана в духе, оппозиционном существующему порядку[14]. Размежевание произошло позже. В действительности дело обстояло не совсем так, но рациональное зерно в подобных утверждениях было. В 1858 г. граф А. А. Закревский, московский генерал губернатор, подал в III Oтделение (В. А. Долгорукову) «Записку о разных неблагоприятных толках и разных неблагонамеренных людях». В ней список того, что, по мнению Закревского, реакционера и мракобеса, ярого сторонника крепостного права, должно вызывать подозрение и пресекаться начальством. В списке журналы «Русский вестник» и «Атеней», газета «Московские ведомости» (везде указаны редактор и цензор), другие издания самых разных направлений. В нем же отмечен крестьянский и фабричный люд, раскольники, театральные представления. Говорится о том, что артист М. Щепкин предлагал авторам писать пьесы на сюжеты из сочинений Герцена и давать эти пьесы для бенефиса бедным актерам. Здесь же шла речь о распространении сочинений Герцена. Еще любопытнее список подозрительных лиц, перечисленных в «Записке» Закревского. В нем и славянофилы (К. С. Аксаков, И. С. Аксаков, А. С. Хомяков, А. И. Кошелев, Ю. Ф. Самарин), и М. Н. Катков, и откупщик В. А. Кокорев («западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков»), и М. П. Погодин («корреспондент Герцена, литератор, стремящийся к возмущению»), и цензор Н. Ф. фон-Краузе («приятель всех западников и славянофилов», корреспондент Герцена, «готовый на все и желающий переворотов»), и артист М. С. Щепкин с сыном, и писатель Н. Ф. Павлов («корреспондент Герцена и готовый на все»), и многие другие, всего 30 фамилий[15]. Нас интересует не то, что в «Записке…» много абсурдного, что она — плод больного воображения Закревского, а то, что перечисленные в ней лица в тот момент действительно недовольны прошлым, превращаются в противников старого уклада, не различают, вероятно, разницы, потенциально существующей уже тогда между ними. Будущих революционных демократов, радикалов в списке не было лишь потому, что речь шла о Москве.

 

В числе сторонников реформ значится и А. В. Головнин, вскоре ставший министром народного просвещения[16]. В середине 1860 года, в одном письме, он замечает, что цивилизация движется вперед, необходимость просвещения дает о себе знать и известные идеи расходятся в обществе, «несмотря на все полиции и все цензуры»[17].

 

По рукам ходит «Дума русского», написанная курляндским губернатором П. А. Валуевым, будущим министром внутренних дел. Она распространяется в списках, производит большое впечатление. Великий князь Константин называл ее «весьма замечательной запиской». Многие опасались, что она приведет к отставке Валуева, видели в «Думе русского» вопль человека, болеющего за судьбу родины. Только немногие, наиболее прозорливые, понимали, что это начало карьеры лукавого царедворца, умеющего точно рассчитывать шансы и, под видом протеста, обильно льстящего великому князю Константину[18]. Но в какой-то степени это и веянье времени, отражение общего направления умов. В «Думе русского» идет речь об единодушной ненависти всей Европы к России. В чем ее причина? Эту ненависть, по словам Валуева, нельзя объяснить только величием России, завистью к ней. Да и величия нет, как нет военной славы, силы. Где они? События показали, что нет и Божьего покровительства, о котором столь много твердили. Вопрос о причинах этих неудач — в сердце каждого русского. Вынесет ли Россия урок из нынешних испытаний? В прошлом в Европе были волнения, а Россия наслаждалась нерушимым покоем. Но внутренние и внешние силы, духовные и вещественные, развивались в России, по мнению Валуева, весьма медленно. Возникает вопрос: «благоприятствует ли развитию духовных и вещественных России нынешнее устройство разных отраслей нашего государственного управления?» Валуев считает, что нет: «Отличительные черты его (управления — ПР) заключаются в повсеместном недостатке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и в пренебрежении ко всему другому»[19]. Постоянная, всеобщая официальная ложь; в годовых отчетах разных ведомств желаемое выдается за действительное. «Сверху блеск; внизу гниль», — подводит итог Валуев. Он говорит о стремлении везде сеять добро силой, о нелюбви, враждебности к мысли, движущейся без особого на то приказания. Повсюду — противопоставление правительства народу, официального — частному, пренебрежение к человеческой личности[20]. Нужны изменения, в том числе цензурные. В своем дневнике Валуев, определяя «что у нас теперь прежде всего желательно», первым пунктом ставит: «преобразование цензуры»[21].

 

Именно вопрос о цензуре — одна из основных перечисленных выше проблем. Он приобретает несколько иной акцент, чем в николаевское время. Речь идет о контроле не над художественной литературой (хотя и эта задача сохранялась), а над средствами информации, прежде всего над периодикой. По сути дела возникала дилемма: сообщать ли обществу правду о происходящем или скрывать ее. Первое, по мнению властей, вело к подрыву основ государственного порядка, самодержавного правления, православной церкви. Думающая же часть общества была против второго варианта. Она считала, что далее лгать нельзя, что коренные изменения цензурного законодательства необходимы и неизбежны. К такому выводу приходят даже многие крупные сановники: Норов, Блудов, великий князь Константин, другие. Барон М. А. Корф, чутко реагировавший на обстановку, предугадывая намерения нового царя, сам подает ему доклад о необходимости уничтожения Комитета 2 апреля. Корф дает обзор его деятельности, говорит об его пользе, но и о том, что комитет исчерпал свое назначение, что распространение рукописной, нелегальной литературы гораздо опаснее, чем печатной, так как против нелегальной бессильны полицейские меры. Корф находит, что никогда не прилагалось столько стараний сохранить бдительный надзор над литературой, как в последние годы николаевского правления и ныне, но все приводило к противоположным результатам[22]. Причина этого — изменение обстановки, атмосферы, которые делали существование прошлой цензуры закономерным и логичным. Позже, в 1864 году, он объяснял это так: появились новые условия, «везде бывшие смертным приговором цензуры». Возникла всеобщая потребность свободных высказываний, и правительству делается невозможным противодействовать этой потребности[23]. Таким вот либералом стал! Будто не писал никогда доносы, не участвовал активно в меншиковском и бутурлинском комитетах!

 

Новая атмосфера вызвала новые веяния. Цензура почувствовала их, несколько ослабила нажим. Резко увеличилось количество выходящих периодических изданий. В 1844–1854 гг. выходило 6 газет (только 4 из них имели право писать о внешней и внутренней политике) и 19 журналов. В 1855-1864 гг. печаталось 66 газет и 150 журналов, почти все с политическими отделами[24]. Но до подлинной свободы слова было далеко. Лемке оценивает обстановку так: как бы полуотворились двери душного каземата; были ожидания, что они отворятся полностью, однако не прошло и 6–7 лет, как «общество убедилось в полной невозможности ожидать свободы слова»[25]. Это стало ясно позднее. Пока же царило всеобщее ликование. Радостное ощущение, которое Лемке сравнивает с чувством, испытываемым заключенными «в смрадном душном каземате при выпуске “на прогулку”…»[26]. Надежды появились даже у убежденных пессимистов. Они понимали несостоятельность веры оптимистов в возможность коренных серьезных реформ в области свободы слова, но все-таки думали, что какие-то улучшения вполне вероятны. Лемке сравнивает их с заключенными, переведенными из каземата в общую камеру. Давая беглый обзор событий 1856-1858 гг., имеющих отношение к цензуре, он задается печальным вопросом: «не оптимистичны ли были даже и пессимисты»?[27] Первое десятилетие царствования Александра II завершилось законом 6 апреля 1865 г., «по непонятной, ни на чем не основанной и непростительной исторической ошибке все еще называемом звеном “эпохи великих реформ”…»[28].

 

Начало царствования Александра II отличалось от «дней александровых прекрасного начала», не в лучшую сторону. Цензурные гонения продолжались. В октябре 1856 г. вышел сборник стихотворений Некрасова[29]. По слухам, Норов, подстрекаемый «добровольцами», в которых всегда не было недостатка, вызвал Некрасова и отчитал его. Тот не остался в долгу. В итоге Норов извинился. Но на другой день Норову внушили, что извинился он напрасно, и стихи действительно вредны. Вторично пригласив Некрасова, Норов накричал на него, затем послал председателю петербургского цензурного комитета бумагу о сборнике Некрасова. В ней говорилось, что цензор не должен пропускать все, что «публика может толковать в дурную сторону»[30] (такое требование, как нам уже известно, противоречило цензурному уставу). Указывался ряд стихотворений, в которых, хотя «не явно и не буквально, выражены мнения и сочувствия неблагонамеренные», среди них выделялось стихотворение «Гражданин и поэт»[31]. По словам Норова, «можно придать этому стихотворению смысл и значение самые превратные»[32]. В доказательство, из него и других стихотворений («Прекрасная партия») приводился ряд цитат. Отмечалась неуместность перепечатки некоторых из этих стихотворений, за которые прежде пропустившие их цензоры подверглись выговору. Давалось распоряжение о наказании цензора Бекетова. Редактору «Современника» Панаеву поручено передать, что первая же «подобная выходка подвергнет его журнал совершенному прекращению»[33]. Петербургскому цензурному комитету приказано не разрешать нового издания стихотворений Некрасова, а также каких либо статей о вышедшей книге и выписок из нее. Распоряжение об этом отдано и по всему цензурному ведомству.

 

Шум поднялся даже не столько из-за самого сборника, сколько из-за рецензии на него в «Современнике», в № 11 которого, в отделе «Библиография», на первом месте, была помещена статья Чернышевского «Стихотворения Н. Некрасова. Москва, 1856»[34]. Она-то и обратила внимание на стихотворения. Начинается статья с краткого вступления: читатели, конечно, не могут ожидать, что «Современник» может высказать подробное суждение о стихотворениях одного из своих редакторов, и потому приводится только список стихотворений, вошедших в сборник (23 строки печатного текста). Основная же часть рецензии состояла из цитирования некрасовских «Поэта и гражданина», «Забытой деревни», «Отрывков из путевых записок графа Гаранского». Последние, напечатанные впервые, давались с купюрами, замененными точками. И более ничего, никаких комментариев, никакого окончания. Текст говорил сам за себя. В сборнике он несколько растворялся, терялся среди других стихотворений. В рецензии он был сконцентрирован, и потому она вызвала бурю. Все обратили внимание на сборник и быстро его раскупили. Об этом говорится в письме Тургенева Некрасову, из Парижа, и ответном письме Некрасова от 6 (18) декабря 1856 г., из Рима. Некрасов, опасаясь последствий, осуждает Панаева (которому «надо было похрабриться») за публикацию рецензии[35]. 18 (30) декабря в письме из Рима он спрашивает Тургенева: «Напиши — не знаешь ли ты — откуда вышла буря: от министерства или докладывалось выше? А может, и так пронесет. Мы видывали цензурные бури и пострашней — при… [Николае I ?], да пережили. Я так думаю, что со стороны цензуры „Современник“ от этого не потерпит, — к прежней дичи все же нельзя вернуться»[36]. В августе 1857 г. о цензурной буре сообщалось в «Колоколе»: на стихотворения Некрасова «пошли жаловаться воры и укрыватели воров большой руки — аристократическая сволочь нашла в книжке какие-то революционные возгласы <…> дали волю цензурной орде с ее баскаками»[37]. Исследователь творчества Некрасова В. Е. Евгеньев-Максимов писал о реакции властей на сборник: «инициатива преследований на этот раз шла <…> даже не от главы цензурного ведомства — Норова, а от сфер еще более высоких, заручившихся, как вполне возможно предположить, поддержкой самого царя»[38]. Ходили слухи, будто Некрасова хотели по возвращению арестовать (воспоминания Е. Я. Колбасина[39]). Шум действительно получился большой, но рассказ Никитенко о двух вызовах Некрасова к Норову не может считаться верным. Некрасов долго и до и после «бури» находился за границей, и его просто невозможно было вызвать.

 

Борьба консервативной части правительства с требованиями о расширении гласности связана и с вопросом о судах. В середине 1857 г. в журналах «Русский вестник» и «Морской сборник» появляются статьи о безусловной необходимости ввести гласность в судопроизводство (совершенно запретную до того область). Министр юстиции граф В. Н. Панин растерялся от такого «радикализма», добился от царя повеления о недозволенности подобных статей, которое и было объявлено 2 ноября 1857 г. Никитенко убедил Норова выступить в защиту обвиненных изданий (тем более, что «Морскому сборнику» покровительствовал великий князь Константин). Доклад Норова царю заканчивался словами, защищающими право публиковать статьи о судопроизводстве. Речь шла о защите весьма умеренной (предлагалось разрешить помещать материалы о суде только в журналах, имеющих отделы наук, цензура должна была относиться к таким публикациям с особенным тактом и т. п.). В докладе Норов писал: «Никак не должно смешивать благородное желание улучшений с тенденциями[40] к политическим преобразованиям <…> великодушная милость, дарованная Вашим Величеством со вступлением на престол, чрез дозволение ученому и литературному сословию выражать с умеренною свободою, в границах, начертанных законами, мысли, относящиеся часто до важных государственных предметов, без порицания настоящего порядка, принесла уже обильные плоды и нельзя сомневаться, чтобы такая литературная деятельность[41], следуя указанному Вашим Императорским Величеством путем, не принесла еще вящей пользы[42], но что, напротив того, запретительная система <…> была бы несогласна с высокими царственными целями Вашего Императорского Величества и вызвала бы только размножение тайных рукописей и ввозимых из-за границы враждебных России сочинений, и породила бы может быть тайные общества»[43]. Норов предлагает: если министры и высшие сановники чем-либо недовольны в печати, то прежде, чем жаловаться царю, они сперва должны обращаться в министерство просвещения за разъяснениями. Если недовольны последними, тогда жаловаться царю, сопровождая свои жалобы разъяснениями министерства просвещения. Царь не согласился с предложениями Норова. В его резолюции на докладе сказано, что подобные суждения «весьма часто несогласные с моими мыслями <…> могут нас весьма далеко повести». Поэтому император приказывает обязать и министра просвещения, и других министров «все подобные статьи <…> чтобы они доносили прямо мне», а он сам мог бы судить о них и останавливать вредные[44].

 

На основании высочайшего решения 14 ноября 1857 г. составлено секретное распоряжение Норова, предлагающее «не смешивать благородные желания улучшений с тенденциями к политическим преобразованиям», ввиду чего цензоры обязаны, «покровительствуя науке, не давать хода вредным умозрениям»[45]. Таким образом, молодой царь, реформатор, сторонник изменений оказывается консервативнее министра. Он тормозит, а не стимулирует цензурные изменения, относится к ним с большой осторожностью и опасениями[46].

 

И все же во второй половине 1850-х гг. становится ясно, что с цензурой необходимо что-то делать, как-то ее менять. С конца 1856 г. Александр II все более интересуется ею. Повелением от 15 декабря 1856 г. царь требует доводить до его сведения главные упущения по цензуре. В марте 1857 г. министр Норов делает царю доклад, с обзором современной литературы в связи с цензурой, который был написан под воздействием Никитенко. В докладе предлагалось уяснить и упростить действия цензуры согласно уставу 1828 г., с некоторыми изменениями и дополнениями. Царь повелел: «заняться этим безотлагательно и при составлении нового цензурного устава взять за основание, что разумная бдительность со стороны цензуры необходима»[47]. Опять не столько желание к изменению, сколько опасения. Позже Никитенко записывает: «Был у нового министра[48]. Речь о цензуре. Государь сильно озабочен ею. В нем поколебали расположение к литературе и склонили его не в пользу ее. Теперь он требует со стороны цензуры ограничений, хотя и не желает стеснить мысль»[49].

 

Литературой, журналистикой недовольны и разные ведомства. Много разногласий, споров. Никитенко пишет, что значительной части главного начальства не нравится вмешательство журналистики в дела их ведомств. Они находят это вредным, вызывающим неуважение к правительству. Особенно граф В. Н. Панин, министр юстиции, но он не одинок в своем усердии[50]. Он — ярый сторонник дореформенного строя, убежденный крепостник, реакционер. Напыщенный, грубый, не терпящий возражений, владелец огромного состояния. Вокруг него группируются обскуранты, имеющие большое влияние. Даже великий князь Константин часто не имел успеха в борьбе с мракобесием партии Панина[51]. Позднее Панин был отправлен в отставку из-за несогласия с Государственным Советом по вопросу об отмене телесных наказаний. Панин стоял за их сохранение. Он не был невеждой: в прошлом получил хорошее классическое образование, много читал, когда-то учился в Йене под руководством Гёте, — все это не помешало ему позднее стать ярым реакционером. Никитенко пишет, что Панин «пылает такою ненавистью к просвещению и литературе, что беспрестанно предлагает какие-нибудь новые, стеснительные цензурные меры»; он считает необходимым за всякие упущения немедленно подвергать цензоров взысканиям, а уж потом разбираться, насколько взыскания заслужены. Панин и его единомышленники, по словам Никитенко, «помешались на том, что все революции на свете бывают от литературы»[52]. В Записке Панина, поданной в недавно образованный Совет министров[53] говорилось об «опасном» направлении литературы; там же содержалось предложение давать субсидии благонамеренным авторам. Совет министров согласился с мнением Панина, пришел к единогласному убеждению, что необходимо противодействовать тому направлению, которое начала принимать литература[54].

 

В январе 1858 г., после рассмотрения его в Совете министров, издано распоряжение о необходимости запрещения статей, где обсуждаются и осуждаются действия правительства; к печати могут допускаться только те статьи, где подобные вопросы рассматриваются в плане чисто ученом, теоретическом, историческом, если они соответствуют цензурным правилам. Требуется, «чтобы обращено было особое внимание на дух и благонамеренность сочинения»; «статьи, писанные в духе правительства, допускать к печатанию во всех журналах»[55]. Это был уже прогресс: какие-то могут публиковаться, хотя бы и только выдержанные в благонамеренном тоне.

 

В Петербургский (главный) цензурный комитет решено ввести особых доверенных чиновников от основных министерств, управления военно-учебных заведений, III Отделения и пр.; цензоры передают им сочинения, касающиеся их ведомств, те возвращают их со своими отзывами; при необходимости цензорам следует обращаться к начальству ведомств, которое тоже дает свои отзывы; все они «принимаются цензурою за главное к заключению своему основание при окончательном рассмотрении сочинений»; при каких-либо сомнениях следует делать запрос в Главное Управление цензуры; если возникает разногласие между ним и ведомствами, оба заключения поступают на рассмотрение царя[56]. Отнюдь не либеральная инструкция, скорее в духе николаевской эпохи, совсем не похожая на то, о чем мечтал Никитенко, подчиняющая даже саму цензуру полному административному контролю.

 

Надежды Норова, что такое распоряжение уменьшит споры, как-то урегулирует отношения литературы и цензуры, не оправдались. Уже после отставки Норова, комиссия, учрежденная для разбирательства создавшегося положения, высказала мнение, что представительство разных ведомств в цензуре «не достигло вполне своей цели, и дальнейшее существование оного не обещает никакой пользы»[57].

 

С февраля 1858 г. начинает работу комитет для пересмотра цензурного устава. Там прочитал свою Записку о состоянии и направлении современной литературы князь П. А. Вяземский (товарищ министра просвещения). Записка испещрена пометками царя, в которых, по словам Никитенко, «проглядывало как бы нерасположение к литературе и сомнение в ее благонамеренности»[58].

 

В начале 1858 г. вспыхнули студенческие беспорядки, вызвавшие сильное недовольство Александра II. В связи с ними, 16 марта 1858 г. Норов уходит в отставку (одновременно с Вяземским). На место Норова сразу назначен попечитель московского учебного округа Е. П. Ковалевский[59]. Он, как и Норов, относительно либерален, даже более терпим в отношении к литературе, чем его предшественник, но тоже не имеет влияния, нередко поддается нажиму партии Панина[60]. И. С. Аксаков писал, что Ковалевский — «кисель, допустивший в свое министерство вмешательство жандармов, графа Панина, всякого встречного и поперечного»[61]. Все же Ковалевский, человек умный и недюжинный, старался вести дело тихо и мирно, с умеренностью, которая казалась неприятной ретроградам, но не представляла ничего особенно прогрессивного. Правда, при существовавших условиях, при отношении царя к литературе, мало что можно было сделать. По-Тютчеву, задача поставлена невыполнимая (как бы «заставить исполнить ораторию Гайдна людей никогда не бывших музыкантами и вдобавок глухих»)[62].

 

Ковалевский поручил продолжение работы по подготовке цензурного устава тому же Никитенко, все более сомневающегося в ее полезности. Никитенко пишет, что поколеблено расположение царя к литературе, что он склоняется не в пользу ее[63]. Царь недоволен даже словом  прогресс, употребленным в одной из бумаг Ковалевского: «Что за прогресс!!! прошу слова этого не употреблять в официальных бумагах»[64]. В ходе поисков решения, посланник в Берлине, барон А. Ф. Будберг осенью 1858 г. присылает в Петербург проект об учреждении в России, по примеру Франции, наблюдательно-последовательной цензуры. Создан комитет по рассмотрению этого проекта, в который входит и Ф. И. Тютчев — председатель комитета иностранной цензуры; он противник проекта, предлагающего двойную цензуру: и предупредительную, и карательную[65]. Сам Ковалевский колеблется, не занимает четкой позиции. Тютчев жалуется Никитенко, что министр «на словах решит одно, а на бумаге другое». «Да, это опять норовщина», — заключает Никитенко[66]. Спор в присутствии царя между Горчаковым (министром иностранных дел) и Чевкиным (панинцем, министром путей сообщения). Горчаков относительно либерален, за содействие гласности; считает цензуру балластом, который пора выбросить. Чевкин — резко против. Царь скорее на стороне Горчакoва, дружески пожимает ему руку[67]. И в то же время колеблется и опасается. Разговор царя с московским попечителем учебного округа Н. В. Исаковым. Тот заявляет: «Я убежден, что гласность необходима». Царь отвечает: «И я тоже, только у нас дурное направление»[68]. 8 мая 1859 г. проект цензурного устава передан в Государственный Совет. В основе проекта общие начала цензурного устава 1828 г., с элементами «чугунного устава» 1826 г. (предусмотрено обращать внимание не только на явную, но и на тайную цель)[69]. Д. Н. Блудов, видный сановник, очень влиятельный, относительно либеральный, не панинец, выступил против проекта нового устава, считая, что пока старый лучше не трогать. Обсуждение перенесли на осень 1859 г., а затем совсем отложили («впредь до высочайшего повеления»)[70].

 

А репрессии продолжались. На этот раз они коснулись московских изданий славянофилов. Первое из них — литературная газета «Молва». Ее фактический редактор К. С. Аксаков, номинальный — С. М. Шпилевский. Издавалась газета в Москве, еженедельно, с апреля по декабрь 1857 г. Всего вышло 37 номеров, на 38-м газета была закрыта. «Молва» не имела политического отдела, не отличалась злободневностью, носила отвлеченно-теоретический характер, в ней рассматривались проблемы общинного устройства, исторического пути развития России, народности в науке и искусстве. Не революционна, даже не оппозиционна. Недовольство властей вызывало противопоставление народа и образованных слоев (правящих классов). Причиной закрытия «Молвы» послужила короткая заметка К. Аксакова «Опыт синонимов. Публика — народ»[71]. Хотя, вероятно, и прошлое отношение к славянофилам сказалось. Заметка Аксакова резкая, ироничная. Всего одна страница: когда-то в прошлом, еще до построения Петербурга, не было публики, а был народ. Публика — явление чисто западное, она заведена в России вместе с разными нововведениями. Часть народа оторвалась от русской жизни и составила публику. Далее вся статья строится на противопоставлении народа и публики. И концовка: «Публика, вперед! Народ, назад! так воскликнул многозначительно один хожалый». Заметка написана в чисто славянофильском духе, противопоставляемом Западу. Но в ней усмотрели тенденции, направленные против бюрократии и аристократии. Она обратила на себя внимание. Александр II высказался о ней так: «Статья эта мне известна. Нахожу, что она написана в весьма дурном смысле. Объявить редакции „Молвы“, что если и впредь будут замечены подобные статьи, то газета сия будет запрещена, а редактор и цензор подвергнутся строгому взысканию»[72]. Формально «Молву» не запретили (только предупредили), но Аксаков и его брат вынуждены были отказаться от планов ее издания в 1858 г.

 

А вот славянофильская газета «Парус» была действительно прекращена на втором номере. Издавалась она тоже в Москве, раз в неделю, в январе 1859 г. Редактировал ее И. С. Аксаков, брат редактора «Молвы». В газете сотрудничали славянофилы и близкие им литераторы (К. Аксаков, А. С. Хомяков, М. П. Погодин). В передовой статье говорилось о верности престолу, глубоком отвращении к «опасным бурям и волнениям». Такие заявления определялись не цензурными соображениями, они отражали точку зрения редакции, но в газете звучали и панславистские мотивы, не одобряемые правительством. Редакция была за отмену крепостного права с сохранением крестьянской общины, за широкую гласность, в которой, по мнению редакции, заинтересовано прежде всего правительство. Ощущался некоторый скептицизм в отношении отдельных официальных действий, критиковалась справа внешняя политика России. Статья Погодина «Прошедший год в русской истории» в № 2 и послужила причиной запрещения. Письмо Погодина Ковалевскому по поводу закрытия «Паруса», где идет речь о Торкмеваде, испанской инквизиции и т. п. в связи с рассуждениями о русской цензуре; советы объяснить царю значение печатного слова[73].

 

И все-таки, несмотря на продолжение цензурных гонений, атмосфера начинает меняться. Даже репрессии проводятся несколько в ином духе. Возникает впервые в истории России бесцензурная вольная печать. Правда, издают ее за границей и связана она, в первую очередь, с именем Герцена. Влияние его огромно. Широкое распространение его изданий. В 1853 г. Герцен основывает в Лондоне «Вольную русскую типографию», с 1855 выходит «Полярная звезда», с 1857 по 1867 гг. — «Колокол», различные приложения к нему. Сам успех изданий Герцена определялся изменением атмосферы в России. Герцен пишет о том, что несколько лет, с образования «Вольной русской типографии», все напечатанное им совсем не расходилось[74]. С начала изменений обстановки все мгновенно было раскуплено. В мае 1856 г. вышла вторая книга «Полярной звезды». Она быстро разошлась, увлекая за собой оставшиеся запасы. К началу 1857 г. в типографии ничего не осталось, пришлось печатать вторые издания[75].

 

В этом же году начинается борьба с распространением изданий Герцена. Она ведется и в России, и за границей. В декабре 1857 г. III Отделение имело точные сведения о зарубежных книгопродавцах, связанных с Герценом (в Лондоне, Гамбурге, Вене, Берлине, Бреславле, Познани, Лейпциге, Брюсселе, Париже). Слухи об открытии лавки в Дрездене. Ее запретили, но открылась другая, там же. Сведения III Отделения оказались неполными: торговля шла и в тех пунктах, которые не были отмечены в списке у жандармов[76]. Много книг поступало в Афины, Константинополь, оттуда в Одессу. Есть сведения, что их переправляли и через Китай, Кяхту. В самом различном обличии: под видом каталогов (они не подлежали досмотру), басен Лафонтена[77]. Никитенко, со слов князя Н. Б. Юсупова, рассказывает о предложениях доставки «Колокола» в России, прямо на дом[78]. Доклады об изданиях Герцена царю. Разные способы борьбы с ними[79]. Попытки действовать через дипломатов. Временные запреты продажи «Колокола» в Лондоне, Франкфурте, Неаполе и др. Запрещения в ряде земель Германии. Герцен пишет и об этом в статье «Бруты и Кассии III Отделения» — письме русскому посланнику в Лондоне Брунову». В то время, когда правительство строже всего преследовало лондонские издания, они, по словам Корфа, « расходились по России в тысячах экземпляров, и их можно было найти едва ли не в каждом доме, чтобы не сказать в каждом кармане»[80]. Успеха такие запретительные меры не имели. Они лишь повышали спрос. Засылка шпионов, агентов III Отделения, но их удавалось раскрыть (Генрих Михаловский, «профессор астрономии» М. Хотинский и др)[81].

 

О попытках борьбы с его изданиями Герцен пишет в «Былом и думах»[82]. Там речь идет о России до и после смерти Николая I. С последним периодом Герцен связывает успех «Полярной звезды» и «Колокола»: весной 1856 г. приехал Огарев, а 1 июля 1857 г. вышел первый лист «Колокола», как ответ «на потребность органа, не искаженного цензурой»[83]. Его читали во дворце, в том числе сам царь. В. П. Бутков, государственный секретарь, заявлявший, что он ничего не боится, говорил: «жалуйтесь государю, делайте, что хотите, — пожалуй, пишите себе в “Колокол”, мне все равно»[84]. «Колокол» был более страшной угрозой, чем жалоба царю. Государственный совет, император думали «как бы унять „Колокол“». «Бескорыстный Муравьев, — пишет Герцен, — советовал подкупить меня; жираф в андреевской ленте, Панин, предпочитал сманить на службу. Горчаков, игравший между этими „мертвыми душами“ роль Мижуева, усомнился в моей продажности и спросил Панина:

— Какое же место вы предложите ему?

— Помощника статс-секретаря.

— Ну, в помощники статс-секретаря он не пойдет, — отвечал Горчаков, и судьбы „Колокола“ были предоставлены воле божией»[85].

 

Как ни парадоксально, влияние «Колокола», необходимость борьбы с ним привели к некоторому расширению свободы печати в России. Сторонники преобразования цензуры отмечали не раз, что появление русской заграничной печати — результат цензурных ограничений. Некоторые льготы для печати, предлагаемые Головниным, имели целью ослабить влияние изданий Герцена. Путятин, потом Валуев предпочитали борьбу с ними. Но тот или другой способ «защитить» общество от «вредных» идей, проникающих из-за границы, современники сравнивали с попыткой оградить сад от птиц, запирая ворота[86]. Не существовало ни одного запрещенного издания, которого нельзя было бы в России купить или получить для чтения[87]. Министр внутренних дел С. С. Ланской[88] в 1855 и 1857 гг. распорядился изымать и посылать к нему «прямо в собственные руки» издания Герцена[89]. Но все не достигало цели.

 

Были и другие заграничные издания на русском языке. В 1849 г. эмигрант И. Г. Головин в Париже выпускает сборник «Катехизис русского народа». Позднее выходят «Русский заграничный сборник» (1858–1866, издавали А. Франк и К0.), журналы «Стрела» (1858–1859), «Благонамеренный» (1859–1862) (издавал И. Г. Головин), «Lа Gazette du Nord» (1859–1860, издатели Г. И. Рюмин и Н. И. Сазонов), «Le Véridique» (1862–1863), «Будущность» (1860–1861), «Листок» (1862–1864) (издавал П. В. Долгоруков), «Правдолюбивый» (1862–1863, издавал В. Гергардт), «Весть» (1862), «Свободное слово» (1862), «Европеец» (1864, издавал Л. П. Блюммер), «La Cloche» (1862–1865, издавал Л. Фонтен). Они печатались, в основном, в Германии — в типографиях Берлина, Лейпцига, других немецких городов.

 

Издания были разные по значимости, направлению, степени радикальности. Но все они претендовали на оппозиционность. Герцен писал о них: «Русская литература за границей растет не по дням, а по часам — как ясное доказательство, что нам есть что сказать и что нам нельзя говорить дома»[90]. Особое место принадлежит П. В. Долгорукову[91], влиятельному деятелю вольной русской печати. Одно время он занимает относительно радикальную позицию, в чем-то сближаясь с Герценом, симпатизируя ему. Затем отходит от нее, печатает нападки на «нигилистов». Публикует много материалов о декабристах. Хорошо знает правящую среду, владеет ценной информацией о ней. Выступает за конституционную монархию, но и за гласность, свободу слова. Его программа включала: «отменение цензуры и свободу книгопечатания»[92].

 

В числе мер, направленных против воздействия «Колокола», впервые предлагается, вначале теоретически, вместо замалчивания и всяческих запретов, печатная полемика. О ней, в связи с изданиями Герцена, писал в своей записке «О цензуре в России» Ф. И. Тютчев. По его мнению, для того, чтобы бороться с влиянием Герцена, необходимо понять, в чем его сила, причина его влияния на читателей. По-Тютчеву, она не в «социалистических утопиях и революционных происках» Герцена, настоящие «его сила и влияние определяются в нашем представлении свободными прениями <…> достаточно свободных <…> для включения в состязание и других мнений, более продуманных и умеренных, а отчасти и вовсе разумных»[93]. В интересах правительства дать простор выражению таких суждений в России. Противопоставить влиянию Герцена, по мнению Тютчева, можно только газету, выпускаемую в таких же бесцензурных условиях, столь же свободную и независимую[94]. Чисто утопическая идея, но связанная с мыслью о газете, опровергающей мнения Герцена. Позднее, с 1862 г., начала выходить официозная газета «Северная почта». Но она была совсем не тем, о чем писал Тютчев.

 

Несколько иные советы давал князь В. Ф. Одоевский («дедушка Ириней»). Он предлагал для борьбы с заграничными изданиями выпускать аналогичные русские, опровергающие заграничные, с порочащими фактами из жизни Герцена, Огарева и др. Для этого нужно разрешить говорить о зарубежных изданиях, давая им отпор. Чтобы осуществить такой замысел, необходимы талантливые и ловкие люди. Одоевский предлагал поручить дело высшим чиновникам, академикам, профессорам, благонамеренным писателям; в некоторых случаях материально поддерживать авторов, давать им денежные пособия[95]. И эти предложения в какой-то степени были в дальнейшем использованы властями.

 

Позднее по поводу борьбы с «Колоколом» проводились конфиденциальные переговоры Головнина с шефом жандармов и министром финансов (о них рассказывается в «Былом и думах»[96]). Головнин просил совета: как ему поступать? Те отвечали, что они приняли все нужные меры и более ничего предложить не могут. Головнин советовался и с председателем Петербургского цензурного комитета В. А. Цеэ. Тот предлагал бороться силой печатного слова, советовал разрешить возражения на статьи «Колокола». В общем смысле, Цеэ повторял совет Одоевского[97]. И в том, и в другом случае речь шла о гласной полемике с Герценом.

 

Такая полемика, по сути, уже началась. В апреле 1858 г. отдельными листами распространялась под псевдонимом «Ижицын» (настоящее имя Борис Федоров[98]) басня «Ороскоп Кота», с подзаголовком «акростих». Она — первое дозволенное цензурой упоминание об изданиях Герцена. Из первых букв каждой строки составлялась фраза: «Колокольщику петля готова». Стряпня Федорова — грубая ругань, в духе лубочной литературы, не рассчитанная на образованного читателя[99]. Но она стала началом открытой полемики с Герценом и тем самым сделала сведения о его изданиях достоянием гласности.

 

Более серьезными печатными изданиями, направленными против Герцена, инспирированными правительством, стали две брошюры Д. К. Шедо-Ферроти (Schédo-Ferroti — псевдоним Ф. И. Фиркса, русского агента министерства финансов в Бельгии), которые продавались во всех книжных магазинах[100]. Первая из них на французском языке, что ограничивало круг читателей, вторая — на французском и русском. Шедо-Ферроти еще ранее опубликовал 6 этюдов о будущем России (на французском языке), где развивал идею важности сохранения самодержавного начала, но не возражал и против реформ. Его воспринимали как клеврета Головнина. На самом деле воззрениями Головнина содержание этюдов не ограничивалось.

 

Первая брошюра, «Lettre à monsieur Herzen» (1861 г.), давала общую характеристику Герцена. Она его вроде бы не осуждала. Наоборот, речь шла об огромном таланте Герцена, который, по словам Ферроти, он с удовольствием увидел бы примененным к черновой русской работе. Герцену предлагалось помочь правительству в его реформах. Критиковалось даже не содержание статей, а их форма, резкость тона. Ферроти предлагает умерить его, тогда Герцену, с его красноречием и талантом, успех обеспечен. Имея ценные сведения из провинции, талантливых сотрудников можно многое сказать о неурядицах в России, но «серьезно и без озлобления»[101]. Тогда все прислушаются к такому авторитетному голосу и оценят Герцена. При двух условиях: 1) его идеи должны быть такими, чтобы их возможно было осуществить при нынешнем положении вещей; 2) их необходимо изложить так, чтобы они не задевали никого из тех, кто может провести их в жизнь. Личные нападки мешают этому: надо нападать на учреждения, а не на личности. По мнению Ферроти, в России следует изменить все законы, оставив неприкосновенным лишь монархический принцип; существующие сейчас административные формы, по-Ферроти, не соответствуют нуждам страны; их нужно менять, но для этого недостаточно сменить людей[102].

 

С точки зрения автора брошюры, даже близкие Герцену лица утверждают, что его произведения станут доступны по своему содержанию только следующим поколениям. Ферроти же полагает, что следует работать не для них, а для настоящего[103]. Герцен, по-Ферротти, считает основным началом будущего социализм. Ферроти не берется с ним спорить, хотя сомневается, что социализм окажется благом для человечества; все прежние цивилизации основывались на двух началах: семейном и частной собственности; многие цивилизации погибли, но эти начала остались; если прошло 50 веков и они сохранились, то трудно предполагать, что их окажется возможным сразу отбросить; а, если это так, то трудно говорить о проведении в жизнь идей социализма[104]. Ферроти не верит, что такие идеи осуществятся в близком будущем. На это потребуется не менее 5 тысяч лет (прогресс движется медленно). Даже если он теперь пойдет быстрее, потребуется одна тысяча лет, все равно очень далекое будущее. А до того времени останутся правительства, более или менее сходные с нынешними. Надо убедить их в возможности использовать новые идеи, но такие идеи, которые применимы к жизни и осуществимы в данное время, в данной стране. Ведь и для народа мало привлекательны самые блестящие перспективы, если они могут осуществиться лишь через 1000 лет. Неужели не заслуживают внимания те поколения, которые будут жить до введения нового строя? Неужели более полезно трудиться для 2861 года, чем для 1861?[105]

 

Ферроти утверждает, что народ, массы просто не поймут Герцена; ориентироваться на них бесполезно; гораздо полезнее, если он обратится к людям просвещенным и, наконец, к правительству, которое полно благих намерений. Переменив тон, который иногда доходит у Герцена до бранных выражений, следует говорить о недостатках существующего строя серьезно, пользуясь всем своим обильным материалом. Такой труд имеет практический смысл, учитывая, что нынешнее правительство вовсе не то, которое было в молодости Герцена; и не следует бояться обвинений, что он, социалист-республиканец, вступив в какие-то сношения с правительством, изменил своим идеям. Ведь пока в России не существует социалистического строя, все же желательно, чтобы законы и порядки были бы в ней возможно лучше. Не полезнее ли для русских, если бы Герцен, вместо разработки кодексов будущего государства, занялся исследованием и разработкой законов для нынешнего правительства, существование которого все же нельзя отрицать?[106]

 

Речь в брошюре идет и о том, что Герцен теряет свой авторитет: теперь никто не смотрит на «Колокол» серьезно; настоящие ученые, люди, желающие блага родины, его больше не читают; никто не интересуется сейчас взглядами Герцена на общество, на политический строй. «Колокол» потерял и прелесть тайны: его читала молодежь, пока он был запрещенной книгой; ныне «Колокол» читают лишь чиновники, которые ищут в нем сообщений о скандалах, острого словечка, брани на людей, перед которыми сами пресмыкаются; но ведь такие читатели не посмеют провести в жизнь ни одной из идей Герцена[107].

 

Таким образом, Ферроти в первой брошюре не бранил Герцена, признавал его талант, но пытался опровергнуть идеи, указать ему более «истинный» путь — поддержку правительственных реформ. В доводах, направленных против утопического социализма Герцена, содержалось немало правды (особенно ясной в свете дальнейшего опыта). Но и путь, предлагаемый Ферроти, не менее утопичный: правительство вовсе не собиралось проводить тех существенных реформ, о которых шла речь в его брошюре. Выбора, предлагаемого им, на самом деле не существовало. Был другой: отказаться от протеста, стать на сторону власти, превратиться в ее защитника. Главная же цель: подорвать влияние «Колокола», авторитет Герцена. Тем не менее, появление брошюры весьма знаменательно: вместо запрещения, полного замалчивания правительством враждебных ему идей оно переходит к попыткам гласной полемики с ними.

 

В декабре 1861 г. выходит вторая брошюра Ферроти «Письмо А. И. Герцена к русскому послу в Лондоне, с ответом и некоторыми примечаниями»[108] (имеется в виду ответ Герцена русскому послу в Лондоне, барону Ф. И. Бруннову «Бруты и Кассии III отделения»[109]). Тон второй брошюры совсем иной. Сперва Ферроти написал небольшое письмо, обличая Герцена в нескромности, хвастовстве, и послал его в «Колокол». Герцен ответил, что у него нет никакого желания печатать письмо в своем журнале; пускай автор, если хочет, выпускает его отдельной брошюрой. Ферроти так и сделал, опубликовав письмо на французском и русском языках (последнее значительно расширяло круг читателей), присоединив к нему текст писем Герцена и свои длинные возражения[110]. Здесь уже нет безусловного признания масштабности и таланта Герцена, зато есть много резкостей, отзвуков личной обиды (вполне понятной). Хотя в брошюре и говорилось об уме Герцена, его значении, об искренности и бесстрашии, которые нельзя не уважать, но все похвалы тонули в общем тексте, на этот раз резко обличительном. Ферроти возражает Герцену, но и пытается оправдываться. Пишет, что он не все действия правительства принимает, далеко не все защищает, нередко сам становится в ряды обвинителей, желая обратить внимание читателей и на ошибки властей, и на средства их исправления[111]. Вроде бы последнее не должно было вызывать симпатии Валуева и Головнина к Ферроти, но они прекрасно понимали, что суть брошюры не в критике правительства, а в защите его. Естественно, власти содействовали публикации второй брошюры. В 1862 г. выходит четыре ее издания. 14-летнее молчание русской печати о Герцене было прервано (сам Ферроти говорил, что до него одно упоминание имени Герцена, даже написанное без сочувствия, вело к безусловному запрету сочинения)[112]. Прав был Писарев, поставив в своей прокламации о Шедо-Ферроти автора брошюр в один ряд с самыми ярыми защитниками существующего порядка, выполняющим заказ правительства: «Глупая книжонка Шедо-Ферроти сама по себе вовсе не заслуживает внимания, но из-за Шедо-Ферроти видна та рука, которая щедрою платою поддерживает в нем и патриотический жар, и литературный талант». По словам Писарева, брошюры любопытны «как маневр нашего правительства», когда все стараются казаться либералами, при крайне реакционных действиях. Шедо-Ферроти — «наемный памфлетист», «умственный пигмей», «адвокат III Отделения» — свидетельство и того, «что правительство не умеет выбирать себе умных палачей, сыщиков, доносчиков, клеветников», что ему не из кого выбирать: «в рядах его приверженцев остались только подонки общества, то, что пошло и подло, то, что неспособно по-человечески мыслить и чувствовать». Концовка прокламации: династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть; «их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы, подобные Шедо-Ферроти. То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу. Нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы»[113]. Крайне эмоционально, хотя не во всем соответствовало действительности. Писарев сам признавался во время следствия, что эмоции слишком увлекли его. Следующий шаг, направленный против Герцена — появление полемических статей в русских периодических подцензурных изданиях. 18 апреля 1862 г. в «Современной летописи Русского вестника» некий Пановский в статье «Что делается в Москве?» мимоходом упомянул о полемике Герцена и Ферроти, как о свидетельстве того, что правительство убеждено в пользе широкой гласности; он увидел в этом задаток давно ожидаемой свободы слова[114].

 

Затем 21 апреля 1862 г. в «Вятских губернских ведомостях» перепечатана (с небольшими комментариями) речь Герцена в 1837 г. при открытии вятской библиотеки, в которой утверждалось, что весь русский прогресс — дело рук правительства. Смысл публикации заключался в противопоставлении давней речи с нынешней позицией Герцена, хотя ничего прямо не говорилось. Заметка, явно направленная против Герцена, все же вновь напоминала о нем[115]. «Северная пчела» 9 мая опубликовала без комментариев эту речь Герцена, расхваливая ее: в ней ни одной нечистой мысли, тон благородный и честный, слово сильное и убедительное[116]. И здесь старая речь подспудно противопоставлялась современному Герцену. Но было и другое. Как раз в это время происходит обострение отношений русских революционных демократов и Герцена, которое началось ранее. Герцен помещает в «Колоколе» полемические статьи «Very dangerous!!!», «Лишние люди и желчевики»[117]. В свою очередь, русские революционные демократы осуждают позицию Герцена. Идет спор о том, к чему звать Русь: к топору или метлам. Резкие выпады в адрес Герцена (и Тургенева), хотя имена прямо не называются, содержатся в «Материалах для биографии Н. А. Добролюбова», собранных Н. Г. Чернышевским: «теперь имею честь назвать вас тупоумными глупцами. Вызываю вас явиться, дрянные пошляки <…> Вы смущены? Вижу, вижу, как вы пятитесь. Помните же, милые мои, что напечатать имена ваши в моей воле и что с трудом удерживаю я себя от этого»[118]. В такой обстановке речь, напечатанная в «Северной пчеле», противопоставлялась не только современному Герцену, но и выступлениям революционных демократов, радикальным прокламациям. Подобные публикации о Герцене поощрял министр просвещения Головнин[119]. Князь В. А. Долгоруков, шеф III отделения, сперва испугался их, но потом признал правильным замысел Головнина.

 

В полемику все активней включается Катков. Статью в «Современной летописи Русского вестника», посвященной выходу в отставку тверских мировых посредников, он завершает выпадами против Герцена, вообразившего себя Цезарем, Мессией, а своих противников Брутами и Кассиями. Катков пишет о прискорбии такого безобразия и безумия[120]. О Герцене он обещает подробнее поговорить в будущем и выполняет свои обещания. Травля Герцена становится с лета 1862 г. одной из основных тем его изданий. В № 6 «Русского вестника» помещена статья против Герцена. Нападкам на него же посвящены редакционное выступление в № 23 «Современной летописи» (приложении к «Русскому вестнику»)[121] и статья «Заметка для издателя “Колокола“» в № 39[122] «Русского вестника». В том же «Русском вестнике» напечатана статья Каткова «О нашем нигилизме»[123], программная, знаменующая его окончательный переход в лагерь реакции, полная грубой брани в адрес революционных теорий радикальных демократов. Но особенно нападки на Герцена (связанные с сочувственным отношением того к польскому восстанию 1863 г.) были характерны для газеты «Московские ведомости», издававшейся с 1863 г. под редакцией Каткова[124]. В передовой статье № 86 за этот год прямо упоминается о «русско-лондонских изданиях», о «выродках», которые «перешли открыто в лагерь врагов России», «всячески стараются пособлять польскому восстанию»[125]. Сближает Катков Герцена и с происходившими пожарами[126], обвиняя его в создании общества поджигателей в одной из губерний России[127].

 

Любопытно, что Катков вступает в полемику и с Шедо-Ферроти[128], приписывая ему симпатии к полякам и к Герцену. В передовой № 195[129] утверждается, что Шедо-Ферроти преувеличивает значение Герцена, отпускает ему комплименты, желая подладиться под настроения молодежи. Катков решительно осуждает «изысканно-почтительные объяснения с г. Герценом», в которые якобы пускается Шедо-Ферроти, стараясь доказать, «какое важное значение имеет этот мыслитель и патриот, пребывающий в изгнании, и какие великие заслуги оказал он оттуда России, хотя он впоследствии и испортился»; «божество должно было остаться божеством для поклонников; нужно было только ущипнуть его, чтобы оно не забывалось». Катков сближает Шедо-Ферроти с Герценом и в передовой статье № 196[130]. По словам автора, они похожи друг на друга: второй действует «с грубым цинизмом», первый — «искусно и тонко», но цель у них одна: оба враждебны России, поддерживают ее врагов. К этому времени отношение русского общества к Герцену меняется к худшему, о чем тот пишет в главе «Апогей и перигей»[131]. Меняется и общественная атмосфера, определявшая успех изданий Герцена. Далее популярность их так и не возобновилась.

 

К действиям, которые, по замыслу властей, должны оказать благотворное влияние на общество, относится и попытка «нравственного воздействия» на литературу. К такому воздействию власти России прибегали с давних пор. Еще при Петре I правительство, непосредственно царь старались создавать угодную им литературу. Петр платил иностранным журналистам, писателям за публикацию положительных сведений о себе, о России[132]; в те времена полагали, что для хвалебных отзывов «достаточно нанять десяток голодных журналистов и писателей, которые будут уверять европейскую публику, что в России происходит много примечательного по воле царя и вследствие распоряжений его министров, которые все без исключения отличнейшие и образованнейшие люди и т. д.»[133].

 

И в относительно либеральном цензурном уставе 1804 г., и в чугунном уставе 1826 г. заметно стремление не только к запрещению, но и к какому-то влиянию на литературу. Такое стремление сохранялось и позднее. В 1833 г. видный сановник, деятель по крестьянскому вопросу, в 1836–1856 гг. управлявший II отделением собственной императорской канцелярии, граф П. Д. Киселев предлагал делать нечто подобное, ссылаясь на пример Петра I. Ему возражал граф К. В. Нессельроде, министр иностранных дел и государственный канцлер[134], считавший такие действия недостойными великого государства. Тем не менее, минуя его, через Бенкендорфа, у которого за границей были особые агенты-писатели, в Европу посылают одного чиновника (барона Швейцера), чтобы противодействовать революционному духу, опровергать неблагоприятные сведения о России и ее императоре.

 

В 1835–1836 гг. были и другие подобные действия. На одном из них можно остановиться подробнее. Герой этой истории — Я. Н. Толстой. В свое время участник «Зеленой лампы», позднее сотрудник «Московского телеграфа», «Сына отечества». Оказавшись в эмиграции, в Париже, стремился восстановить в глазах царя репутацию верноподданного. Писал, в духе ярого патриотизма, отзывы на французском языке о книгах про Россию, содержащих ее неблагоприятные оценки (Ансело, Манье[135]). Русский посланник в Париже посылает ему сочувственное письмо. Брошюра Толстого по поводу призывов турок к полякам восстать против России, с похвалами Николаю, псевдопатриотическими заявлениями. Русские власти ко всему этому относятся с одобрением, но денег не платят (а у Толстого долги более чем на 30 тыс. франков). Осенью 1835 г. брат умершего князя Паскевича-Эриванского просит Толстого составить биографию покойного (на французском языке). Написанная в течение двух месяцев, своими славословиями она очень понравилась заказчику. Тот пообещал похлопотать за опального Толстого перед царем. По приказу Николая, Бенкендорф приглашает Толстого в Петербург. В результате переговоров тот получает 10 тысяч рублей на оплату долгов и становится литературным агентом русского правительства. 29 января 1837 г. (в день смерти Пушкина) Бенкендорф уведомляет Уварова, что Толстой назначен парижским корреспондентом министерства просвещения, с жалованием в 3800 рублей в год (но числится он, как и другие агенты, чиновником по особым поручениям III Отделения). Летом 1837 г. Толстой возвращается в Париж, с задачей: защищать в журналах Россию и опровергать статьи, противные русским интересам[136].

 

Дальнейшее развитие идеи правительственного влияния на литературу относится уже к времени Александра II, к концу 1850-х гг. Возникает проект нового специального учреждения с программой нравственного воздействия на печать. Правительство ею недовольно, а как действовать иначе — непонятно. Прежние меры запрещения не достигают цели. Выдвигаются разные предложения, например, барона А. Ф. Будберга, предлагавшего, по примеру Франции, ввести наблюдательно-последовательную цензуру[137]. Новый проект цензурного устава готовится медленно, причинами тому: трудности составления, неясность, в каком духе он должен быть выдержан, тактические соображения, ожидания более благоприятного времени. Никитенко 12 октября 1858 г. записывает в дневнике: идет много разговоров о проекте учреждения бюро, «которое бы не административно, а нравственно занималось направлением литературы»[138]. Никитенко и Ковалевский считают, что это химера. Через месяц — новый слух: правительство хочет издавать свой печатный орган. В декабре 1858 г. Совет министров обсуждает образование нового учреждения, задача которого — «служить орудием правительства для подготовления умов посредством журналов к предпринимаемым мерам; направлять по возможности новые периодические литературные издания к общей государственной цели, поддерживая обсуждение общественных вопросов в видах правительственных»[139]. Цель такого учреждения — «обратить литературу на полезное поприще», указать литераторам на предметы, по которым правительство хочет подготовить общественное мнение, собрать сведения, получить разъяснения. То есть перед новым учреждением ставилась задача не только воздействия на литературу, но и получение информации. При этом учреждение не должно иметь вида официально-правительственного. Совет министров единогласно признал большую пользу от подобного учреждения, указав, что такое дело можно поручить только особенно доверенным лицам, по непосредственному усмотрению царя[140].

 

Царь согласился с такой мыслью; по его мнению, эти лица должны находиться вне всякой зависимости от министров, но им должны быть известны направления, которыми министры, государственные деятели намерены следовать; они, лично общаясь с министрами, выясняя возникшие недоумения, в то же время обязаны быть связанными с редакторами главнейших журналов, с видными писателями, «действуя на них не силою официальной строгости, а мерами убеждения и поощрения и приобретая таким образом нравственное на них влияние». Этим лицам, общающимся с министром народного просвещения, предоставлено право поручать, по их усмотрению, разным людям составление статей, в видах правительственных, для публикации их в периодических изданиях и в таких случаях «испрашивать, если сочтут нужным, вознаграждение автору статьи за его литературный труд»[141].

 

Все это высказано от имени царя, но инициатором считали А. М. Горчакова, министра иностранных дел, имевшего репутацию сторонника гласности. Сама идея была заимствована из Пруссии и Франции, где существовало особое правительственное Bureau de la presse[142]. Горчакову в осуществлении его идеи помогал Н. А. Муханов, друг Горчакова, товарищ министра просвещения. Проект одобряла и молодая императрица. Ковалевский, министр просвещения, выступал против замысла Горчакова, но когда он вернулся из недельной поездки в Москву, все уже было решено. Ковалевский хотел уйти в отставку, говорил об этом, но оставался на своем посту до лета 1861 г. Позднее, в 1862 г., идею поддерживает новый министр просвещения, Головнин. Он считает необходимым дать печати «желательное направление», предлагает поручить новому учреждению «доставлять полезные занятия даровитым писателям, которые иногда живут в бедности и, не имея возможности жить своим трудом, обращаются в лиц, враждебных правительству». Предложения Головнина приняты[143].

 

Вскоре такое учреждение, еще без названия, сформировано; позднее оно было названо «Комитетом по делам книгопечатания». По мнению Лемке, о нем мало знают, часто приводят ошибочные сведения[144]. Председателем назначен граф А. В. Адлерберг 2-й (сын министра двора), членами — Н. А. Муханов (товарищ министра просвещения), А. Е. Тимашев (шеф жандармов, управляющий III Отделением; главноуправляющим был князь В. А. Долгоруков). Позднее к ним прибавлен Никитенко. Его дневник, пожалуй, наиболее верный фактический источник (не считая архивов), освещающий работу нового учреждения: «Если бы нарочно постарались отыскать самых неспособных для этой роли людей, то лучше не нашли бы»; им поручено руководить литературой, давать советы, а они «никогда ни о чем не рассуждали, ничего не читали и не читают! Смех и горе!»[145]. Князь А. Ф. Орлов, председатель Совета министров говорил И. С. Тургеневу: «Они хотели присвоить себе контрольную власть над всеми министерствами, а литература служила так, предлогом»[146].

 

Учреждение Комитета подписано царем 24 января 1859 г. Просуществовал он ровно год (до января 1860 г). Перед ним поставлена задача неофициального надзора за литературой. Комитет не мог ограничивать или изменять существующие цензурные положения. Статьи, предназначенные министерствами для печати, поступали сначала в Комитет, их печатали по его распоряжению, под рубрикой «сообщено» (знак, что сообщение официальное). Знак важен и для читателей, и для ориентировки цензоров. Публикация статей, подписанных кем-либо из членов Комитета, для редакторов была обязательна[147].

 

Полуофициальное положение Комитета[148]. Ходили слухи, что в него введут известных литераторов, которые будут писать статьи в видах правительства (Тютчев, Тургенев). Не получилось. Предлагались также консервативный историк и публицист П. К. Щебальский, бывший жандармский полковник, журналист, автор обличительных статей С. С. Громека. Плетнев вспоминал: «между прочим, приглашали и Гончарова, но все отказались»[149]. Никитенко оценивал Комитет так: «судя по людям, из которых он состоит, из него выйдет гласная и чудовищная нелепость»[150]. Ковалевский требовал, чтобы Никитенко тоже вошел в Комитет, говорил, что этого хочет государь. Никитенко обсуждает с Мухановым, с другими членами Комитета условия своего вхождения. Они соглашаются с мыслью, что Комитет должен стать посредником между литературой и царем, оказывая воздействие на общественное мнение, проводя в него путем печати виды и намерения[151]. Никитенко назначен директором делопроизводства Комитета по делам печати, с правом голоса (с чем согласились не сразу). Его установка — идея прогресса, гласность, законность, народное воспитание и образование. Записка Никитенко была прочитана и одобрена царем. В ней говорилось, что литература не имеет никаких революционных замыслов и не нуждается в подавлении, что вполне достаточны обычные цензурные меры, а литература в настоящее время не должна расторгать всякую связь с правительством и становиться открыто во враждебное к нему отношение[152].

 

Журналисты приняли подобные предложения без особого восторга. С критикой их выступил, в частности, Катков. В январском и февральском номерах «Русского вестника» за 1859 г. напечатаны статьи, весьма резкие и смелые (по мнению Лемке), о бесплодности таких мер в Германии и Франции[153]. Резкое неприятие в правительственных кругах выступлений Каткова. О них доведено до сведения царя. Распоряжение министра просвещения от 28 февраля 1859 г. Выговор цензорам, пропустившим статьи в «Московских ведомостях». Предложено внушить Каткову, что подобные публикации непозволительны. Видимо, все это сделано по инициативе Комитета[154].

 

Становится все яснее, что Комитет из посредника между литературой и властью превращается в негласного надзирателя. Постепенно, он все более входит во вкус. Вызывает писателей и редакторов «для объяснений и замечаний»[155]. В дневнике Никитенко отражаются его колебания, стоит ли ему оставаться в Комитете, ведь: «снова гласность сводилась к полной свободе молчания»[156]. Заявление членов Комитета об его бесполезности и дальнейшее слияние его с Главным управлением цензуры, под руководством министерства просвещения[157]. На заседания Главного управления допускаются и цензоры, и литераторы (последние по идее). Замысел русского Bureau de la presse оказался несостоятельным.

 

Как мера воздействия на общественное мнение возникает и проект правительственной газеты. Принято решение издавать ее. Идею поддерживает и царь[158]. Редактором предполагается Никитенко. Он начинает подбирать сотрудников (даже дом для них выстроили), но далее замысла дело не пошло. Ощущение неуверенности, подавленности, отчаяния. А идея правительственного издания была осуществлена позднее, уже при Валуеве.

 

С желанием как-то упорядочить цензурные дела связана кратковременная (всего один месяц) попытка выделить цензуру в самостоятельное ведомство, предпринятая в конце 1859 г. Главное управление цензуры отделялось от министерства просвещения, становилось самостоятельным, превращаясь по существу в отдельное министерство. Высочайшее повеление 12 ноября 1859 г. предписывало: 1) отделить Главное управление цензуры от министерства просвещения; 2) комитет по делам книгопечатания слить с Главным управлением цензуры; 3) министру народного просвещения взять обратно проект нового цензурного устава и передать его назначенному царем главе Главного управления, который должен подготовить подробные соображения об устройстве цензуры[159]. Ковалевский, который вначале решительно возражал против отделения цензуры, резко меняет свою позицию (вероятно, осознав, что без цензуры ему будет гораздо спокойнее). 12 ноября на заседании Совета министров он выступает за немедленное отделение цензуры, что затем получает одобрение царя. Такое решение нравится и реакционерам В. Н. Панину, К. В. Чевкину и другим[160]. Через несколько дней начальником цензуры назначен барон М. А. Корф, давно жаждущий министерского поста. Быстро составлен проект указа, положение о главноуправляющем и совете Главного управления[161]. Корф заявляет, что будет следовать либеральной системе, спешит отмежеваться от прежних цензурных учреждений и людей. Специально для нового ведомства куплен дом у Аничкова моста. На нужды Главного управления выделено 200 тысяч рублей в год, не включая жалованья Корфу, которое должен назначить царь. В доме предусмотрены и квартиры для главного начальства, для самого Корфа. На траты не скупились, что вызвало раздражение министерства финансов. Министр при докладе царю выразил удивление и недовольство тратами. Недовольны и Ковалевский, Горчаков. Вызван Корф, которому предложили отложить покупку дома (еще 200 тысяч)[162]. Корф понял необходимость отказаться от идеи нарождавшегося министерства, царь не стал разубеждать его, и таким образом, 12 декабря 1859 г., ровно через год со времени возникновения замысла, Корф был освобожден от своих обязанностей. Все дела по цензуре вновь переданы министру просвещения. Идея о министерстве цензуры оставлена без применения: царь отказался от нее[163].

 

Письмо обо всей этой истории А. Г. Тройницкого, чиновника министерства внутренних дел, которого Корф прочил главным помощником. Отдавая должное Корфу (человек замечательного ума и образованности), Тройницкий писал, что тот «слишком прыткий и слишком увлекающийся»[164]. Добролюбов же реагировал на события так: одни жалеют, что дело лопнуло, другие радуются, «но и то, и другое глупо. Корф-ли, Ковалевский-ли, все единственно: стеснения, придирки, проволочки, малодушие и раболепство на каждом шагу»[165].

 

События в Европе 1860–1861 гг. Укрепление империи Наполеона III во Франции, но и усиление общественного движения, противостоящего власти. Возвращение французских эмигрантов (1859 г.), их оппозиция императору. Некоторая либерализация законов о печати. В Пруссии германская прогрессивная партия, оппозиционная императору Вильгельму I. Революционное движение в Австро-Венгрии. «Народный освободитель» Гарибальди. Демонстрации в Варшаве. Брожение в Финляндии. Студенческие беспорядки зимы 1860–1861 г. в России. 19 февраля 1861 г. — отмена крепостного права. Недовольство части дворянства. Общество, сохранявшее еще недавно видимость единства, все более раскалывается на противостоящие друг другу группы[166]. Удивившие общество перемены: министров внутренних дел назначен Валуев; Панин и Чевкин (крайние консерваторы) награждены Андреевской лентой[167]. Появление первых прокламаций, бесцензурных изданий. Прокламация Н. В. Шелгунова и М. Л. Михайлова «К молодому поколению»[168], прокламация «Великорусс»[169] В. А. Обручева. Раскол усиливается, есть активные сторонники возврата к прошлому. Вражда к революционным демократам. Обвинение их в том, что они, своими действиями, вынудили правительство свертывать либеральные реформы. Погодин, Вяземский, Шевырев о «крайностях» радикалов, об их нападках на всё. Отзывы Погодина о Чернышевском, Добролюбове, других революционных демократах[170]. Никитенко тоже отрицательно относится к революционным демократам, пишет в дневнике: «Они употребили во зло печатное слово, вместо того, чтобы воспользоваться им»[171]. В подобных оценках отразился поворот многих в сторону реакции, но есть в них и рациональное зерно. 17 (29) ноября 1861 г. —смерть Добролюбова.

 

Ряд правительственных мер по «упорядоченью» цензуры: 24 января 1860 г. реорганизовано Главное управление цензуры, с ним слит Комитет по делам книгопечатания. Цензура осталась в ведении министерства просвещения. Главному управлению предоставлено право окончательного решения всех дел цензурного ведомства. Образован Совет Главного управления, под руководством министра просвещения. При разногласиях предписывалось обращаться к царю. На Совет возложена задача пересмотра дополнений к цензурному законодательству после 1828 г., но не общий пересмотр его[172].Рекомендовалось приглашать на заседания Совета и цензоров, редакторов, литераторов. Вместо попечителей учебных округов для руководства цензурой на местах назначены председатели московского и петербургского цензурных комитетов. Три члена Совета должны прочитывать все, печатаемое в России, и сообщать в Главное управление о нарушениях[173]. Большинство членов Совета — сторонники крайне реакционных мер. Ковалевский, Делянов, Никитенко пытаются их сдерживать. Неурядицы и скандалы. Добролюбов пишет из Ниццы: «В России цензура свирепствует <…> Остальное сплетни»[174]. Ряд сообщений о цензурных преследованиях. Из 50 просьб о разрешении новых периодических изданий удовлетворено лишь 30[175].

 

Скандал с журналом «Русское слово». В нем[176] впервые в печати приведены слова Белинского о рабской готовности Гоголя «подкурить через край царю Небесному и земному»[177] (из письма Белинского Гоголю). Цензор был уволен, издателю «Русского слова» Г. А. Кушелеву-Безбородко, сделан строжайший выговор. Сыграла роль реакция на статью царя: ему безразлично то, что говорится о нем, он не обращает на это внимания; одни его любят, другие — нет, «но о царе Небесном нельзя так отзываться»[178].

 

Историк Н. И. Костомаров пишет об убийственной суровости цензуры: по решению Особого комитета (министры внутренних дел, юстиции, просвещения и шефа жандармов), обнародованному 21 января 1861 г., запрещено писать о царствующих особах после Петра I (при Николае I было можно до Екатерины II включительно)[179].

 

В апреле 1861 г. царь вызывает Ковалевского и говорит ему о том, что студенческие беспорядки более нетерпимы. На заседании Совета министров высказываются упреки Ковалевскому в бездеятельности по поводу студенческих волнений. Его действия рассматривает комитет в составе В. Н. Панина, С. Г. Строганова, В. А. Долгорукова (шефа жандармов). Комитет не одобряет предложений Ковалевского по изменению устава университетов, его обвиняют в излишнем либерализме. 23 апреля 1861 г. Ковалевский подает в отставку. Никитенко в дневнике пишет о ней и о том, что Ковалевский не совсем прав: ему давно и серьезно следовало бы подумать об университетских беспорядках; он не обладает сильной волей, смелым обширным умом; но он умен, а главное — честен, это уже много. «Прочие не так умны, а о добросовестности уже и говорить нечего. Каково, однако, положение государя: не иметь возможности положиться ни на ум, ни на честность окружающих его. Говорят, Строганову предложено было министерство: он отказался»[180]. Никитенко рассказывает, что царь дал прочитать предположения Ковалевского приехавшему московскому попечителю Н. В. Исакову, тот сказал, что полностью разделяет их. Главная мысль предположений в том, что «никакие репрессивные меры, никакие строгости не приведут к добру, но что надобно усовершенствовать университеты в финансовом отношении и дать им возможность действовать в науке соответственно потребностям времени и успехам ее в Европе»[181]. Речь здесь идет об университетах (причина отставки Ковалевского), а не о цензуре, но общий образ мыслей Ковалевского приведенные записки Никитенко проясняют. Впрочем, Лемке не согласен с мнением, что Ковалевский уволен за либеральные действия, за снисходительность к «излишкам» печати, и ушел потому, что был отвергнут его проект цензурного устава (отвергнут в конце 1859 г., а отставка в середине 1861 г.)[182].

 

В тот же день, в который Ковалевский подал в отставку (23 апреля 1861 г.), сменяется и министр внутренних дел. Вместо С. С. Ланского назначают П. А. Валуева[183]. Никитенко пишет в дневнике: Валуев сделан министром внутренних дел; Делянов тоже подал в отставку; у Муханова встретил Валуева, «который был лучезарен, как восходящее светило»[184]. На приеме у нового министра идут толки о кризисе в министерстве просвещения[185].

 

Несколько слов о П.  А.  Валуеве, про которого в целом можно сказать, что для него были характерны либеральные слова без соответствующих поступков. Он вырос в атмосфере николаевского режима. В молодости входил в «кружок шестнадцати» (противников крепостничества), в 1838 г. — в кружок вольномыслящей университетской молодежи, гвардейских офицеров (к нему принадлежал и Лермонтов). Вскоре кружок распался; Лермонтов сослан на Кавказ, кто-то убит, другие разбрелись кто куда. Валуев же начал делать быструю карьеру. В 1853 г. он становится Курляндским губернатором. В августе 1855 пишет «Думу русского» (о ней см. выше). Работая в редакционных комитетах, готовящих крестьянскую реформу, был противником коренного решения крестьянского вопроса. Сторонник дворянской партии. Директор департамента государственных имуществ. Вхож в салон великого князя Константина, в другие великосветские салоны. Становится статс-секретарем императора. В начале 1861 г. он управляющий делами Комитета министров[186]. Неплохо образован, человек с внешним лоском, разговорчив, остроумен, когда нужно почтителен, отличный танцор. Тем не менее, завышенные надежды общества, связанные с ним, скоро развеялись, когда стало ясно, что Валуев — тщеславный бюрократ, администратор, противник коренных реформ. У него нет устойчивости в решениях, он флюгер, эквилибрист, стремящийся угодить всем высокопоставленным лицам. Его отличительная черта — двуличность; на его гербе можно бы было написать: «И нашим, и вашим»[187]. В сатирическом журнале «Искра» его изображали балансирующим между «да» и «нет», в виде модного тогда канатоходца Леотара. Относительно гуманный, западник, видимо искренне сочувствующий либеральным идеям 1850-х гг. Поставленный во главе министерства, никогда не решался на последовательные реформы, останавливался на полумерах. А. Д. Шумахер, работавший с ним не один год, сравнивал его речи с прекрасно сервированным завтраком, на котором нечего есть[188]. Валуеву присуще отсутствие глубокой сущности, основной идеи, им владеет стремление все округлить и сгладить, он погряз в мелочах и частностях, — собирает его характеристики Лемке[189]. В одном из «Московском сборнике» был напечатан очерк «Характеры», в котором изображен некий Никандр, напоминающий Валуева: он мастер общих фраз, внешне глубокомысленных, но совершенно бессодержательных, таких, как: «всеми признано уже ныне», «новейшая цивилизация дошла до такого-то вывода», «статистические цифры доказывают», «никто уже нынче не спорит, что…», «в науке признано»[190]. Нижегородские дворяне как-то обратились к нему с жалобой на губернатора. Валуев принял их весьма любезно, всех очаровал своими речами; после встречи они пили за его здоровье и вдруг поняли, что Валуев им ничего об их деле не сказал. В «Сне Попова» А. К. Толстого на Валуева ориентирован образ министра, на словах либерального, в сущности же весьма реакционного и властолюбивого. Толстой прекрасно пародирует привычку Валуева произносить красиво звучащие, но бессодержательные слова:

 

Прошло у нас то время, господа, —

Могу сказать: печальное то время —

Когда наградой пота и труда

Был произвол. Его мы свергли бремя.

Народ воскрес — но не вполне — да, да!

Ему вступить должны помочь мы в стремя,

В известном смысле сгладить все следы

И, так сказать, вручить ему бразды.

 

Искать себе не будем идеала,

Ни основных общественных начал

В Америке. Америка отстала:

В ней собственность царит и капитал.

Британия строй жизни запятнала

Законностью. А я уж доказал:

Законность есть народное стесненье,

Гнуснейшее меж всеми преступление!

 

Нет, господа! России предстоит,

Соединив прошедшее с грядущим,

Создать, коль смею выразиться, вид,

Который называется присущим

Всем временам; и, став на свой гранит,

Имущим, так сказать, и неимущим

Открыть родник взаимного труда.

Надеюсь, вам понятно, господа?[191]

 

Валуев является и прототипом Савелова, одного из весьма непривлекательных персонажей в романе Чернышевского «Пролог». Савелов тоже жонглирует либеральными фразами, но в решительный момент поддерживает крепостников. Не сумел Валуев создать и партию своих единомышленников. Мало кто сочувствовал ему: консерваторы не любили его за англоманство, за симпатию к английскому парламенту, либералы — за поверхностность его либерализма, превращавшего свободу в красивую декорацию, радикалы говорили о нем как об остзейском феодале, славянофилы презирали за незнание народа и космополитизм. Все вместе считали типичным петербургским бюрократом, делающим прежде всего карьеру[192]. Его двухтомный дневник скучен, посвящен деталям административной деятельности автора, не передает живой атмосферы эпохи, но содержит много фактов, отражающих характер Валуева, в целом мелкого, не масштабного, не талантливого деятеля. Типичные записки чиновника-бюрократа, взобравшегося довольно высоко по служебной лестнице.

 

Став министром просвещения, Валуев проявляет себя отнюдь не либералом. И. С. Аксаков рассказывал как С. С. Громека (к этому времени работавший в министерстве внутренних дел) просил о разрешении издавать газету. Валуев отказал: «у нас и без того слишком много газет и журналов», — формулировка в духе Николая I. При этом Валуев добавил, что литература наша поет минорным тоном, а он хочет заставить петь ее мажорным тоном, т.е. правительственным. Здесь же Аксаков говорил о стремлении Валуева перевести цензуру в ведомство департамента полиции: «не дай Бог, чтоб это случилось»[193].

 

Валуев с самого начала министерского правления являлся сторонником такого перевода и успешно осуществлял его. При этом он ориентировался на французского министра внутренних дел Персиньи, друга Наполеона III, изобретателя «Bureau de la presse», поклонника инспирируемой правительством литературы. Его лавры не давали Валуеву покоя[194]. Формально такой переход цензуры в министерство внутренних дел имел основание: в 1811 г. вновь созданному министерству полиции (его затем сменило министерство внутренних дел) были переданы некоторые функции надзора за литературой (наблюдения за книжной торговлей, типографиями, объявлениями, афишами и пр.). Предшественники Валуева мало использовали их, так как фактически этот надзор находился в компетенции главноуправляющего III Отделением. В 1856 г. им стал князь В. Н. Долгоруков, почти не вникавший в цензурно-литературные дела, с удовольствием уступивший право контроля Валуеву[195]. Проект передачи цензуры из министерства просвещения в министерство внутренних дел поступил на рассмотрение комитета из четырех чиновников (по два от каждого из министерств). Было решено в будущем образовать и комитет для пересмотра всего цензурного законодательства. Лемке пишет, что единственный повод этого преобразования — «недовольство правительства увлечениями и необузданностью нашей литературы» (а вовсе не стремление к большей свободе печати, как считает историк цензуры А. М. Скабичевский). В состав комитета назначены «чистые канцеляристы, покорно выполнявшие волю начальства»[196].

 

Между тем 28 июня 1861 г. министром просвещения назначен адмирал Е. В. Путятин. Герцен писал о причине его назначения: он не за что-либо, а против всего прогрессивного (воскресных школ, женского образования, светской науки и т. п.)[197]. Путятин зарекомендовал себя неплохим моряком, выполнял отдельные дипломатические поручения; он командовал русской эскадрой, направленной в 1852 г. вокруг света к берегам Японии, заключил с ней договор (в том числе о спорных ныне островах, которые по договору принадлежали Японии). О путешествии подробно рассказал сопровождавший Путятина И. А. Гончаров, в путевых очерках «Фрегат „Паллада“». За успешное выполнение задания Путятин в 1855 г. получил титул графа[198]. Но к просвещению он никакого отношения не имел, и продержался министром недолго, менее года. Никитенко отмечает в дневнике, что уже в начале 1861 г. ходят слухи о назначении нового министра просвещения: называются имена Ф. П. Литке и М. А. Корфа[199]. Затем становится известно, что новым министром назначен Путятин. Никитенко представляется ему и отмечает, что тот не произвел на него приятного впечатления за три минуты визита: «Какая-то сухая, холодная сдержанность с учтивостью тоже холодною, сухою»[200]. Назначение Путятина вызывает у Никитенко опасения в устойчивости собственных монархических убеждений: неужели, спрашивает он, у избравшего его (то есть у Александра II) «так мало знания людей и знания государственных нужд, которым должны удовлетворять избираемые? Это непостижимо». И снова в адрес царя: «…право, я боюсь, чтобы мне не перестать уважать его. Как можно делать министром таких людей, как граф Путятин? Ведь довольно поговорить с ним четверть часа, чтобы убедиться в его ограниченности»[201]. Никитенко передает рассказ Плетнева о том, как был назначен Путятин министром: «Митрополит Филарет рекомендовал его как религиознейшего человека. Императрица, плененная рассказами о благочестии и набожности графа, забыла, что для министра необходимы еще и другие качества, и начала сильно настаивать у государя о назначении его на место Ковалевского. Разумеется, к этому присоединились и другие члены камарильи, которые, кроме угодничества двору, ничего не знают и знать не хотят. К сожалению, государь отдался этой интриге, — и вот Путятин сделан министром, к стыду правительства, ко вреду России и к своему собственному позору»[202].

 

12 сентября 1861 г. Путятин обращается к московскому митрополиту Филарету, его покровителю, с вопросом-просьбой: каким способом можно довести до царя, что положение крайне опасно и «нужна большая твердость и сильные меры». К этому «весьма секретному» письму приложены и некоторые прокламации (второй номер «Великорусса»). Филарет, обычно активно вмешивавшийся в земные дела, на этот раз помочь Путятину по сути дела отказался. Он пожелал, чтобы Господь наставлял и укреплял Путятина на поприще его борьбы. Но из круга своих обязанностей, церковных дел митрополиту, по словам Филарета, не следует выходить. Соглашаясь, что существует потребность в благоразумных и твердых мерах, Филарет добавлял, что рассуждать о них «я не имею не только призвания, но и возможности»[203].

 

В начале сентября 1861 г. Путятин настаивает на запрещении журнала «Русское слово», но дело ограничилось предостережением. Во всеподданнейшем докладе от 9 ноября 1861 г. Путятин пишет о беспрерывном уклонении литературы от цензурных правил, бессилии цензуры, неудобстве употребления крайних мер. Как средство наказания для периодической печати, он предлагает установить денежные залоги. Путятин высказывает мнение, что цензура не может оставаться более в министерстве просвещения, предлагает передать ее в министерство внутренних дел. Видимо, до этого Путятин вел переговоры с Валуевым и заручился его согласием. Может быть, тот сам подсказал Путятину такую меру. Валуев жаждал власти, влияния, а Путятин хотел избавиться от цензурной обузы[204]. Так что желания их совпадали.

 

Никитенко рассказывает о посещении им Н. А. Муханова — сенатора, члена Государственного Совета; в 1858–1861 гг. Муханов занимал пост товарища министра просвещения, в 1859 г. он член Комитета по делам книгопечатания, в 1861–1866 товарищ министра иностранных дел, то есть человек весьма влиятельный и хорошо информированный. Говорили, в том числе, о Путятине, о неспособности того управлять министерством. Слухи о скорой отставке Путятина и о замене его А. В. Головниным; «Будет ли это находка?», — сомневается Никитенко[205].

 

Слухи подтверждаются. В конце 1861 г. на место Путятина назначен А. В. Головнин[206], сторонник умеренного либерализма, ищущий популярности, с неодобрением встреченный правительственными сановниками. Как и Валуев, он не пользуется популярностью ни в одной части общества[207]. Никитенко к назначению Головнина относится вначале сочувственно. Он с одобрением пишет о первом заседании Главного Управления цензуры под председательством Головнина, отмечает быстроту, с которой тот вел заседание, без прежней болтовни и пустых словопрений; в заключение министр сказал, что государю угодно, чтобы «цензура усилила свою бдительность и строгость против периодической литературы»; цензорам уже даны циркуляры. Никитенко согласен с Головниным, считающим, что грех лежит на душе «красных»[208]. Но вскоре приходит разочарование: «Вот мое определение Головнина: сух, холоден, умен, изворотлив. Вот и все пока»[209].

 

С назначением Валуева и Головнина быстро начала продвигаться вперед подготовка нового цензурного устава. Дело было не только в их личном отношении к делу. Просто ко времени их назначения вопрос об уставе стал злободневным. В феврале 1862 г. комитет, созданный еще в 1861 г. для рассмотрения вопроса о передаче цензуры в министерство внутренних дел, представил свои соображения двум новым министрам. Составлено две записки. Первая, А. А. Берте и П. И. Янкевича, от министерства просвещения, не одобряла передачи в министерство внутренних дел и уничтожения предварительной цензуры. Вторая, составленная В. Я. Фуксом (приближенным Валуева), ориентирована на цензуру карательную. И та, и другая мотивировали свои доводы неблагополучным состоянием литературы, особенно журналистики, которые стали явно крамольными, не боятся выражать сочувствие реформам и даже насильственным переворотам, в ущерб монархическому правлению. В публикациях превозносятся деятели революций, восхваляются представительные правления; другие начала обвиняются в выражениях, не сдерживаемых ни приличиями, ни уважением. Большая часть изданий, отрешившись от почвы, на которой они были основаны, «делаются неограниченными судьями политического мира, обсуждают и решают политические события и вопросы независимо и даже иногда в противность явным видам нашего правительства»[210]. В записке отмечалось исчезновение изящной литературы, беллетристики, которые уступили место произведениям, имеющим только реальное (то есть материальное) значение. Все идеальное, эстетическое, возвышенное отвергается как устарелое. Иногда унижаются и отрицаются даже авторитеты веры и церкви. Журналистика взяла на себя роль верховного судьи, диктаторским тоном произносящего приговоры по таким предметам и над такими лицами, которые не подлежат литературной критике[211]. Она прикасалась дерзкой рукой к авторитетам религии, церкви, верховной власти, правительства, судебных учреждений и других властей, колебля подобающее им уважение. Наблюдались попытки «подкопать неизменные основания нравственности и опоры семейной жизни»[212].

 

По существу оба проекта не столь уж отличались друг от друга. Один предлагал предварительную цензуру с элементами карательной, другой — карательную с элементами предварительной, оба — за соединение той и другой и за строгое обуздание литературы. И в том, и в другом шла речь о вреде возвращения к режиму, обрекающему литературу на полное молчание, но не об ее освобождении, а о мерах, позволяющих более удобно держать литературу в узде[213]. В записке Берте высказано опасение, что полное стеснение может иметь дурные последствия (размножение нелегальных изданий, прокламаций и пр.). В то же время выражалась уверенность, что стеснение печати необходимо[214]. Отличались записки главным образом в том, что первая из них ориентирована на сохранении цензуры в министерстве просвещения, а вторая — на передачу ее в министерство внутренних дел.

 

Записки были переданы царю. Решено оставить неизменным круг обсуждаемых в 1862 г. вопросов, не расширяя и не сужая его. В марте 1862 г. Головнин представил в Совет министров обширный доклад о бессилии мер строгости и цензурного террора. В нем, однако, речь шла и о том, что необходимо положительными и ясными правилами охранять истины веры, основные государственные законы, неприкосновенность верховной власти, особ императорской фамилии, нравственность[215]. Предлагалось подтвердить цензорам, чтобы они внимательнее относились к своим обязанностям. Управляющему министерства просвещения предписывалось находиться в личных отношениях с редакторами и цензорами. Он должен сообщить Совету министров о направлениях, которые он намеривается дать суждениям литературы по разным государственным вопросам. Ему поручено доставлять полезные занятия даровитым писателям, которые, живя в бедности, не имея возможности питаться своим трудом, превращаются в лиц, враждебных правительству. За нарушение правил предлагается лишать нарушителей права изданий, налагать на них денежные штрафы; нарушения должны рассматриваться служебным (то есть административным) порядком. Периодические издания должны вносить залоги, а их редакторы — подвергаться ответственности, независимо от цензоров, проверяющих их. Планировалось освободить от предварительной цензуры официальные, ученые и признанные благонадежными издания, но и им дано право представлять в цензуру печатаемые ими материалы. Предварительная цензура сохранялась для изданий, не освобожденных от нее. Министерству внутренних дел поручено наблюдать за исполнением статей закона, а министерству просвещения — за направлением литературы. Нынешних членов Главного управления предполагалось причислить к министерству внутренних дел, возложив временно обязанности Главного управления на Головнина. Специальных цензоров (от министерств и пр.) упразднить. Поручить всем ведомствам совершенствовать свои издания, чтобы общество получало оттуда верные сведения. Редакциям официальных изданий дать право печатать казенные и частные объявления (значительная статья дохода — ПР). Составить в министерстве иностранных дел предложения о цензуре политических статей[216].

 

Доклад Головнина как бы оформляет официальную позицию министерства просвещения в отношении подготовки и проведения цензурной реформы. В нем использованы предложения обеих записок, Берте и Фукса, и, в целом, предусматривается введение карательной цензуры и передача ее министерству внутренних дел. Исследователь Лемке, излагая содержание доклада Совету министров, отмечает беззастенчивость и беспринципность его автора. Для «публики» Головнин говорит, что ему во многом понятны крайняя недоверчивость общества к власти, отвращение ко всякому сближению с правительством, что такие чувства являются результатом действий цензурных управлений, их желанием регламентировать прессу, подчинять ее и направлять. Он-де высоко ценит труд русской журналистики, понимает тяжесть ее незаслуженных и вредных страданий. На заседаниях же Совета министров, не публикующего своих журналов, он выступает в роли обвинителя литературы, предлагает суровые меры, направленные против нее[217].

 

В процессе подготовки цензурной реформы, по заказу Головнина, в 1862 г. составлен сборник «Исторические сведения о цензуре в России», напечатанный сравнительно большим тиражом и пущенный в общество[218]. Там содержатся весьма критические отзывы о предварительной цензуре, о том, что она вызывала много горечи, раздражения против правительства, о необходимости ее отменить, заменить карательной, о полной ее непригодности. И в это же время, в докладе Совету министров говорится совсем иное. Поэтому Совет с одобрением отнесся к докладу. Положительно оценил его и Валуев, радующийся скорому переходу цензуры в его руки.

 

Одновременно Головнин занялся подготовкой окончательного конкретного варианта нового цензурного устава, продолжая играть в либерализм и в то же время ориентируясь на правила, отнюдь не либеральные. Еще в феврале 1862 г. Головнин пригласил к себе непременного секретаря Академии наук К. С. Веселовского и много говорил ему о желании совершенно изменить основы существующего цензурного устава. Он предложил Веселовскому стать председателем в комиссии по составлению устава, которая должна быть не чиновничьей, а ученой. На самом деле «ученость» вскоре признана не нужной. 8 марта 1862 г. царь одобрил состав комиссии. В нее входили статс-секретарь князь Д. А. Оболенский (председатель), В. А. Цеэ (председатель петербургского цензурного комитета), цензор Штюрмер и другие, в основном — чиновники, мало знакомые с потребностями современной литературы и с основными началами свободы печати, специалисты по обузданию, а не поощрению[219]. Перед комиссией поставлена сложная, трудновыполнимая задача, а срок дан весьма короткий. Головнин передал членам комиссии инструкцию. В ней предлагалось заняться не только пересмотром устава 1828 г., но и всеми постановлениями и распоряжениями по цензуре, общими и частными. Надо было решить, какие книги и периодические издания можно освободить от предварительной цензуры; следует ли это сделать для всей периодики, чтобы редакторы сами выбирали: либо печататься без предварительной цензуры, взяв на себя всю ответственность, либо оставаться под цензурой, но не отвечать. Обсуждался вопрос о способах внесения залогов, о специальных судах для печати. Предлагалось составить правила «для полицейского предварения периодических изданий в случае замечаемого общего вредного направления оных» и надзора за типографиями[220]. При этом требовалось учитывать иностранный цензурный опыт.

 

Все это должно было базироваться на некоторых обязательных основаниях, которые повторяются во всех документах о цензуре: охрана веры, православной церкви, уважения к церквям, к основным государственным законам; защита неприкосновенности верховной власти, особ императорской фамилии, нравственности, чести и домашней жизни каждого. В то же время предлагалось разрешать суждения о несовершенстве прочих законов, о злоупотреблениях и недостатках администрации, о местных нуждах, о недочетах, пороках и слабостях людских вообще. Речь шла и о понимании необходимости отличать чисто ученые статьи, печатающиеся в научных книгах и журналах, от статей в периодических журналах и газетах, особенно в тех, которые читаются народом, привыкшим верить всему печатному. Председателю комиссии дано право приглашать в нее литераторов и редакторов. В случае его желания, разрешалось подвергнуть некоторые вопросы печатному обсуждению, но обратившись сначала к министру просвещения (за разрешением?). Посылая эту инструкцию, Головнин прилагал к ней ряд сведений по цензуре, обзоров и других материалов, изданных министерством. Разобраться во всем этом оказалось нелегко. Царь, видимо, интересовался делами комиссии. Головнин просил Оболенского регулярно посылать краткие ежемесячные отчеты об ее работе, которая должна быть окончена в 1863 г.[221]

 

В решение вопроса о цензуре впервые попыталась вмешаться общественность. Сами власти, еще в начале 1861 г. года, до создания комиссии Оболенского, призвали писателей и редакторов разных оттенков высказать свое мнение о средствах улучшения положения литературы. Петербургская группа журналистов составила проект, переданный для обсуждения в Москву. Его привезли туда литераторы радикального толка Чернышевский и Елисеев, как уполномоченные Петербурга[222]. Предложенные петербуржцами положения москвичи сочли не совсем приемлемыми. Они поручили Каткову составить свою записку, что он и сделал. Как раз в это время министром просвещения назначен Путятин. Возник вопрос о форме и поводе подачи московских предложений. Вновь обратились к Каткову, тот передал записку Валуеву, который не обратил на нее внимания, переслал в комитет 1861 г., где, видимо, на нее тоже не реагировали. Такова была судьба первого коллективного заявления русских литераторов[223].

 

Новая записка[224] составлена от имени основных петербургских и московских периодических изданий, журналов и газет («Русский вестник», «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки», «С.-Петербургские ведомости», «Время» и другие). Она начиналась с утверждения, что литература — существенная потребность образованного общества, которое не может быть равнодушным к положению печати. Ныне возникла необходимость привести ее дела в правильное положение; само правительство озабочено этим, оно начинает понимать, что злоупотребления печати подлежат не административной расправе, а разбирательству правильно устроенного суда. По мнению авторов, Россия — страна, где свобода печати может быть допущена с полной безопасностью; такая свобода — конечная цель; пока же возможно переходное улучшение положения печати, уже при существующем порядке. Предлагается всю ответственность за напечатанное, которую делят цензор, редактор и автор, возложить на редакторов, дав им право, по их желанию, взять ее на себя или передать цензуре[225]. Записка допускала возможность применения целой системы взысканий, вплоть до весьма строгих, до возврата издания под цензурный надзор при сильных отклонениях от закона, но выражала надежду, что крайних случаев, когда потребуются последние, будет мало. Возможность зажигательных прокламаций, возмутительных памфлетов не дает оснований стеснять предупредительными мерами литературу, находящуюся под контролем правительства, которое в честной литературе всегда находит поддержку и опору. Чем больше дать простора печати, тем менее окажется в ней путей для тайных, бесконтрольных действий[226]. Осуждается стремление вообще скрыть существование цензуры, запретить всякие намеки на нее; нельзя даже сказать, что статья не напечатана из-за запрещения цензора; воспрещены даже многоточия. Правительство как бы стыдится своих собственных распоряжений; оно не доверяет самой цензуре, ставя цензуру над цензурой. Если высказываются мнения односторонние и ложные, они должны подвергаться критике, а не цензуре; их нужно опровергать, а не запрещать[227]. В интересах России не стеснять печать, а, напротив, давать ей всевозможные льготы, пока она остается в рамках, означенных правительством. Весьма желательно, чтобы по разным предметам высказывалось как можно больше разнообразных мнений[228].

 

Заканчивалась записка рассуждением о минимальном варианте: если печать все же останется во власти административной расправы, желательно, чтобы решения Главного Управления, по крайней мере, приняли в какой-то степени характер судебный и были выслушаны обе стороны, чтобы не объявляли виновными, не допустив оправданий обвиняемых[229]. Беспристрастность, спокойствие, терпимость не могут повредить никакому делу. Лучше несколько дней помедлить карой, чем совершить несправедливость. Полезно объективно выслушать доводы не только против, но и в пользу обвиняемого[230]. В записке предлагается, чтобы при разборе дел о литературе в Главном управлении присутствовали 2–3 выбранных представителя со стороны периодической печати, хотя бы только с совещательным, а не решающим голосом[231].

 

Предложения не столь уж радикальные. Речь шла не о противостоянии правительству, а о сотрудничестве с ним[232]. К такому сотрудничеству стремилось большинство подписавших записку. Но все же пафос отрицания в ней весьма силен. Резкой критике подвергалось современное положение вещей в сфере цензуры. Предлагалась отмена цензуры предупредительной, замена административного произвола судебным разбирательством, участие в принятии решений представителей печати. Авторы записки, с оговорками, сглаживанием острых углов, с подчеркиванием своей благонамеренности, все же предлагали довольно серьезные меры, которые должны были облегчить положение литературы, периодической печати. Подписавшие записку принадлежали к разным общественно-литературным лагерям. Одни далее предлагаемых в ней мер не шли. Для других она казалась слишком радикальной, подписывали ее с опаской. Для третьих записка являлась программой-минимум. Власть же не собиралась серьезно учитывать пожелания литераторов, журналистов. Записка не имела последствий, была подшита к делу, хотя некоторые положения ее отразились в дальнейшем в цензурных постановлениях, но в весьма одностороннем виде.

 

Позднее, в ходе подготовки к цензурным преобразованиям, литераторам, редакторам сообщили, что министерство просвещения заинтересовано узнать их точку зрения. В январе 1862 г. министр просвещения Головнин обратился к редакциям газет и журналов с предложением предоставить ему особые письменные мнения о желаемых цензурных преобразованиях. В результате появился ряд записок, главным образом — петербургских литераторов. Москвичи на призыв к обсуждению не отозвались, считая, что высказались в записке, поданной в 1861 г. Валуеву. Кроме того, они не особенно доверяли Головнину и не хотели иметь с ним дела. И. С. Аксаков говорил, что Головнин просил прислать ему записку: «Не будет ему никакого содействия, потому что нет в него веры и нет ему сочувствия»[233].

 

В феврале 1862 г. была издана «для служебного пользования» довольно увесистая книга «Мнения разных лиц о преобразовании цензуры». Половина книги — мнения цензоров, другая — редакторов, литераторов. Первые уже не возражали против замены предупредительной цензуры карательной, что свидетельствовало и об усилении влияния Валуева, и о смене точки зрения Головнина. Все цензоры высказались в пользу такой замены, за упразднение специальных цензур, за свободу перепечатки материала, разрешенного цензурой прежде, за возможность печатать периодику без цензуры, под ответственность редакторов, за открытую публикацию всех распоряжений о цензуре (сами «Мнения…» нарушали последнее предложение, печатаясь «для служебного пользования»). В то же время цензоры предлагали установить усиленную цензуру произведений для простого народа. Мнения их настолько сходны, что, видимо, авторы предварительно познакомились с намерениями и мнениями Головнина, получили соответствующую инструкцию[234]. Читать их не интересно: они повторяют друг друга. Лемке все же приводит некоторые из них[235]. Высказывания литераторов и редакторов интереснее. В «Мнениях…» помещены несколько коллективных записок. Одна из них от литераторов, не имевших в 1862 г. отчетливого «запаха “охранительных” начал», хотя и не радикальных (А. А. Краевский, С. С. Дудышкин от «Отечественных записок», Г. Е. Благосветлов от «Русского слова», братья Достоевские от «Времени», Н. Г. Писаревский от «Русского инвалида», И. В. Вернадский от «Экономиста» и др.). Эта Записка наиболее интересная и последовательная. Другая записка от 16 литераторов, имена которых трудно установить, не делегированных никакими журналами, не подписанная поименно. Еще одна записка, довольно бесцветная, Кушелева-Безбородко, издателя «Русского слова». Наконец, записка «Современника».

 

В большинстве поданных записок выражались надежды, что правительство действительно желает полезных советов, хочет приступить к изменению цензурных порядков. Однако в первой записке, литераторов и редакторов, было и другое. Там высказывалась твердая уверенность, что в настоящее время существенные преобразования в области цензуры не входят в намерения правительства, которое будет действовать только частными, паллиативными средствами[236]. Лемке, излагая ее содержание, подводит итог: время показало, что даже самые скромные надежды, высказываемые в этой записке, не оправдались[237]. Но все же в ней имелась довольно сильная критическая часть. Ее авторы писали: «Как ни громки всеобщие жалобы на стеснения нашей литературы, как ни очевидны несообразности наших цензурных установлений, но едва ли кто-нибудь из правительственных лиц имеет приблизительное понятие хоть о сотой доле этих несообразностей»[238]. Произвол и противоречия встречаются на каждом шагу; уставы, циркуляры, повеления ежедневно нарушаются самим правительством; никто не выполняет закона; официальные лица более всех стараются его обойти. Цензурные предписания, как заставы на пути всякого самостоятельного развития, вызывают раздражение, и каждое новое предписание увеличивает это раздражение, своей неисполнимостью и несовместимостью с прошлыми распоряжениями. История человеческой мысли нигде, никогда не давала такого жалкого примера цензурных учреждений, как в настоящее время в России, где под внешней формой закона скрывается полное самоуправство. Все это оказывает пагубное влияние на литературу; для наиболее честных и талантливых людей литературный труд становится каторжной работой. В записке подробно и резко говорится о министерстве просвещения, Главном управлении цензуры: бюрократы толкуют о пагубном влиянии литературы; на самом деле опасна не она, а невежество. Облегчение цензурных ограничений непременно вызовет появление в среде литераторов защитников правительственных мер; если власти, преследуя литературу, исходили из каких-то временных соображений, то к какому результату приведет это позднее? Расширяется пропасть, отделяющая общество от правительства; будущее становится все страшнее; правительство вредит самому себе, стремясь остановить самостоятельное развитие мысли; сделать это все равно невозможно, можно лишь заставить общественную мысль искать тайных путей распространения; сдавленная внутри, она перейдет в заграничную пропаганду, в «подземную рукописную литературу» (то есть в прокламации — ПР)[239].

 

К подобным же выводам приходила записка редакции «Современника», но выражены они в более мягкой форме, обоснованных по-другому. Большая часть ее посвящена не обсуждаемой теме, а рассуждениям о том, что редакция всегда старалась расположить общественное мнение в пользу реформ, проводимых правительством, сообщая о правительственной инициативе в делах общественного прогресса[240]. В записке также говорилось о полезности для правительства более либерального цензурного законодательства, преуменьшалось значение оппозиционных сил, якобы не опасных для существующего порядка. Авторы ее утверждали, что опасность литературы явно преувеличивают люди, не знакомые с либеральными, демократическими, радикальными кругами. Не эти круги являются непримиримыми врагами существующего порядка. Большинство подозреваемых состоит из людей, не имеющих никакого направления, чуждых не только революционным, но и вообще политическим мыслям; они отличаются от безвредных светских болтунов только необходимостью зарабатывать себе на жизнь литературным трудом. Не они дают тон литературе. Есть «руководители литературы» — писатели, действительно имеющие твердые убеждения, серьезно занятые общественными вопросами; но и они не опасны. Зная лично их, авторы записки уверяют, что нельзя найти четырех, даже трех крупных литераторов, которые бы сходились в теоретических взглядах. Дело доходит до того, что они избегают даже знакомств друг с другом. Малочисленность людей с серьезными убеждениями и разрозненность их ведет к тому, что они не могут иметь в действительности противоправительственных замыслов, какими бы ни были их теоретические убеждения; как люди умные, они не могут задумывать политических интриг, которые не могли бы кончиться ничем, кроме смешной и жалкой неудачи. Таким образом, «…знакомство с настоящим состоянием нашего общества приводит серьезных писателей к полному убеждению, что только правительство в силах делать что-нибудь важное, и потому все они имеют очень сильную наклонность быть приверженцами правительства, действующего в прогрессивном духе»[241]. В коллективной записке редакций указывались необходимые меры — на длительный период и на ближайшее время, до осуществления реформ. По мнению авторов, необходимо следующее: 1) всякое преступление печати и наказание за него должно быть ясно определено; 2) никто не может осуждаться без правильного суда, обвинитель не должен являться судьей по делу, по которому обвиняет; 3) суд, определяющий степень виновности и применимости к ней того или другого закона, должен начинать свои действия лишь тогда, «когда предварительное и беспристрастное следствие признало, что виновный подлежит суду»; 4) в самом суде обвиняемый должен иметь гарантии справедливого осуждения или оправдания его[242]. В записке давалось обоснование каждого из этих пунктов, говорилось о необходимости замены предупредительной цензуры карательной, в которой обвиняющие инстанции не должны иметь права судить. Речь шла и об учреждении специального суда по литературным проступкам, о немедленном введении прений сторон, защиты, о назначении особого посредника, стоящего между обвинением и судом, рассматривающего все жалобы на литературу. Предлагалось сформировать цензурно-следственный комитет, половина которого назначалась бы правительством, другая избиралась бы литераторами. Именно такой комитет мог бы стать посредником между литературой и властями: решения его не подлежат обжалованию и окончательны для обеих сторон[243]. Записка представлена от имени «Современника», но вряд ли выражала мнение всей редакции. Кое-что в ней, видимо, из тактических соображений (о слабости оппозиционной мысли), ряд предложений насквозь утопичен, но и в ней высказано убеждение (не ясно, искреннее ли), что правительство заинтересовано в серьезных цензурных изменениях. Было бы интересно и важно узнать имена составителей записки. Лемке не удалось сделать это, хотя он беседовал о ней с М. А. Антоновичем и с А. Н. Пыпиным, членами редакции журнала Некрасова[244].

 

Записка Кушелева-Безбородко перекликалась с предыдущей, но в ней говорилось еще о том, что заседания цензурно-следственного комитета должны быть публичными (записка от имени редакций ограничивалась требованием публиковать в печати постановления комитета).

 

Более радикальной оказалась записка шестнадцати литераторов (так называемых «пессимистов»). Во вступлении к ней высказывалось мнение о малой вероятности существенных цензурных реформ, хотя действия жестокой цензуры все равно оказываются бесполезными и вредными: «есть предметы, о которых всякое рассуждение является чем-то странным, почти невозможным». К таким предметам относится вопрос о форме цензуры. Теория и практика, наука и жизнь доказали, что всякое запрещение известных мнений не только бесполезно, но и положительно вредно. Вредно, так как задерживает развитие просвещения; бесполезно, так как эти мысли и мнения все же не искоренить. Из простых сторонников известного образа мыслей, готовых выслушать любое, свободно высказанное возражение, оно делает фанатиков, идущих на плаху. В записке предлагалось вообще уничтожить цензурные комитеты, Главное управление цензуры, заменив все это одним комитетом с равным количеством лиц, назначаемых правительством и избираемых литераторами. При расхождениях между ними решать все споры большинством голосов[245]. На более существенные изменения авторы этой записки не надеялись, в добрую волю властей, в частности Головнина, несмотря на его либеральные речи, не верили. Высказывали лишь пожелание более активной и определенной подготовки цензурного устава. Вопрос о нем нужно решать в специальной комиссии, составленной также на паритетных началах; заключения ее следует обсуждать в печати; если же после утверждения нового устава появятся разные дополнения, разъяснения, предписания, инструкции, лучше не приниматься за трудное и хлопотливое дело пересмотра. И вывод: «Основательное и справедливое изменение в положении литературы невозможно без изменения всего характера нашего законодательства и наших учреждений. Результат этот очень неутешителен, но мы считаем себя обязанными прямо и без самообольщения заявить о нем»[246].

 

Любопытно, что среди авторов записки 16 литераторов произошел раскол: 5 человек высказали особое мнение, считая предложенные меры недостаточными, не облегчающими в должной мере положения литературы. Недостаточен, с их точки зрения, и призыв министра просвещения к редакторам и литераторам (просьба некоторым из них изложить свою точку зрения). Нужно другое: дозволение на определенный период гласного, печатного обсуждения вопроса о цензуре, без контроля материалов той же предварительной цензурой[247]. Записка шестнадцати наиболее радикальна, но и в ней ощущается немало утопических надежд. Что же касалось революционных демократов, то они в опросе не участвовали, считая бесполезным такой конфиденциальный диалог с цензурными властями. И все же в целом обсуждение оказалось совсем не таким, каким оно было задумано Головниным и Валуевым, хотевшими «лечить» литературу паллиативными средствами. Несмотря на большую или меньшую ограниченность, на высказанное желание сотрудничать с властями, помогать им, все, кто откликнулся на призыв Головнина, отмечали серьезные недостатки цензуры, необходимость ее существенного изменения. Не такого результата хотели и ожидали устроители опроса.

 

В конечном итоге министерство просвещения, в связи с подготавливаемой цензурной реформой, отважилось все же на обсуждение в печати проблем цензуры, как говорилось и в присланных записках. В 1862 г. периодическим изданиям разрешили печатать статьи о цензурных преобразованиях, их направлении и сути. Правительство не только позволило такое обсуждение, решительно запрещаемое прежде, но и пригласило к нему. В «Санкт-Петербургских ведомостях»[248] напечатана официальная заметка «Преобразование цензурного управления»[249]. В ней сообщалось о намерении правительства провести цензурные реформы, об учреждении особой комиссии (князя Д. А. Оболенского) для подготовки их проекта. В № 64 (23 марта) той же газеты появилось известие о первом заседании комиссии, состоявшемся 19 марта, об ориентации комиссии на введение карательного цензурного законодательства и о том, что «Комиссия приглашает литераторов и редакторов периодических изданий письменно сообщать ей свои мысли и соображения по вышеозначенным предметам». Она выражает также желание, «чтобы литература наша несколько ближе ознакомила публику с вопросами, до законодательства о печати относящимися. Сравнительное изложение законодательств других образованных государств и теоретическая оценка их могла бы приготовить общественное мнение к правильному развитию силы и значения новой системы законодательства о книгопечатании»[250]. Итак, приглашение правительства было получено. Журналы поспешили воспользоваться этим невиданным в истории России обращением. Обсуждение началось, но шло оно, как и в записках, далеко не всегда в направлении, которое предусматривалось комиссией, совсем не стремившейся при подготовке нового закона к выяснению истины, к учету высказанных мнений, а просто желавшей подготовить благоприятное отношение общества к новым цензурным постановлениям. Подготовка являлась тем более необходимой, что об увеличении свободы слова речь собственно не шла. Дело касалось лишь формы, методов цензурных ограничений, наиболее удобных для нового времени. И все же власти сочли необходимым обратиться к обществу, сделать вид, что хотят узнать его мнение, посоветоваться с ним, — обстоятельство для России совершенно невиданное.

 

Но печать не хотела ограничиваться предложенными ей рамками. В многочисленных откликах, появившихся в журналах и газетах, почти не встречалось защиты предварительной цензуры, существовавшей в России до 1860-х гг. Слишком уж она скомпрометировала себя. Следует не забывать и то, что в самом официальном приглашении к разговору отчетливо формулировалось намерение комиссии ориентироваться на цензуру карательную. Одним из немногих выступлений в пользу цензуры предварительной явилась статья Н. А. Мельгунова «По поводу последних распоряжений о цензуре», напечатанная в официозно-реакционной газете Н. Ф. Павлова «Наше время»[251]. В статье высказывались похвалы новым правительственным распоряжениям о печати, вернее намерениям ввести их. Но выражались и сомнения в целесообразности отмены предупредительной цензуры. По-Мельгунову, карательная цензура, существующая во Франции (на нее ориентировались русские «преобразователи») вряд ли лучше либеральной предупредительной (курсив мой — ПР). Как видим, даже Мельгунов должен был признать, что предупредительная цензура должна быть либеральной, а не такой, какая она есть в России. С точки зрения Мельгунова, цензурные преобразования вообще следует проводить крайне медленно, осторожно, постепенно, тщательно подготовив их. В статье, в сущности, отрицалась необходимость каких-либо цензурных изменений. Такая позиция противоречила и настроениям общества, и намерениям правительства[252].

 

С осуждением Мельгунова выступила «Современная летопись»[253] Каткова, утверждая, что замены предупредительной цензуры карательной не следует бояться. В ответе Мельгунова[254], довольно резком по тону, по сути, признавалось, что никаких серьезных разногласий между ним и Катковым нет, что Мельгунов тоже сторонник новых цензурных постановлений и речь идет просто о недоразумении. Дело, вероятно, объяснялось и тем, что первая статья Мельгунова появилась до официальной публикации о направленности работы комиссии, а вторая — после (18 и 29 марта). Редакция же «Нашего времени», разобравшись в том, чего хотят власти, и, стараясь загладить свой промах, отмежевалась от Мельгунова, объявляя себя противницей предварительной цензуры. Но и при этом редакция продолжала повторять, что французские законы далеки от идеала, что карательные меры не должны оставаться в руках администрации, что наиболее приемлем суд присяжных, но в России он пока невозможен. Специальный же суд из чиновников не удовлетворит литераторов, а выборный суд не удовлетворит правительство. Поэтому литературные дела лучше вверить обыкновенным судам, особенно высшим их инстанциям, периодику же лучше пока оставить под предварительным контролем. Так, начав с необходимости устранения административного произвола, редакция «Нашего времени» приходит в конце к утверждению его в самом прямом виде[255].

 

Несколько иную позицию заняли издания Каткова, сразу выступившего ярым сторонником замены предупредительной цензуры карательной. Он восторженно приветствовал готовящиеся новые постановления о печати, настойчиво популяризировал их, говоря о необходимости свободы слова. В изданиях Каткова публикуются статьи и заметки, осуждающие цензурные ограничения, восхваляющие свободу печати, которая даст возможность выразить общественное мнение. При этом неоднократно встречается осуждение французского законодательства о печати, не ограждающего литературу от произвола властей. Французским законам, как положительный пример, противопоставляются английские и американские (Катков — известный англоман, что подчеркивалось даже в карикатурах на него). Свобода печати, по-Каткову, — противоядие от «нигилизма». Предварительная цензура только «утончает яд», дает ему средство беспрепятственно проникать повсюду; карательная же создаст возможность высказаться вредной идее, которая сама себя уничтожит своей откровенностью или вызовет общественный отпор[256]. Указывалось и на то, что французское правительство имеет основания для цензурных репрессий, что свободу печати следует ограничивать, когда речь идет о «государственной необходимости»[257], которая иногда не позволяет осуществлять свободу слова: «Если в самой сущности французской свободной печати лежит необходимость постоянно взламывать основы, мы уже не станем так удивляться разным вмешательствам», т. е. правительственным запретам[258] (поводом послужила заметка из английской «Times», где осуждался Гюго, выступивший с защитой свободы слова). Не столь уж существенное отличие от «Нашего времени».

 

Примерно с таких же позиций выступала редакция «Отечественных записок», приветствуя направление, по которому движется комиссия: свобода слова лишь укрепит правительство и приведет к окончательному поражению его противников. Нужно откликнуться на приглашение правительства, отказаться от непростительного равнодушия, высказать свое мнение о преобразовании цензурного законодательства — мнение положительное. Но необходимо и понимать, что свобода слова не может обойтись без законов о печати; что эти законы — «составной камень истинной свободы»[259]. Прежние законы оказались несостоятельными, правительство желает заменить их лучшими и обращается к самой литературе за указаниями. Высказывается то же мнение, что у Каткова: новые законы обезвредят яд нигилизма: «только свежий, здоровый воздух свободы <…> в состоянии вылечить эту философски-гражданскую чахотку»; «Только при существовании учреждения, карающего всякое нарушение свободы слова <…> возможна истинная свобода слова».

 

Позиция «Отечественных записок» несколько меняется в конце 1862 – начале 1863 г., при усилении реакции. Редакция, не желая вступать в конфликт с властями и продолжая нападки на «нигилистов», все же не хочет компрометировать себя перед читателями, терять их доверие. Поэтому высказывается мнение, что нынешнее время неблагоприятно для литературы, а правительство неблагосклонно к ней. Осуждается приостановка «Современника» и «Русского слова», осторожно говорится и о «Временных правилах», о том, что подобные действия правительства лишь укрепляют «нигилизм», не достигая цели; они же не позволяют «честной литературе» (имеется в виду и собственное издание — ПР) бороться с гонимым течением. Свобода же слова, по мнению редакции, приведет к падению «нигилизма», как только тому дадут возможность высказаться[260]. Салтыков-Щедрин в возобновившемся после приостановки «Современнике» с иронией пишет о позиции редакций «Русского вестника» Каткова и «Отечественных записок» Краевского: оба журнала считают успехи «нигилизма» чуть ли не результатом предупредительной цензуры; с отменой ее «нигилизм» исчезнет: «Радуемся его (Каткова — ПР) радости и будем ожидать»[261].

 

Несколько иная точка зрения высказывалась славянофильской редакцией газеты «День», в передовой статье[262], написанной И. С. Аксаковым. В ней говорилось о том, что мнение о пользе свободы слова и вреде цензуры стало общим местом; нет ни одного разумного человека, который объявил бы себя врагом такой свободы. Автор присоединялся к этому мнению, утверждая, что стеснения печати гибельны для самого государства; цензура — орудие стеснения слова — опасное для государства учреждение; она не может остановить мысль, но порождает в ней раздражение и противодействие[263]. По словам Аксакова, во взаимных отношениях общества и государства свобода слова имеет большое значение; она — залог нормальной общественной деятельности; всякое ограничение печати, стеснение ее — нарушение правильных отправлений общественного организма; возможные злоупотребления словом дела не меняют (ведь нельзя всем связать руки из-за того, что кто-то ими совершает преступления).

 

Разговор о цензуре Аксаков продолжает в этом же номере «Дня»; Лемке находит эту статью блестящей[264]. В ней ощущается искренняя приверженность к свободе слова. Автор предлагает ввести в Свод законов пункт, где свобода печатного слова объявляется «неотъемлемым правом каждого подданного Российской империи, без различия звания и состояния» (курсив Аксакова — ПР). Он дает краткий проект постановления о печати, главные пункты которого следующие: признание права на свободу слова и ответственности за него; преступные действия печати подлежат единственно ведению судов; суд не мыслим без присяжных, которых пока не существует, его необходимо создать; обвинения против печати выдвигают министры полиции или внутренних дел, а суд разбирает такие обвинения и выносит решения. Довольно смелые предложения, во всяком случае, искренние. В заключение Аксаков просит высказывать критические замечания на его предложения[265]. И все же он тоже не выходит за рамки критики современной цензуры и проповеди ее улучшения правительством.

 

Примерно так же, даже с несколько большей оппозиционностью, цензура осуждается в журнале братьев Достоевских «Время». В статье, посвященной французским законам о печати»[266], содержится их суровая критика; они сравниваются с веревкой удавленника, распущенной настолько, чтобы он не сразу задохнулся. На опыте французских законов о печати, опровергается мысль, что общественное мнение можно истребить, подавить запретными мерами. Каждый опытный машинист мог бы объяснить Наполеону III неблагоразумие его действий: стенки парового котла выдерживают большое давление, но всему есть мера; если закрыть все предохранительные клапаны — произойдет взрыв. В России закон о свободе печати совершенно необходим. Всякий имеет право писать, печатать, издавать все, что хочет. Правительство может рассчитывать на здравый смысл своих подданных и не имеет повода опасаться ни за себя, ни за граждан. Более того, оно нуждается в проявлении общественного мнения, чтобы принимать меры и постановления, необходимые для общего блага. По мнению редакции, печать не руководит общественным мнением, она — при непременном условии свободы — его следствие; правительство представляет общественное мнение и поэтому должно находить в печати полезные для своего дела указания[267].

 

Но и в этой статье все же высказывалась надежда, что русское правительство не пойдет по пути французского, что ему можно будет доказать необходимость свободы печати, и оно даст такую свободу. Тем не менее, Валуев был весьма недоволен суждениями и сравнениями «Времени». Он сообщал Головнину, что такие суждения имеют целью вооружить публику против существующего в России порядка цензурного контроля, заранее настроить ее против готовящегося правительством нового цензурного устава[268]. На самом же деле разница между высказываемыми в печати точками зрения, при всем отличии их, была не столь значительной. М. А. Антонович в «Современнике» отмечал непрактичность, нежизненность высказываемых во «Времени» иллюзий, которые пишутся лишь для собственного удовольствия сочинителей и развлечения читателей[269].

 

Подведем некоторые итоги: все перечисленные выше периодические издания, участвовавшие в обсуждении, в основном, критиковали цензуру, требовали изменения ее, облегчения положения печати, иногда более или менее искренне, иногда демагогически, лицемерно, с замаскированным оправданием цензурных преследований. Прямо против свободы слова не выступал почти никто. Но одновременно все утверждали, что цензурная реформа приведет к укреплению существующих основ, что русское самодержавие хочет и может ввести законы, обеспечивающие свободу печати, что печать сама должна помочь правительству в обсуждении и подготовке таких законов.

 

НАВЕРХ
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ


Примечания:

[1] Некрасов Н. А. Литераторы (ноябрь–декабрь 1865). Из цикла «Песни о свободном слове».

[2] Некрасов Н. А. Осторожность (декабрь 1865). Из цикла «Песни о свободном слове».

[3] Впервые опубликовано: О цензуре в России : письмо Ф. И. Тютчева к одному из членов Гос. совета // Рус. архив. 1873. № 4. Стб. 607–632. В подлиннике (на французском языке) см.: Lettre sur la censure en Russie // Тютчев Ф. И. Полное собрание сочинений. 8-е изд. / под. ред П. В. Быкова. Пг., [1914]. С. 583–594.

[4] См.: Жирков Г. В. «Но мыслью обнял все, что на пути заметил…» : три ипостаси Ф. И. Тютчева // У мысли стоя на часах… : Цензоры России и цензура / под ред. Г. В. Жиркова. СПб., 2000. С. 100–158.

[5] Цит. по: Тютчев Ф. И. Письмо о цензуре в России // Тютчев Ф. И. Россия и Запад. М., 2007. С. 97–104.

[6] По словам В. С. Аксаковой (запись в ее дневнике от 10 апреля 1855 г.) и И. С. Аксакова (письмо родным). См.: Жирков Г.В. «Но мыслью обнял все, что на пути заметил…» : три ипостаси Ф. И. Тютчева // У мысли стоя на часах… : Цензоры России и цензура / под ред. Г. В. Жиркова. СПб., 2000. С. 113.

[7] Норов Авраам Сергеевич (1795–1869) — министр народного просвещения в 1854–1859 гг.

[8] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 1. М., 2005. С. 611.

[9] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 1. М., 2005. С. 613–616.

[10] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 1. М., 2005. С. 616.

[11] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 1. М., 2005. С. 619–621.

[12] Цит. по: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 17–18.

[13] См. об этом: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 1–5.

[14] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 6.

[15] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 7–9.

[16] Головнин Александр Васильевич (1826–1886) — министр народного просвещения в 1861–1866 гг.

[17] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 10.

[18] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 305.

[19] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 305.

[20] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 305–306.

[21] Запись за 20 октября 1855 г. Цит. по: Зайончковский П. А. П. А. Валуев (биографический очерк) // Валуев П. А. Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел: в 2 т. Т. 1.: 1861–1864. М., 1961. С. 21. То же цит. в: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 306.

[22] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 306–308.

[23] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 11.

[24] Арсеньев К. К. Законодательство о печати. СПб., 1903. С. 5–6. Цит. по: Базилева З. П. «Колокол» Герцена (1857–1867 гг.). М., 1949. С. 51.

[25] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 308.

[26] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 308.

[27] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 311.

[28] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 311–312.

[29] «Стихотворения Н. Некрасова» вышли в Москве, в издании К. Солдатенкова и Н. Щепкина. Цензурное разрешение подписано В. Бекетовым 14 мая 1856 года, книга поступила в продажу не раньше октября того же года. См.: Евгеньев-Максимов В. Е. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. М., 1936. С. 99–100.

[30] Цит. по: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 312. Курсив в цитате, как отмечает Лемке, является курсивом подлинника.

[31] Ошибочное название, правильно: «Поэт и гражданин».

[32] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 312–313.

[33] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 312–313.

[34] См.: Современник. 1856. № 11. С. 1–12.

[35] Некрасов Н. А. Письмо И. С. Тургеневу от 6 (18) декабря 1856 // Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений и писем : в 15 т. Т. 14. Кн. 2 : Письма, 1856–1862. СПб., 1999. С. 41.

[36] Некрасов Н. А. Письмо И. С. Тургеневу от 18 (30) декабря 1856 // Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений и писем : в 15 т. Т. 14. Кн. 2 : Письма, 1856–1862. СПб., 1999. С. 44.

[37] Цит. по: Евгеньев-Максимов В. Е. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. М., 1936. С. 101.

[38] Евгеньев-Максимов В. Е. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. М., 1936. С. 102.

[39] Колбасин Е. Я. Тени старого «Современника» // Современник. 1911. № 8.

[40] Выделенное курсивом слово подчеркнуто царем и рядом написано: «Да, но они иногда весьма тесно связаны и часто появляются под видом улучшений». См.: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 315.

[41] Подчеркнуто царем и на полях написано: «желал бы иметь это убеждение». См.: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 316.

[42] Подчеркнуто царем и на полях написано: «весьма в том сомневаюсь». См.: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 316.

[43] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 315–316.

[44] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 316.

[45] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 316.

[46] Распоряжения цензурного ведомства относительно крестьянского вопроса М. К. Лемке предлагает изучать по трудам В. И. Семевского и И. И. Иванюкова. См.: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 316.

[47] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 314.

[48] Ковалевского Евграфа Петровича, министра народного просвещения в 1858–1861 годах.

[49] Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 62.

[50] Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 54.

[51] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 321.

[52] Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 54–56, 95.

[53] Совет министров — высший правительственный орган. Создан 12 ноября 1861 г. Состоял из министров, главноуправляющих ведомствами, председателей Комитета министров и Государственного совета и ряда близких императору лиц. Председателем был сам император. С 1882 г. заседания Совета министров прекратились.

[54] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 319–321.

[55] Цит. по: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 317.

[56] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 317.

[57] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 318.

[58] Цит. по: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 319.

[59] Ковалевский Евграф Петрович (1790–1867) — попечитель Московского учебного округа и председатель Московского цензурного комитета; министр народного просвещения в 1858–1861 гг.

[60] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 321.

[61] Цит. по: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 321.

[62] Из письма Ф. И. Тютчева от 13 сентября 1858 г. Цит. по: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 321–322.

[63] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 158.

[64] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 323.

[65] Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 86.

[66] Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 85.

[67] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 326.

[68] Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 108; То же: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 326.

[69] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 360.

[70] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 361–363.

[71] Впервые опубликовано без подписи в: Молва. 1857. № 36 (14 дек.). С. 410–411.

[72] [Прим. ред.] Подробнее см.: Рейфман П. С. К истории славянофильской журналистики 1840–1850 гг. Статья 6 // Проблемы типологии русской литературы : Труды по русской и славянской филологии : Литературоведение. Тарту, 1985. С. 133–144. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 645).

[73] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 326–327.

[74] См. в: Базилева З. П. «Колокол» Герцена (1857–1867 гг.). М., 1949. С. 53–59.

[75] В 1857–1862 гг. тираж «Колокола» доходит до 2500–3000 экземпляров; спрос превышает издательские возможности. См.: Базилева З. П. «Колокол» Герцена (1857–1867 гг.). М., 1949. С. 71.

[76] Базилева З. П. «Колокол» Герцена (1857–1867 гг.). М., 1949. С. 152–153.

[77] Базилева З. П. «Колокол» Герцена (1857–1867 гг.). М., 1949. С. 154–155; Громова Л. П. А. И. Герцен и русская журналистика его времени. СПб., 1994. С. 59.

[78] Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 370. То же: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 136–137; Базилева З. П. «Колокол» Герцена (1857–1867 гг.). М., 1949. С. 155.

[79] Базилева З. П. «Колокол» Герцена (1857–1867 гг.). М., 1949. С. 159–160.

[80] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 137; То же: Базилева З. П. «Колокол» Герцена (1857–1867 гг.). М., 1949. С. 161; Громова Л. П. А. И. Герцен и русская журналистика его времени. СПб., 1994. С. 62–63.

[81] Базилева З. П. «Колокол» Герцена (1857–1867 гг.). М., 1949. С. 159–160.

[82] Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 7: [Вольная русская типография и «Колокол»]. [Гл. 1]: Апогей и перигей (1858–1862) // Герцен А. И. Собрание сочинений : в 30 т. Т. 11 : Былое и думы, 1852–1868. Ч. 6–8. М., 1957. С. 295–328.

[83] Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 7: [Вольная русская типография и «Колокол»]. [Гл. 1]: Апогей и перигей (1858–1862) // Герцен А. И. Собрание сочинений : в 30 т. Т. 11 : Былое и думы, 1852–1868. Ч. 6–8. М., 1957. С. 301–302.

[84] Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 7: [Вольная русская типография и «Колокол»]. [Гл. 1]: Апогей и перигей (1858–1862) // Герцен А. И. Собрание сочинений : в 30 т. Т. 11 : Былое и думы, 1852–1868. Ч. 6–8. М., 1957. С. 301.

[85] Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 7: [Вольная русская типография и «Колокол»]. [Гл. 1]: Апогей и перигей (1858–1862) // Герцен А. И. Собрание сочинений : в 30 т. Т. 11 : Былое и думы, 1852–1868. Ч. 6–8. М., 1957. С. 301–302.

[86] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 137.

[87] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 138.

[88] Ланской Сергей Степанович (1797–1862) —министр внутренних дел в 1855–1861 гг.

[89] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 327.

[90] Герцен А. И. Вольное русское книгопечатание за границей // Колокол. 1860. Л. 83 (15 окт.). С. 696.

[91] Подробнее о его деятельности см.: Эйдельман Н. Я. Долгоруковские бумаги // Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия: Секретная политическая история России XVIII–XIX веков и Вольная печать. 2-е изд., испр. М., 1984. С. 254–300.

[92] Программа, состоящая из 16 пунктов, опубликована в обращении «К читателю», в первом номере начатой Долгоруковым газеты «Правдивый» (27 марта 1862 г.). Всего вышло 9 номеров газеты; после вмешательства русского консула в Лейпциге, в октябре 1862 г. выпуск газеты был прекращен. См.: Громова Л. П. Становление системы русской политической прессы XIX века в эмиграции // Журналистика русского зарубежья XIX–XX веков : учеб. пособие / С.-Петерб. гос. ун-т. СПб., 2003. С. 54–58.

[93] Цит. по: Тютчев Ф. И. Письмо о цензуре в России // Тютчев Ф. И. Россия и Запад. М., 2007. С. 103.

[94] Тютчев Ф. И. Письмо о цензуре в России // Тютчев Ф. И. Россия и Запад. М., 2007. С. 103–104; Жирков Г.В. «Но мыслью обнял все, что на пути заметил…» : три ипостаси Ф. И. Тютчева // У мысли стоя на часах… : Цензоры России и цензура / под ред. Г. В. Жиркова. СПб., 2000. С. 115–116.

[95] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 141.

[96] Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 7: [Вольная русская типография и «Колокол»]. [Гл. 1]: Апогей и перигей (1858–1862) // Герцен А. И. Собрание сочинений : в 30 т. Т. 11 : Былое и думы, 1852–1868. Ч. 6–8. М., 1957. С. 301.

[97] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 142.

[98] Литератор Б. М. Федоров (1794–1875) был бесталанен, но, как докладывал управляющий III Отделением М. Я. фон Фок, «чрезвычайно плодовит, и писал во всех родах», что вызвало эпиграмму в 1824 г. А. Дельвига («Федорова Борьки / Мадригалы горьки, / Комедии тупы, / Трагедии глупы, / Эпиграммы сладки / И, как он, всем гадки»). Эта же эпиграмма ходила в списках с разночтениями, в том числе и за подписью Пушкина. Позже, когда стали известны связи Федорова с III Отделением, С. А. Соболевский переделал эпиграмму так: «Федорова Борьки / Мадригалы горьки, / Эпиграммы сладки, / А доносы гадки». См.: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины» : Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. М., 1986. С. 246–249. О доносительстве Б. Федорова писал и Никитенко (см. Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 1. М., 2005. С. 493).

[99] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 327–328.

[100] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 142–143.

[101] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 143–144.

[102] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 144.

[103] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 144.

[104] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 145.

[105] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 145.

[106] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 146.

[107] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 146–147.

[108] Lettre de Mr. Herzen à l'ambassadeur de Russie à Londres, avec une réplique et quelques observations de D.K. Schédo-Ferroti.

[109] Письмо Герцена написано 11 октября 1861 г. Напечатано в: Колокол. 1861. Л. 109 (15 окт.). С. 909. Вслед за публикацией в «Колоколе», было издано Вольной русской типографией в Лондоне отдельным листом во французском переводе. Выдержки из письма или отклики на него были помещены в парижской газете «LʼOpinion Nationale», брюссельском «Le Nord», в газете «Echo de Bruxelles» от 22 октября, в итальянской «Perseveranza» от 21 октября и в других изданиях.

[110] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 147.

[111] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 148.

[112] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 149.

[113] Писарев Д. И. [О брошюре Шедо-Ферроти] // Писарев Д. И. Сочинения : в 4 т. Т. 2. М., 1955. С. 120–126.

[114] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 149.

[115] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 150–151.

[116] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 152–153.

[117] Обе статьи Герцена опубликованы за подписью «И-р». Very dangerous!!! // Колокол. 1859. Л. 44 (1 июня). С. 363–364 (см. также: Герцен А. И. Сочинения : в 9 т. Т. 7. М., 1958. С. 254–259); Лишние люди и желчевики // Колокол. 1860. Л. 83 (15 окт.). С. 689–692 (см. также: Герцен А. И. Сочинения : в 9 т. Т. 7. М., 1958. С. 342–353).

[118] Чернышевский Н. Г. Материалы для биографии Н. А. Добролюбова // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : в 15 т. Т. 10 : Статьи и рецензии 1862–1889 гг. М., 1951. С. 36. Приводится цитата из дневника Н. А. Добролюбова.

[119] См.: Громова Л. П. А. И. Герцен и русская журналистика его времени. СПб., 1994. С. 96–98.

[120] Современная летопись. 1862. № 20 (16 мая). С. 11–13. Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 154–155.

[121] Статья без подписи, начинавшаяся словами: «Наши заграничные refugiés»; опубликована в: Современная летопись Русского вестника. 1862. № 23 (6 июня). См.: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 158–160.

[122] Русский вестник. 1862. № 39 (июнь). Заметка с дозволения властей была перепечатана в журналах «Сын Отечества», «Северная пчела», «Домашняя беседа». Текст см. в: Катков М. Н. Собрание сочинений : в 6 т. Т. 1 : Заслуга Пушкина : О литераторах и литературе. СПб., 2010. С. 491–506. См. также: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 161.

[123] О нашем нигилизме : по поводу романа Тургенева [«Отцы и дети»] // Русский вестник. 1862. Т. 40. С. 402–426. См. также: Катков М. Н. Собрание сочинений : в 6 т. Т. 1 : Заслуга Пушкина : О литераторах и литературе. СПб., 2010. С. 507–527.

[124] [Прим. ред.] Подробнее об этом см.: Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. [Т.] 24: Литературоведение. Тарту, 1975. С. 3–27. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 358).

[125] Московские ведомости. 1863. № 86 (22 апреля).

[126] О том, какую реакцию в обществе порождали эти клеветнические слухи, Герцен пишет в «Былом и думах». См.: Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 7: [Вольная русская типография и «Колокол»]. [Гл. 1]: Апогей и перигей (1858–1862) // Герцен А. И. Собрание сочинений : в 30 т. Т. 11 : Былое и думы, 1852–1868. Ч. 6–8. М., 1957. С. 310–311.

[127] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 403.

[128] В связи с брошюрой Шедо-Ферроти (Ф. И. Фиркса) «Que fera-t-on de la Pologne?» [«Что будет с Польшей?»], опубликованной летом 1864 г. в Брюсселе. Брошюра, создание которой было поддержано министром народного просвещения А. В. Головиным, была направлена против Каткова. За некоторые статьи, появившиеся в ходе этой полемики, «Московские ведомости» были оштрафованы цензурным комитетом на значительную сумму (см.: Катков М. Н. Заметка по поводу штрафов, уплаченных «Московскими ведомостями» Цензурному комитету // Московские ведомости. 1864. № 267 (5 дек.); Катков М. Н. Собрание сочинений : в 6 т. Т. 3: Власть и террор. СПб., 2011. С. 697).

[129] Московские ведомости. 1864. № 195 (5 сент.).

[130] Московские ведомости. 1864. № 196 (6 сент.). Окончание статьи было напечатано в № 212 (29 сентября). Полный текст статьи см.: Текст см. в: Катков М. Н. Собрание сочинений : в 6 т. Т. 1 : Заслуга Пушкина : О литераторах и литературе. СПб., 2010. С. 535–562. К полемике с Шедо-Ферроти Катков возвращается в статьях «Три знамения: мечты трех польских патриотов» и «Брошюра Шедо-Ферроти “О нигилизме в России“».

[131] Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 7: [Вольная русская типография и «Колокол»]. [Гл. 1]: Апогей и перигей (1858–1862) // Герцен А. И. Собрание сочинений : в 30 т. Т. 11 : Былое и думы, 1852–1868. Ч. 6–8. М., 1957. С. 311–312.

[132] См. : Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом : в 2 т. СПб.: Т-во «Общественная польза», 1862. Т. 1: Введение в историю просвещения в России XVIII столетия.

[133] Адарюков В.Я. Книга гражданской печати в XVIII веке // Книга в России. Ч. 1 : Русская книга от начала письменности до 1800 года / под ред. В. Я. Адарюкова и А. А. Сидорова. М., 2008. С. 150.

[134] Нессельроде Карл Васильевич (1780–1862) — министр иностранных дел в 1822–1856 гг.

[135] Ancelot, Jacques Arsène Polycarpe François. Six mois en Russie. lettres éscrites a M.X.-B. Saintines, en 1826, a l'epoque du couronnement de S.M. l'empereur. Paris, 1827 (в русском переводе: Ансело Ф. Шесть месяцев в России : Письма к Ксавье Сентину, сочиненные в 1826 году, в пору коронования его императорского величества); Magnier, Victor. Réponse aux Observations d'un officier d'état major russe sur la dernière campagne de Turquie. Paris, 1829; Magnier, Victor. Réponse à M. Le Comte de Tolstoy. Paris, 1829.

[136] Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература, 1826-1855 гг. СПб., 1909. С. 106–108.

[137] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 86.

[138] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 88.

[139] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 329.

[140] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 329.

[141] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 330.

[142] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 330.

[143] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 330.

[144] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 333.

[145] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 101.

[146] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 331.

[147] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 335.

[148] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 335–336.

[149] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 336–338.

[150] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 111.

[151] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 115–118.

[152] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 116–120.

[153] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 341–343.

[154] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 343–344.

[155] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 134; Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 29 Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 347.

[156] Цит. по: Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 350.

[157] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 156–157.

[158] Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С. 352.

[159] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 15–16.

[160] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 16–17.

[161] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 17–20.

[162] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 20–24.

[163] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 25.

[164] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 25–27.

[165] Материалы для биографии Н. А. Добролюбова. Т. 1. С. 544. Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 26–27.

[166] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 39.

[167] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 39–40; Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 253.

[168] Текст опубликован в: Прокламации шестидесятых годов / ред. вступ. ст. Ф. Ф. Раскольникова. М.; Л., 1926. С. 41–58; Революционный радикализм в России : век девятнадцатый / докум. публикация под ред. Е. Л. Рудницкой. М., 1997. С. 95–108.

[169] Тексты прокламаций, опубликованных в «Великоруссе» см. в: Прокламации шестидесятых годов / ред. вступ. ст. Ф. Ф. Раскольникова. М.; Л., 1926. С. 27–40; Русско-польские революционные связи : документы и материалы. М.; Вроцлав, 1963. Т. 1. С. 75–84.

[170] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 34–35.

[171] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 229. То же цит. в: Лемке М. Эпоха цензурных реформ. СПб., 1904. С. 33. Об отрицательном отношении Никитенко к прокламациям «К молодому поколению» и «Великорусс» см.: Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 278–280.

[172] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 28–29.

[173] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 29.

[174] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 29.

[175] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 29–30.

[176] Р. Р. О седьмом томе сочинений Белинского // Русское слово. 1860. Т. IX. Отд. II. С. 30. Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 31.

[177] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 39–40. В дневниках Никитенко цитируется так: «Гоголь был уважаем русской публикой до тех пор, пока не начал воскурять рабски фимиама царю земному и царю небесному» (Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 225).

[178] Лемке М. Эпоха цензурных реформ. СПб., 1904. С. 31.

[179] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 31–32.

[180] Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 254.

[181] Никитенко А. В. Дневники : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 254.

[182] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 40.

[183] Валуев Петр Александрович (1816–1890) — министр внутренних дел в 1861–1868 гг.

[184] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 253.

[185] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 254.

[186] Комитет министров — высший административный орган в царской России, существовал в 1802–1906 гг. Состоял из министров, главноуправляющих государственными ведомствами. С 1872 г. выступал как высшая цензурная инстанция. В 1912–1865 гг. председатель Комитета министров был одновременно и председателем Государственного совета.

[187] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 41–46.

[188] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 46.

[189] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 46–48.

[190] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 47–48.

[191] Сон статского советника Попова : сатирическая поэма графа А. К. Толстого. Впервые опубликовано отдельной брошюрой в Берлине (1878); в России — в журнале «Русская старина». 1882. № 12. Цит. по: Толсктой А.К. Собрание сочинений : в 4 т. Т. 1. М., 1980. С. 295–296. См. также: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 48–49.

[192] Характеристика, приведенная в словаре Венгерова (Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых (от начала русской образованности до наших дней) : [т. 1-6]. Т. 4. Отд. ІІ : (Материалы для критико-биографического словаря русских писателей и ученых). Вавилов – Введенский. СПб., 1895. С. 54). Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 50–51.

[193] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 54–55.

[194] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 54–55.

[195] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 55.

[196] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 56.

[197] За что Путятин? // Колокол. 1861. Л. 109 (15 окт.). С. 915. Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 40.

[198] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 40.

[199] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 255.

[200] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 276.

[201] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 308.

[202] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 310–311.

[203] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 52–53.

[204] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 53–54.

[205] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 316–317.

[206] Головнин Александр Васильевич (1826–1886), министр народного просвещения в 1861–1886 гг.

[207] Его биографию приводит М. Лемке. См.: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 83–85.

[208] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 329–330.

[209] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 332.

[210] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 101–102.

[211] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 101–102.

[212] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 103.

[213] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 103–107.

[214] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 107.

[215] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 127.

[216] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 128–129.

[217] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 128–129.

[218] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 129–130.

[219] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 132–133.

[220] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 133.

[221] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 133–135.

[222] См. об этом в: Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы : воспоминания // За кулисами политики, 1848–1914. М., 2001. С. 70–71.

[223] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 57–58.

[224] Текст записки приводится в: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 59–82.

[225] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 64.

[226] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 68.

[227] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 68–69.

[228] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 70.

[229] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 80.

[230] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 80.

[231] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 81.

[232] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 81–82.

[233] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 109.

[234] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 109.

[235] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 110–112.

[236] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 113.

[237] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 113.

[238] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 113–114.

[239] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 114–118.

[240] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 112–113.

[241] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 118–119.

[242] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 119–120.

[243] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 120–121.

[244] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 112–113.

[245] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 121–122.

[246] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 122–123.

[247] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 123.

[248] Санкт-Петербургские ведомости. 1862. 13 марта (№ 51).

[249] Накануне, 10 марта 1862 г., был принят именной указ «О преобразовании цензурного управления и упразднении Канцелярии министра народного просвещения».

[250] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 194; Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 110–111.

[251] Наше время. 1862. № 60 (18 марта).

[252] Подробнее см.: Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 111–112.

[253] Современная летопись. 1862. № 12 (март). С. 14–18.

[254] В пояснение недоразумений между «Современной летописью» и мною по вопросу о цензуре // Наше время. 1862. № 69 (29 марта).

[255] См.: Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 111–112.

[256] Русский вестник. 1862. № 10.

[257] Современная летопись. 1862. № 12.

[258] Современная летопись. 1862. № 39.

[259] Отечественные записки. 1862. № 3/4. Автор статьи — публицист Степан Степанович Громека (1823–1877), вел в журнале рубрику «Современная хроника России».

[260] См. в разделе «Современная хроника России» // Отечественные записки. 1862. № 11; 1863. № 1/2. Подробнее: Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 113–114.

[261] Современное обозрение // Современник. 1863. № 1/2. См. также: Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 114–115.

[262] День. 1862. № 32.

[263] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 196.

[264] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 194.

[265] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 195–196.

[266] Законы печати во Франции (исторический очерк) // Время. 1862. № 5. С. 175–179. Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 197–198. Продолжение обсуждения темы «Законы о печати» — в № 6 и № 7. См.: Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Время», 1861–1863. М., 1972. С. 294–298.

[267] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 197–198.

[268] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 198.

[269] Современное обозрение // Современник. 1863. № 1/2. С. 238. См. также: Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 116.

 

НАВЕРХ

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ