ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «ДОЛЖНО ПОВИНОВАТЬСЯ, А РАССУЖДЕНИЯ
ДЕРЖАТЬ ПРО СЕБЯ».
«истинно русские охранительные начала
Православия, Самодержавия и Народности».
В них «последний якорь нашего спасения
и верный залог силы и величия нашего отечества».
«В нынешнем положении вещей нельзя не умножать,
где только можно, количество умственных плотин».
(С.С. Уваров)
«Въехал в Глупов на белом коне,
сжег гимназию и упразднил науки»
(М.Е. Салтыков-Щедрин)
Россия при Николае 1-м. Декабристское восстание и подавление его. Расправы с декабристами. Характеристика Николая. Прирожденные черты. Обусловленность его действий эпохой. Первые годы его царствования. Новые журналы и альманахи. Цензурный устав 1828-го г. Создание корпуса жандармов, Ш-го отделения. Бенкендорф и его сотрудники: фон Фок, Дубельт. Греч и Булгарин – «братья-разбойники». «Северная пчела». Булгарин и Ш-е отделение. История Полежаева. 1830-е годы. Французская революция. Восстание в Польше. Запрещение «Литературной газеты» Дельвига. Уваров и его теория «официальной народности». Усиление цензурных репрессий. Запрещение журналов: «Европейца“ Ив. Киреевского», «Московского телеграфа» Н.Полевого,«Телескопа» Н.Надеждина. Лермонтов и цензура. Никитенко о событиях 1830 – 40-х гг. Общие меры по усилению цензуры. Конкретные преследования. Проект Н. И. Тургенева по смягчению цензуры.
В декабре 1825 г. начинается царствование Николая 1-го. Оно длилось долго, около 30 лет, до начала (18 февраля) 1855 г., от декабрьского восстания до Крымской войны. Естественно, за такой продолжительный период произошли многие события, несколько раз обстановка существенно менялась. Можно было бы наметить несколько периодов, как всегда в подобных случаях весьма условных: первый – 1826- 1830-й гг.; второй – 1830-е гг., третий – 1840-е, четвертый – конец 1840-х – первая половина 1850-х. Итак, – первый период. У общества, как обычно в начале нового правления, сохраняются еще какие-то надежды. Утверждены цензурные уставы, 1826 г.,«чугунный», и почти сразу же, 1828 г., немного помягче. Особо громких цензурных репрессий в эти годы нет. И всё же, не говоря уже о жестокой расправе с декабристами, весьма мрачные перспективы. Создание Ш-го Отделения. История с Полежаевым. Разные по значимости события, но одинаково зловещие, предвестники мрачного будущего. Затем период 1830-х гг. Революционные события
81во Франции. Польское восстание 1830-го года. Формирование теории «официальной народности». Период наполнен крупными журнальными репрессиями. Судьба «Литературной газеты» (1830). Прекращение «Европейца» (1832). Запрещение«Московского телеграфа» (1834), «Телескопа» (1836). Отношения властей (царя) и Пушкина. Период 1840-х гг. Некоторая стабилизация обстановки (в том числе цензурной). Журнально-литературный подъем. Знаменем периода оказывается Белинский. И наконец 1848-1855 гг. Революционные события в Европе. Петрашевцы. Эпоха цензурного террора.
Материал эпохи царствования Николая 1 слишком объемен. Вряд ли его следует втискивать в рамки одной главы. Думается, целесообразно разбить его на три части.
В первой дать общий обзор эпохи Николая 1. Во второй остановиться на отношениях власти (Николая) и Пушкина. В третьей рассказать о времени цензурного террора. Это в какой-то степени нарушит хронологическую последовательность, но во многом будет оправдано композиционными соображениями.
Особенности эпохи, восприятие европейских революционных событий начала 1830-х и конца 1840-х гг., внутренняя политика, вызванная этими событиями, во многом определялось личностью Николая. Историк С. М. Соловьев давал ему такую характеристику: Николай – деспот по природе. У него инстинктивное отвращение ко всякому движению, выраженному свободно и самостоятельно. Он любил лишь одно движение – бездушное движение войсковых масс, где все подчиняется команде. Страшный«нивелировщик», царь ненавидел и преследовал людей, выделяющихся из общего уровня. Рассказ Никитенко о посещении царем одной из петербургских гимназий. Лучший по поведению и успехам ученик, внимательно слушая учителя, сидел, облокотившись на стол. Царь счел это нарушением дисциплины; приказал попечителю уволить учителя (Турчанинова); затем царь посетил урок Священного писания, и здесь один мальчик сидел, прислонясь к заднему столу; Николай сделал священнику выговор, тот не побоялся с почтением ответить: Государь, я обращаю более внимания на то, как они слушают мои наставления, нежели на то, как они сидят. В итоге попечитель, К.М. Бороздин (друг и покровитель Никитенко, правителя канцелярии попечителя) вынужден подать в отставку (129). Инстинктивная ненависть к просвещению. Требование: «не рассуждать!» Всё напоказ: лишь бы было всё хорошо на поверхности. Мало образован (не готовили в цари). Г.-Ф.Паррот, физик, ректор Дерптского университета, писал Николаю: вы меньше препятствуете вывозу наличных денег, чем ввозу образования. Естественно, Николай не признавал свободы и независимости литературы. Она должна быть верной и покорной служанкой его режима. Писатель – чиновник, занимающийся между прочим литературой.
Но дело не только в характере Николая. Его царствование слишком уж густо насыщено неприятными с точки зрения императора событиями: декабристское восстание, революционные события в Европе (две революции), восстание в Польше, петрашевцы. Это могло напугать любого царя, с любым характером. Отсюда стремление всеми мерами обезопасить себя от потрясений, укрепить престол, русское самодержавие.
К тому же не только Николай, но и его окружение, правительство, даже не самые реакционные министры, являлись сторонниками«крутых мер», в том числе в
82отношении к литературе. Да и общество, насколько о нем можно было говорить, считало оправданными, а иногда и слишком либеральными подобные меры. Один из историков цензуры, Скабичевский, считает ошибочным мнение, что общество вело борьбу с правительством, что было два противостоящих лагеря. Такое мнение высказывал Герцен, позднее его повторял Ленин. Оно стало господствующим в советской исторической и литературной науках. В нем есть рациональное зерно, но есть оно и во мнении Скабичевского, исследователей, пессимистически оценивающих развитие русского общества. Скабичевский приводит случаи, когда представители власти, цензоры иногда более либерально относились к литературе, чем некоторые писатели, ученые. Упрощенность взгляда, что правительство всегда давило, преследовало литературу, рвущуюся вперед, к прогрессу. Пушкин признавал необходимость цензуры ( «Послание цензору», «Путешествие из Москвы в Петербург»), оправдывал запрещение «Московского телеграфа». Многие писатели николаевского времени сами были цензорами, не всегда либеральными (Сенковский, Вяземский, Глинка, Тютчев, Никитенко, Гончаров и др.). Условия создавали крепостные души и умы. И наоборот: иногда в структурах власти появлялись люди, мыслящие далеко не официально. Довольно широко в обществе был распространен взгляд о необходимости цензуры, добровольного ее принятия, поддержке, иногда вплоть до доносов. Доносчиков-литераторов оказалось довольно много. Среди них – относительно порядочных людей. Дело не сводится даже к тому, что свобода слова понималась слишком узко. Всё, выходившее за рамки официальной точки зрения, воспринималось как недопустимое нарушение. По словам публициста и критика М.С.Ольминского, цитируемых Лемке, борьба дворянских и демократических тенденций, подавление общественного движения относится не только (столько) к высшему правительству, сколько к так называемому обществу, которое «притеснительнее» правительства. Оценка Ольминского несколько прямолинейна и социологична, но во многом верна. Аналогичную точку зрения высказывал и Чаадаев, считавший, что толчок в сторону реакционного движения обычно идет снизу, а не сверху. Большинство общества видит в критическом отношении к существующему только хулу, непозволительное своеволие и вольнодумство. Увы! Подобные размышления могут относиться не только к николаевскому времени. Конечно, речь идет не об оправдании действий властей. Но и люди, составляющие общество, в большинстве «хороши».
Вернемся к Николаю 1. О нем вряд ли можно сказать, в отличие от Александра 1, что он был сначала либеральным. Уже расправа над декабристами свидетельствовала об этом. И все же в первые 2-3 года, в начале его царствования, как мы упоминали, еще сохранялись какие-то надежды. Некоторые основания для таких надежд имелись. Сравнительно легко еще разрешалось издание новых журналов и альманахов. В 1826-1830 гг. их появилось около 45. Самый значительный, пожалуй, журнал (в 1829 г. альманах) «Московский вестник» Погодина (1827-1830). Создан группой любомудров (Д.В. Веневитиновым, М.П. Погодиным, братьями И.В. и П.В. Киреевскими, А.С.Хомяковым, С.П.Шевыревым и др.) для литературной борьбы с изданиями Булгарина-Греча и Н.Полевого. В журнале активно сотрудничал Пушкин, поместивший там более 20 стихотворений, отрывки из «Евгения Онегина», из «Графа Нулина», «Сцену из Фауста» и др. Печатал свои стихи и переводы из Гете Веневитинов. Публиковались произведения Шевырева, Хомякова. В журнале принимали участие Н.М.Языков, Е.А.
83Баратынский, Д.В.Давыдов. К концу 1828 г. редакционный кружок «Московского вестника» распался. Пушкин не смог стать руководителем журнала и привлечь к сотрудничеству своих единомышленников. Журнал сделался единоличным изданием Погодина, который публиковал в нем узкоспециальные исторические статьи, архивные материалы. Он и ранее не делал ставки на массового читателя, ориентировался на узкий круг просвещенных «любителей изящного». Журнал не был популярным, избегал обсуждения общественно-политических проблем. Но, несмотря на это, он подвергался цензурным репрессиям.
Среди изданий, начавших выходить на рубеже 1820 — 1830-х гг., стоит, пожалуй, упомянуть ежегодный альманах М.А.Максимовича«Денница» (1830-1834 г. Всего три номера). В нем публиковались хорошие стихи (Пушкина, Баратынского, Веневитинова, Вяземского, Дельвига, Тютчева). Статья, помещеная в «Денница», И. В. Киреевского «Обозрение русской словесности 1829 года» вызвала высокую оценку Пушкина. Кратко упомянув, что в альманахе мы «встречаем имена известнейших из наших писателей», Пушкин остальную часть своей заметки посвящает довольно подробному сочувственному анализу содержания этой статьи, заканчивавшейся словами: «у нас еще нет литературы», но выражавшей надежду на будущее. Процитировав Киреевского, Пушкин завершает свою заметку так: «Мы улыбнулись, прочитав сей меланхолический эпилог. Но заметим г-ну Киреевскому, что там, где двадцатитрехлетний критик мог написать столь занимательное, столь красноречивое ''Обозрение словесности'', там есть словесность – и время зрелости оной уже недалеко» (118-19). И к этому изданию придиралась цензура: том на 1830 г. был сначала арестован (позже его все же разрешили).
Следует отметить и «Литературную газету» А.А.Дельвига (1830-1831), выходившую в Петербурге раз в 5 дней (всего 109 номеров). После № 64 редактора, Дельвига, вынуждены были заменить О.М.Сомовым. Ближайшее участие в организации и редактировании газеты принимали Пушкин и Вяземский (о ней см. далее).
Главное Управление Цензуры, высшая цензурная инстанция, тогда еще принимало во внимание жалобы авторов. Иногда проявляли либерализм и цензоры. Так, например, цензор О.И. Сенковский, по поводу статьи «Искусство брать взятки“, предназначенной для публикации в “ Литературной газете», высказал мнение, что она не имеет конкретного адресата, что в ней высказана общая мысль, применимая ко всем странам. Главное Управление… согласилось с Сенковским и статья не была запрещена.
В какой-то степени как относительный либерализм нового царя можно расценить принятие цензурного устава 1828 г. Устав 1826 г. только-только принят. Николай 1 – отнюдь не сторонник свободы печати, даже в первые годы царствования. К тому же он напуган восстанием декабристов. И всё же царь сумел понять несостоятельность «чугунного устава». Когда в 1827 г. министр внутренних дел В.С.Ланской, составляющий устав для цензуры иностранных книг, попросил у царя разрешения отступать от правил устава 1826 г., Николай повелел не только не держаться их, но подвергнуть весь устав подробному пересмотру. Для этого создается специальная комиссия. В нее входят генерал-адъютант Васильчиков, гр. Нессельроде, Бенкендорф, Уваров, Дашков, Ланской (а Шишков, министр просвещения, которого дело цензуры касались в первую очередь, не входит: знак немилости царя). К концу 1827 г. комиссия подготовила проект нового устава,
84который в Государственный Совет внес уже новый министр просвещения, князь К.А.Ливен. К этому времени Шишков отправлен в отставку (25 апреля 1828 г.), хотя он продолжает оставаться членом Государственного Совета и президентом Академии Наук. Князь Ливен до своего назначения министром 11 лет (с начала 1817 г.) был попечителем Дерптского учебного округа, членом Главного Правления училищ. Опыт работы в министерстве просвещения у него имелся немалый. Знали его и при дворе. Его мать – воспитательница младших детей императора Павла, в том числе нового царя Николая Павловича. Как Петрушу Гринева, в три года Ливена записали на военную службу. Выросши он стал военным, участвовал в ряде кампаний. Личность не очень яркая, но и не реакционная. Вполне подходил как переходная фигура. Искренне религиозный и нравственный человек. В свое время выступал против Магницкого (голосовал в Главном Правлении училищ против ряда его мракобесных предложений) и против Шишкова (его планов переделки университетского устава). Ливен – сторонник устава 1803-1804 г., довольно либерального, ненавистного деятелям последних лет царствования Александра. Не слишком держится за свое место министра. Не карьерист (он оставался на посту министра до назначения в 1833 г. Уварова). Да и с Бенкендорфом Ливен ведет себя более независимо, чем Шишков. В целом он сочувствовал программе Бенкендорфа в отношении цензуры, но считал, что нужно ориентироваться на закон, а не на Ш отделение. Впрочем, у Ливена и Бенкендорфа были и родственные связи: брат Ливена женат на сестре Бенкендорфа. За время управления министерством просвещения ничего особенного Ливен не совершил, ни крайне реакционного, ни прогрессивного. Уже это – благо. Позднее Уваров, делавший карьеру, в докладе царю резко осудил состояние дел в министерстве просвещения. Что-то и на самом деле давало основание для подобных заключений,
Новый цензурный устав был утвержден 22 апреля 1828 г Ливен в подготовке его участия не принимал. Для этого, как мы говорили, создана особая комиссия.
Устав более мягкий, чем устав Шишкова. Он ориентирован на опыт Западной Европы, где уже с конца ХУШ — начала Х1Х в. стали меняться задачи цензуры: не доставление обществу полезных книг, а пресечение вредных. Именно отказ от положительного влияния на общество определяет направленность устава 1828 г., его отличие от «чугунного устава». И это не так мало. Согласно новому уставу цензура не должна давать какого-либо направления литературе и общественному мнению, а только ограничиваться запрещением печатать и продавать книги, вредящие вере, престолу, добрым нравам, личной чести граждан. Цензура уподобляется таможне, которая не производит добротных товаров, но наблюдает, чтобы не ввозились товары плохие, запрещенные, а лишь те, которые дозволены (такое сравнение дают составители устава). Отсюда меняются и обязанности цензоров: они не должны судить о достоинствах и недостатках, о достоверности или недостоверности содержания, а отвечать только на вопрос: вредна книга или нет? Вся деятельность цензуры, по мнению членов комиссии, ограничивается ответом на этот вопрос; такой подход полезен для авторов, способствует успехам подлинного просвещения, ограничивает произвол цензоров, но и дает возможность запрещать всякую вредную книгу на основании закона, не вступая в пререкания с автором.
В отличие от предыдущего, новый устав предписывает руководствоваться только явным смыслом (параграф 6): брать «всегда за основание явный смысл речи, не
85дозволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону», «не делать привязки к словам и отдельным выражениям»,«не входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя» (параграф15). Устав предписывал не обращать внимания на ошибки авторов в слоге, в литературном отношении. Дозволялось высказывать суждения о книгах, театральных представлениях, зрелищах, о различных улучшениях, новых общественных зданиях (параграф 12). Уже существующие периодические издания могли быть запрещены только по высочайшему повелению (параграф 17). Периодические издания по словесности, наукам, искусству разрешались Главным Управлением, а не царем (параграф16). Всё это являлось довольно существенным улучшением.
Упрощена и структура руководства цензурой. Последняя входит, как и ранее, в министерство просвещения. Высшая инстанция – Главное Управление Цензуры, подчиненное министру народного просвещения. Главное Управление состоит из президентов академий наук и художеств, товарища министра народного просвещения, управляющего Ш отделением собственной его величества императорской канцелярии, попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, нескольких чиновников разных министерств. Главному Управлению подчиняются цензурные комитеты в Петербурге, Москве, Риге, Вильне, Киеве, Одессе, Тифлисе, которые состоят из цензоров, под председательством попечителя учебного округа. Сохраняется цензура Синода. Появляется особая иностранная цензура.
Вообще устав 1828 г. положил начало множественности цензур. Известия об августейших особах, придворных приемах, праздниках передаются на рассмотрение министерства Двора (параграф 9). Иностранные книги – цензуре иностранной, при почтовом ведомстве. Военные известия – цензуре при Главном штабе (позднее создана особая цензура, которая отменена в 1858 г.). Она же контролирует военную газету «Русский инвалид». Периодические издания в приграничных областях (Прибалтийской, Виленской, Гродненской, Новороссийской) – цензуре начальников губерний. Медицинские журналы и книги, помимо общей цензуры, должны быть одобрены медицинскими академиями или медицинскими факультетами университетов. «Сенатские ведомости» – цензуре Сената. «Санкт-Петербургские ведомости» – цензуре министерства иностранных дел. Афиши и объявления – цензуре полиции, т.е. министерству внутренних дел. Драматические произведения – цензуре Ш отделения. Позднее цензура все более дробилась по ведомствам. Министерства и другие инстанции стали требовать на просмотр всё, что их
Осенью 1828 г. молодой А.В. Никитенко, позднее известный либеральный цензор, профессор, писатель, мемуарист, принимает участие в составлении примечаний к цензурному уставу. Он, видимо, уточнял общие указания применительно к повседневной цензурной практике. В целом устав 1828 г. Никитенко нравится. Он и в дальнейшем остается его сторонником (477-8). По мнению Никитенко, устав одушевлен желанием отечеству благоденствия с помощью просвещения, развитие которого невозможно без благоразумной свободы мыслей. Никитенко отмечает, что многие «гасители света“, враги просвещения недовольны уставом: уже возникли жалобы на его излишний либерализм, предоставляемую им чрезмерную свободу мысли. В работе над примечаниями многое пришлось смягчить (о сатирических сочинениях на пороки духовенства). В 1829 г., вновь с похвалой отзываясь об уставе, Никитенко пишет, что он свидетельствует о добрых намерениях царя, решает вопрос
86“Полезно ли России просвещение?» и решает его положительно. Но при этом Никитенко прозорливо добавляет: это в теории, а как будет на практике – увидим (85). Никитенко оказался пророком: из его дальнейших дневниковых записей видно, что опасения были не напрасны. И всё же устав не столь уж плох.
Но уже в первые годы царствования Николая создаются корпус жандармов, Ш отделение. Они на долгие годы определили дальнейшую судьбу многих русских людей, русской литературы, мысли. Идея создания жандармского корпуса возникла в зародыше давно, еще у Павла. Позднее, уже при Александре1, создано два тайных комитета: высшей полиции и охраны общественной безопасности(1805, 1807 гг.). В начале 1821 г., после бунта в Семеновском полку (1820), создана тайная военная полиция. После событий 14 декабря, пережитого Николаем ужаса, у него всё более зреет мысль о необходимости упрочить будущее, пресечь возможность повторения подобных потрясений. Идея создания всеохватывающего тайного надзора, который заодно можно использовать для борьбы с различными злоупотреблениями властей. Во главе такого надзора поставлен Бенкендорф. Еще в начале 1820-х гг. он подавал Александру записку, предупреждая о готовящемся заговоре, о тайных обществах (она дается в приложениях к книге Лемке «Николаевские жандармы…»). А.Х.Бенкендорф как раз вернулся в это время из Парижа, где служил при русском посольстве. Он предлагал Александру создать тайную полицию по образцу французской жандармерии. После вступления на престол Николая Бенкендорф, кое-что изменив и подправив, подал ему свой проект. Тот передал его на рассмотрение начальнику Главного штаба фельдмаршалу И.И. Дибичу и петербургскому генерал-губернатору П.А.Толстому, имевших большое влияние на царя. (Лем. 12-13). Они, видимо, возражали против проекта.
Тем не менее 25 июня 1826 г. (день рождения Николая; преподнес сам себе подарочек — ПР) появился указ об основании Ш отделения, жандармской полиции, как отдельного, независимого учреждения, шефом которого назначен Бенкендорф. Именно не министерство, а Ш отделение собственной его императорского величества канцелярии. Это придавало особую значимость Ш отделению, подчиняло его непосредственно царю, без всяких промежуточных инстанций. Формируется и корпус жандармской полиции. 28 апреля 1827 г. утверждено положение о корпусе жандармов, его статусе. Круг деятельности Ш отделения оказывался чрезвычайно широким, но прямо не говорилось об его участии в делах цензуры. Исследователь М.Лемке считает, что эта роль подразумевалась сама собой. Она была настолько велика, что многие полагали: цензура и формально находится в ведении Ш отделения. На самом деле перед ним ставилась задача более широкая: охрана устоев государственной жизни. Но цензура, как нечто частное, в такую задачу действительно входила. Бенкендорф стал как бы первым министром, а остальные должны были принимать к исполнению его распоряжения. В том числе цензура.
Бенкендорф считал, что чуть ли не все русские подданные – потенциальные злоумышленники. Большое внимание уделял он всякого рода кружкам, отдельным «подозрительным личностям». Под контролем Ш отделения оказалась вся Россия. Рассказ о платке, который Николай, определяя задачи Ш отделения, вручил Бенкендорфу для утирания слез вдов и сирот, видимо, легенда. Но в инструкции много места уделено борьбе с злоупотреблениями всякого рода, в том числе местными, с нарушениями законов, с произволом сильных лиц и пр.
87Учредители Ш отделения стремились скрыть его истинный замысел, привлечь к работе людей достойных, пользующихся общественным доверием. Речь шла о благородных чувствах и правилах, которые должны вести к приобретению уважения всех сословий к новому учреждению. Говорилось о чиновниках, получивших возможность, при посредстве Ш отделения, донести глас страждущих до царя: такой путь – кратчайший путь к царскому покровительству. Предполагалось вербовать многочисленных сотрудников, ибо всякий гражданин, любящий отечество, правду, спокойствие станет вам (работникам Ш отделения -ПР) помогать. Предлагалось сообщать о бедных чиновниках, для оказания им возможного пособия. Т.е. планировалось создание многочисленной армии своего рода«осведомителей». В такой привлекательной упаковке подавалось возрождение, по существу, тайной полиции, уничтоженной Петром Ш, затем Александром 1.
Краткие сведения о главе этой армии, Бенкендорфе. Обычно о нем знают только то, что он был главным гебешником своего времени, что верно, но биографии его не исчерпывает. В 1813-1815 гг., во время войны с Наполеоном, Бенкендорф – боевой генерал. Потом начальник штаба Гвардейского корпуса. Александр к нему холоден. После 14-16 декабря 1825 г. он приближен к новому царю. Принимает непосредственное участие в подавлении восстания, командует войсками на Васильевском острове. Играет видную роль в следственной комиссии по делу декабристов (внешние приличия, но крайняя жестокость; настаивал на смертельном приговоре зачинщикам). Присутствовал лично при казни. Позднее рассказывал об этом, не скрывал, не стыдися. Николай ему благодарен, как одному из тех, кто проявил верность в решающую минуту. В декабре 1826 г. Бенкендорф становится сенатором. Щедро наделен земельными угодьями. Барон Корф вспоминал о нем: отрицательно-добрый, верен и предан царю, не имея личной воли и взгляда; без знания дела, без охоты к занятиям; его именем совершено много зла. Довольно невежественный. Анекдоты о нем. Николай его любил и верил ему. В 1837 г., во время болезни Бенкендорфа, целые часы просиживал у его кровати, плакал. До болезни он – неизменный спутник царя во всех его поездках, путешествиях, обычно занимал соседнее место в коляске. Герцен о нем в «Былом и думах». Обскурант. Считал вредными для России просвещение, русскую литературу; последнюю, по его мнению, хорошо бы вообще упразднить. Его правило: не нужно торопиться.
Первый его помощник М.Я. фон Фок – директор канцелярии. По общему мнению, человек образованный и светский, имевший связи в высшем обществе Петербурга. Умен, прекрасный работник. Умер в 1831 г. Положительный отзыв о нем Пушкина. Старался вербовать остальных сотрудников из порядочных людей, из высшего общества, возможно, всерьез принимая намерения Николая, может быть, в то время и искренние (там будут лучшие фамилии). В то же время усердно выполнял обязанности жандармского надзора, руководил политическим сыском.
Между тем цензура по-прежнему остается в министерстве просвещения, хотя Ш отделение всё более вмешивается в ее дела. Оно не предупреждает авторов, редакции о своем вмешательстве, не несет никакой ответственности. Рассматривает только уже вышедшие книги и журналы. Но выносит о них свои решения, определяющие их судьбу, судьбу авторов и пропустивших эти книги цензоров. Т.е. по сути уже с конца 1820-х годов появляется сочетание двух цензур: предварительной и карательной. Постепенно Ш отделение набирает силу. Вместо уволенного А.Н. Мордвинова, пропустившего портрет Бестужева, начальником штаба корпуса жандармов
88 (управляющим) назначен Л. В. Дубельт. Несколько слов о нем: Мать – похищенная испанская принцесса. Жена – племянница известного адмирала Н.С. Мордвинова, единственного из членов следственной комиссии по делу декабристов, высказавшегося против смертного приговора. До прихода в Ш отделение слывет либералом. Греч отзывался о Дубельте: член масонской ложи, один из первых«крикунов-либералов» Южной армии. Участник Отечественной войны. После декабрьского восстания, по словам Греча, многие спрашивали: почему не арестовывают Дубельта? В 1829 г. отставка с поста командира полка (поспорил с командиром дивизии). С 1830 г. работа в жандармском корпусе. Его жена возражала: не будь жандармом. Дубельт успокаивает её, говорит, что идет туда с самыми высокими и благородными стремлениями. Достоевский называл Дубельта «преприятным человеком» (впечатление от допросов по делу Петрашевского). Иное ощущение у В.А. Кокорева. Дубельт спросил его о впечатлении от свидания с ним. Кокорев сравнил себя с укротителем Замом, входящим в клетку со львом.
Жуковский пишет о Дубельте:
Быть может, он не всем угоден,
Ведь это общий наш удел,
Но добр он, честен, благороден,
Вот перечень его всех дел
Необычный характер. Презрение к агентам. Выдает вознаграждение им, кратное трем (т.е. 30 сребреников Иуды). Пощечины агентам, занимающимся клеветой. Но это поза, возможно, для самооправдания, а не суть. Его высоко ценил Бенкендорф, плакал при отъезде Дубельта за границу. Ловелас. По слухам, выполнял и интимные поручения своего шефа. Репутация неподкупной честности. Сам Николай убедился, что Дубельта нелегко поймать на взятках. Даже сказал, что у него нет такого количества денег, чтобы подкупить Дубельта (см.«Никол. Жанд». 120-26).
В 1830-е гг. Ш отделение становится верховным надзирателем и вершителем по всем цензурным делам. Знаменательно, что Бенкендорф входит в состав комиссии по составлению цензурного устава 1828 г. Он добивается, чтобы ему неофициально подчинили театральную цензуру, что и было сделано. Театральные постановки находились под его личным надзором. А в 1832 г. (пров!) он ввел своего представителя, управляющего Ш отделением Мордвинова, в состав Главного Управления цензуры. Ш отделение приказывает, чтобы типографщики доставляли ему по одному экземпляру всех издаваемых сочинений. В том же распоряжении цензорам было велено, чтобы они, если к ним попадет сочинение, проповедующее безбожие или нарушение обязанностей верноподданного, сразу сообщали об этом высшему начальству, для установления за виновными надзора или преданию их суду. Уже в конце 20-х гг. Бенкендорф просит распоряжения царя о доставке в Ш отделение по одному экземпляру всех журналов и листов, чтобы удобнее наблюдать за направлением периодики, предотвращать неблагоприятные впечатления и толки. Царь соглашается на это.
В марте 1837 г. тяжелая болезнь Бенкендорфа. Жизнь его на волоске. Может быть, отчасти симуляция: чтобы сгладить общественное негодование и недовольство царя в связи со смертью Пушкина. Примерно в то же время изменение статуса Ш
89отделения. С ним слит корпус жандармов. Дубельт становится управляющим нового объединенного учреждения. Бенкендорф – главноуправляющим.
Иногда Ш отделение выступало своеобразным защитником писателей определенного рода, когда речь шла об авторах, которым оно по тем или другим причинам покровительствовало. Так Бенкендорф посылает запрос Шишкову, спрашивая, почему цензура запретила стихи, присланные автором-офицером и одобренные Бенкендорфом (стихотворение некоего Анненкова «Война в Персии»). Шишкову приходится оправдываться.
Бенкендорф предлагает некоторым писателям (в том числе М.Н.Загоскину) дать материал для альманаха своего адъютанта, В.А. Владиславлева, «Утренняя заря» (1839-1844),собирающего средства для основания детской больницы. Видимо, предложение было равносильно распоряжению. Загоскин дает для второго тома альманаха (на 1840 г.) рассказ «Нескучное». Белинский с похвалой отзывается об альманахе. Там участвовали известные писатели. Альманах действительно заслуживал похвалы. Если и другие материалы добывались так же, как в случае с Загскиным, это и не удивительно. Осложнять отношения с Бенкендорфом не рекомендовалось, а выгоду от выполненной просьбы при случае можно было извлечь. Так, например, Бенкендорф предлагал Загоскину службу в Ш-м отделении.
В бумагах Греча сохранилась переписка с Дубельтом по поводу статьи для «Северной пчелы». Дубельт посылает эту статью по распоряжению шефа Ш отделения вместе со своей запиской. По его словам, Бенкендорф просит статью, «если можно, напечатать». В ней высказывалось удивление по поводу выпадов «Северной пчелы» в адрес прибалтов: они-де не одушевлены истинной любовью к царю: «Вы немцы! Вы не любите Вашего Монарха!» Автор статьи, присланной Бенкендорфом, опровергает такие выпады. Он напоминает о войне с Наполеоном, когда дворяне и другие жители Прибалтики, как и остальные русские, жертвовали своим состоянием и жизнью; «Никогда жители остзейских провинций не заслуживали такого обидного упрека»; они всегда «отличались и теперь отличаются преданностью к престолу»; в том числе и в высших сферах. В конце автор высказывает уверенность, что Греч наверняка уже осознал неосновательность напечатанных суждений о Прибалтике и отречется от них. В бумагах Греча сохранилась статья-оправдание. В ней цитаты из упоминаемых автором- прибалтом материалов о Прибалтике: в этих материалах, дескать, есть не только критические высказывания, но и похвалы . Бенкендорф не возражает против того, чтобы обе статьи, автора из Прибалтики и Греча, были опубликованы в «Северной пчеле». Но обе в ней так и не появились. Видимо, решили, что привлекать внимание к острой проблеме не стоит.
Самый характерный пример сотрудничества литературы и Ш отделения – Ф.В.Булгарин (о нем в последнее время появилось довольно много литературы; весной 07 г. в Тартуском университете Т.Д. Кузовкина защитила докторскую диссертацию «Феномен Булгарина: проблема литературной тактики» -ПР). Не ставя задачи полностью охарактеризовать деятельность Булгарина, приведу лишь несколько эпизодов, связанных с ним. Для этого необходимо вернуться к предшествующему времени, к деятельности Шишкова. У последнего в деле подготовки нового цензурного устава оказался соперник – Булгарин. Он был связан с многими из декабристов. Приходилось спешно замаливать грехи, снять с себя подозрения, заслужить прощение властей. Примерно с этого времени начинается
90связь Булгарина с жандармами и с ведомствами, занимающимися цензурой. Весной 1826 г. он подает А.Н.Потапову (дежурному генералу Главного штаба) записку «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», с условием, что имя автора не будет известно Шишкову, министру просвещения (376). Булгарин и ранее составлял записки по более частным вопросам, но в записке Потапову он приводил не отдельные соображения, а подал обширный проект своего цензурного устава. Здесь шла речь о пользе управления общественным мнением: правительство должно взять на себя эту обязанность, не предоставляя печать «на волю людей злонамеренных»(378). Булгарин делит людей на 3 группы: богатые и знатные; среднее состояние; нижнее состояние. Особняком он ставит ученых и литераторов. Первую группу, по его словам, воспитывают французские гувернеры, которые учат только иностранным языкам, дают поверхностное образование; их воспитанники смотрят на всё французскими глазами, судят обо всем на французский манер; для них характерны честолюбие, оскорбленное самолюбие, самонадеянность, склонность к проповеди правил, вредных для правительства и их самих. Правительству легко истребить влияние таких людей на общественное мнение и даже подчинить их общепринятым взглядам при помощи приверженных властям писателей (378). Таких писателей, истинных литераторов, которые могли бы это сделать, к нашему стыду, тоже мало. Тем не менее, всякий писатель пользуется определенным влиянием. Поэтому бесполезно раздражать их; лучше привязать их к себе ласковым обхождением, разрешить писать о безделицах (театр и т.п.); главное – дать деятельность их уму, обращать внимание на предметы, избранные самим правительством. Это для истинно просвещенных людей. Для всех же вместе надо иметь какую-либо маловажную цель (тот же театр). Долго запрещали писать о театре (разрешено только в 1828 г. -ПР) и молодые люди стали толковать о политике, жаловаться на правительство; именно такой запрет увлек «многих юношей в бездну преступления и в тайные общества»(378). Знаменательно, что о лицах первой группы, молодых дворянах, людях светского круга, их недостатках Булгарин пишет довольно резко, примерно то же, в чем обвиняли в начале 1820-х гг. молодого Пушкина, питомцев Царскосельского лицея.
Вторая группа – среднее состояние: небогатые дворяне, приказные, богатые купцы, промышленники, частью мещане. Они очень нетребовательны в области чтения. Не нужно много усилий, чтобы стать их любимцем. Имеется два средства завоевать их поддержку: справедливость и некоторая гласность. Можно привлечь их к трону одной только тенью свободы; здесь нужна гласность, вдохновляемая самим правительством; «совершенное безмолвие порождает недовольство и заставляет подразумевать слабость, неограниченная гласность порождает своеволие» (379).
Третяя группа – нижнее состояние: мелкие подьячие, грамотные крестьяне, мещане, деревенское духовенство, раскольники. Ими можно управлять магическим жезлом «матушка Россия».
Булгарин пишет о недостатках современной цензуры. Каждое слово его Записки – донос на Шишкова. Булгарин указывает на его бездеятельность, неумелость (тот помог ему основать «Северную пчелу», поддерживал другие его издания; вот Булгарин и«отблагодарил» своего покровителя). Цензура, по мнению Булгарина, нужна, чтобы препятствовать распространению идей, вредных вере, нравственности, существующему образу правления; она должна пресекать личности 91 (т.е. нападки на известных лиц? — ПР). Неискусными мерами она не достигала цели, не приносила никакой пользы, только раздражала умы и вредила правительству. Булгарин подробно перечисляет недостатки существующей цензуры в различных сферах ее деятельности: в отношении к вере (не препятствовала в должной мере распространению сект), в отношении к правительству (запрещала писать не только против правительства, но и вообще о нем, даже в пользу его), в отношении нравственности (пропускала самое соблазнительное, запрещала невинное, придиралась к словам, а не к сути), в отношении личности (запрещала изображение высокопоставленных лиц, нарисованных в самых прекрасных красках) (381). О недостатках цензуры в отношении нравственности и личности написано короче и слабее, но о вере, властях, правительстве подробно и с пафосом.
Булгарин предлагает цензуру пьес и журналов передать из министерства просвещения в министерство внутренних дел, так как они имеют «обширный круг зрителей и читателей, скорее и сильнее действуют на умы и общее мнение» (382). Неглупые соображения, целиком определенные желанием выслужиться.
Потапов, получив записку Булгарина, передал ее Начальнику Главного штаба И.И.Дибичу. Тот спросил, можно ли показать ее Шишкову, работающему над цензурным уставом. Булгарин перетрусил, умолял не делать этого. Дибич его успокоил: можно переписать записку и передать, не объявляя, кто автор. Записку отправили Шишкову, с надписью, что царь, прочитав ее, желает знать его мнение. Таким образом, Булгарин зарекомендовал себя в самых высших сферах как человек полезный и благонамеренный. Дибич отзывался о нем: «Я бы желал видеть этого Булгарина; если он человек, желающий добра и умен, то долг службы ему открыть дорогу и простить прошедшее…» (382, 385). Последние слова свидетельствуют, что опасения Булгарина по поводу ответственности за его связи с декабристами имели основания.
Что же касается Записки, то ничего особенно оригинального в ней не было. Не пахло в ней и никаким либерализмом, несмотря на указания ошибок современной цензуры. Любопытно, что через 36 лет министр внутренних дел Валуев высказывал по поводу цензуры мнения, отчасти похожие на предложения Булгарина.
В конце 1826 г, вскоре после вступления в должность Бенкендорфа, Булгарин познакомился с ним (через фон Фока) и высказал желание поступить на службу. Он приглянулся шефу Ш отделения, который и позднее считал его крупным писателям, имеющим общественный авторитет. О желании Булгарина доложено (видимо, с соответствующими рекомендациями) царю. Бенкендорф, упоминая об его заслугах перед литературой, писал о распоряжении императора причислить Булгарина к министерству просвещения. Служил он не слишком успешно. Шишков не дал Булгарину определенной должности; он числился чиновником особых поручений (383). В 1831 г., по болезни, он отправляется в отпуск, в Дерпт, на несколько месяцев. Затем Булгарин просит продлить ему срок отпуска, но новый министр просвещения, Ливен, в просьбе отказывает. Царь утверждает отказ. Осенью того же года Булгарин уволен в отставку. Надеется, что при отставке, за выслугу лет, ему дадут чин надворного советника (УП класса, до этого имел чин УШ класса, коллежского ассесора, на чин выше титулярного советника, не слишком-то преуспел на службе). Ливен считает, что Булгарин чина УП класса не заслужил. 15 декабря 1831 г. Бенкендорф попробовал вступиться за Булгарина, отправил письмо Ливену об его заслугах не в области просвещения, а по другому ведомству: «все поручения 92он выполнял с отличным усердием „ (386). Глава Ш отделения просит не препятствовать в получении Булгариным чина. Ливен упорствует, справедливо считая, что заслуги, упоминаемые Бенкендорфом, не касаются министерства просвещения. Дело поступает в Комитет министров, который согласился с Ливеном (Булгарина не любили). (см. Барсуков. Ш. 235-8;390,392,395. Белинский, Герцен. и др. о Булгарине. Лемке.. «Николаевсие жандармы…“, с.354-55, 892-94).
Столкновения Булгарина с дерптскими студентами. Наглое поведение его. В Дерпте он разыгрывал роль „пламенного борца за русский народ“, старого солдата, проливавшего свою кровь. Когда Дельвиг вызвал его на дуэль, Булгарин отказался, сказав при этом, что он видел больше крови, чем Дельвиг чернил. В Дерпте, приняв рюмку, другую, любил похвастать: вот сколько может съесть и выпить русский солдат. Ругал немчуру, говаривал, что на Рейне „скоро будет развеваться российский флаг“. Немецкие профессора иронически посмеивались; „однажды в подпитии Булгарин ляпнул
Не следует думать, что Булгарин был огражден от нападок властей. В 1831 г. Никитенко в дневнике пишет: Опять цензурные гонения. В „Северной пчеле“ помещена юмористическая статья Булгарина „Станционный смотритель“ ( «Нравы. Отрывки из тайных записок станционного смотрителя на петербургском тракте…» — ПР), где, между прочим, человек сравнивается с лошадью, для которой только нужен хороший хозяин и кучер, чтобы сама она была хороша; министр просвещения кн. К.А. Ливен «увидел в этой статье воззвание к бунту», сделал доклад царю, предлагая отставить цензора и наказать автора. К Никитенко приходил цензор, разрешивший статью, В.Н. Семенов, очень встревоженный. Впрочем, Бенкендорф обещал за него заступиться. В городе удивляются и негодуют; говорят, что министр рассердился, считая, что статья намекает на него лично: «Странный способ 93успокаивать умы и брожение идей! Меры решительные и насильственные – какая разница! Их смешивают» (106, 482).
В 1831 г., на полях доноса Булгарина А. Б. Голицыну на всех и вся Николай пишет: «Булгарина и в лицо не знал и никогда ему не доверял» (397). Не знал лично его царь и в 1840 г. Ряд случаев доказывают, что Николай на самом деле не жаловал Булгарина. Так, например, в 1830-м г. опубликована 7-я глава пушкинского «Евгения Онегина»; о ней помещен ругательный отзыв в «Северной пчеле». Царь обратил на него внимание, сообщил о нем Бенкендорфу, назвал статью «несправедливейшей и пошлейшей» (395). Предложил тому вызвать Булгарина, не разрешать ему печатать какие-либо критические статьи о литературных произведениях; «если возможно, запретите его журнал» (395). Бенкендорф выгораживает Булгарина: на него тоже нападают, он, дескать, вынужден отвечать. Царь продолжал с неодобрением писать Бенкендорфу о Булгарине, но настаивать на запрещении не стал (сложная обстановка, единственная ежедневная газета, да и заступник влиятельный.) (396).
Появление романа Загоскина «Юрий Милославский». Булгарин в это время заканчивае своего «Дмитрия Самозванца». Он знает, что его покровитель Бенкендорф «Дмитрия Самозванца» одобряет (тому, видимо, и на самом деле нравилась историческая стряпня Булгарина; она соответствовала понятиям шефа Ш отделения о том, какой должна быть литература). Поэтому, не боясь неприятностей, Булгарин помещает в «Северной пчеле» резкую статью о Загоскине (в данном случае литературном конкуренте). Но царю роман Загоскина понравился. Бенкендорфу приказано: «унять Булгарина». Тот поручил переговорить с ним фон — Фоку, который мягко пожурил его, советуя смягчить критику, не упоминать имени Загоскина. Вновь резкая статья в «Северной пчеле», на этот раз без называния имени Загоскина. Николай разгневался. После разговора с ним Бенкендорф вызывает Греча, обвиняет его в том, что он не удержал Булгарина от публикации статьи, отправляет Греча на гауптвахту (тот уговорил, чтобы не пугать родных, сообщить, что он приглашен к Бенкендорфу на обед). Одновременно арестован и Булгарин. Но уже через месяц, видимо, с подачи Бенкендорфа, царь ему жалует бриллиантовый перстень за «Дмитрия Самозванца» (397). А пушкинский «Борис Годунов» задержан до выхода романа Булгарина (397). Мы будем говорить об этом далее, когда речь пойдет об отношениях Николая и Пушкина. Кстати, когда Булгарина обвиняли в плагиате из «Бориса Годунова», он уверял, что не читал его: наглая ложь. (см. Пушк т 7 с. 691).
Весной (март) 1846 г. Булгарин пишет донос на журнал «Отечественные записки», идейным руководителем которого был Белинский,«Социалисм, коммунисм, пантеисм в последнее 25- летие». В данном случае Булгарин оказался пророком. Он как бы предвещал те события, которые произойдут после 1848 г., эпоху «цензурного террора». Но пока в России было относительно спокойно. Особенного внимания на донос не обратили. Покровитель Булгарина Бенкендорф умер осенью 1844 г. Дубельт поручил ответить на донос одному из чиновников Ш отделения. Тот отверг обвинения Булгарина, как и донос Бориса Федорова, на который Булгарин ссылался. Ш отделение ничего не предприняло. Любопытно, что в доносе Булгарина Белинский нигде не упомянут по имени, хотя при перечислении «пагубных идей» даются ссылки на его статьи.
94В1847 г. разразился скандал вокруг публикации в «Северной пчеле» еще в середине 1846-го года (№ 284) баллады графини Растопчиной «Насильный брак». Содержание ее – диалог между бароном и его женой.
Барон:
Ее я призрел сиротою
И разоренной взял ее,
И дал с державною рукою
Ей покровительство мое,
Отдел ее парчой и златом,
Несметной стражей окружил;
И враг ее чтоб не сманил
Я сам над ней стою с булатом…
Но недовольна и грустна
Неблагодарная жена
Я знаю, жалобой, наветом
Она везде меня клеймит,
Я знаю – перед целым светом
Она клянет мой кров и щит,
И косо смотрит исподлобья,
И повторяя клятвы ложь,
Готовит козни, точит нож…
Вздувает огнь междуусобья…
С монахом шепчется она,
Моя коварная жена!!!
Жена:
Раба ли я или подруга –
То знает Бог! Я ль избрала
Себе жестокого супруга?
Сама ли клятву я дала?
Жила я вольно и счастливо,
Свою любила волю я…
Но победил, пленил меня
Соседей злых набег кичливый…
95 Я предана… я продана…
Я узница, а не жена!..
Он говорить мне запрещает
На языке моем родном,
Знаменоваться мне мешает
Моим наследственным гербом…
Не смею перед ним гордиться
Старинным именем моим,
И предков храмам вековым,
Как предки славные, молиться.
Иной устав принуждена
Принять несчастная жена.
Баллада написана в духе легкой оппозиции, с сочувствием к Польше. Она обратила на себя внимание. Царь вызвал Орлова, ставшего после смерти Бенкендорфа во главе Ш отделения, прочитал ему балладу и сказал: «Старый барон – это я, невеста – это Польша». Приказал узнать, кто напечатал и сочинил. Орлов призвал Булгарина, считая, что он поместил балладу намеренно(напомним, что Булгарин поляк и мог быть обвинен в полонофильстве). Тот же, видимо, на самом деле не понял иносказательного смысла баллады, думал, что в ней отразились автобиографические мотивы автора — аристократки, пахнущие скандалом, которые привлекут светских читателей (399-400). Растопчину вызвали из-за границы в Петербург, велели поселиться в Москве. Булгарин оправдывался, что он старый солдат (вряд ли напоминал, что и французской армии — ПР), русский патриот, не полонофил. По легенде, Дубельт ему сказал: «Не полонофил ты, а простофиля». Булгарина вызвали и к Орлову. Он оправдывал свой недосмотр срочной работой, повторял: «Мы школьники. Мы школьники». Орлов взял его за ухо, подвел к печке, поставил на колени, а сам более 2 часов продолжал работать. Потом разрешил Булгарину встать с колен и произнес: «помни, школьникам бывает и другого рода наказание» (400). Царь же, которому передали оправдания Булгарина, будто бы сказал: «Если он не виноват, как поляк, то виноват, как дурак». У всех нашелся повод показать свое остроумие. К виновнику отнеслись снисходительно (всё же он был свой). На балладу Ростопчиной заказали стихотворное возражение Нестору Кукольнику. Тот написал «Ответ вассалов барону», где достается и барону, и жене, и автору ( «в чепчике поэт», глупая, безрассудная, даже сердиться на нее нельзя, только погрозить пальцем).
Вообще с Булгариным власти не церемонились. Бенкендорф его ценил, принимал всерьез, оказывал ему всяческое покровительство. Дубельт, человек умный и циничный, использовал Булгарина, но не скрывал презрения к нему. Когда тот
Следует отметить, что к Булгарину довольно недоброжелательно относилось цензурное ведомство, цензоры, на которых Булгарин писал доносы, министры просвещения Ливен и Уваров. Ему доставалось от цензуры почти так же, как другим. Он жаловался в Ш отделение, искал там защиты. Но Бенкендорф и Орлов были достаточно ленивы, чтобы разбираться в его жалобах, а Дубельт слишком занят и слишком презирал Булгарина (405). Так же относились к нему Ширинский-Шихматов (вряд ли забывший прежние его доносы) и Норов (испытывавший к Булгарину брезгливое чувство). Лемке приводит ряд примеров столкновения Булгарина с цензурой (405-9). Но большого вреда цензура нанести ему не могла: «Северная пчела» была слишком влиятельной, единственной ежедневной газетой, читаемой при дворе и за границей. А в журнальных делах поддержка Ш отделения была очень кстати. В 1830-1831 гг. она помогла Булгарину в борьбе с «Литературной газетой» (см. ниже).
Но вернемся к началу царствования Николая. Знаменательным предвестником дальнейшего его правления является история талантливого поэта А.И. Полежаева. Она произошла в самом начале царствования Николая, в 1826 г. В ней новый царь выступает как грозный цензор, свирепо карающий провинившегося, бесчеловечный и жестокий (позднее подобная ситуация возникнет в связи со стихотворением Лермонтова «Смерть поэта»). Полежаев (ему немного более 20 лет, родился 3августа 1804 г.) – студент московского университета написал в 1825 г. в духе непристойной традиции поэму «Сашка», иронически ориентированную на «Евгения Онегина»(Сашка тоже едет к дяде, упоминается имя Евгения Онегина). Поэма состоит из двух глав и описывает жизнь Сашки в Москве и Петербурге. Опубликована она была лишь в 1861 г., но широко распространялась в списках. Во многом поэма автобиографическая, хотя образы Сашки и повествователя отделены друг от друга. В конце поэмы повествователь обещает еще написать о Сашке, если узнает про него
Поэма написана в духе подчеркнуто непристойной традиции. Такая традиция была широко распространена в русской и иностранной литературе, в поэзии. В русле ее писали свои произведения не только Барков, но иногда и Пушкин ( «Сказка про царя Никиту», «Тень Баркова», «Гаврилиада»). В определенные периоды кутежи студентов, их вызывающее поведение, употребление неприличных слов, создание непристойных произведений превращались в своего рода протест против мертвящей эпохи. Но традиция существовала и вне такого протеста. В духе ее написана и поэма Полежаева «Сашка». Ряд грубых и грязных сцен. Беспробудное пьянство, хулиганство, скандалы, драки, в том числе с полицейскими, походы в публичные дома, распутные девки, водка. Но не только в них дело. Все безобразия, изображаемые в поэме, с точки зрения автора, отражают глупость, дикость русских нравов, таких, которых в цивилизованных странах, в других краях не водится. 97Противопоставление России таким странам ощущается довольно отчетливо. Поведение Сашки, студентов университета – отражение общего духа и порядков страны. А в 9-й строфе были строки, которые сочли прямым оскорблением власти и религии:
Конечно, многим не по вкусу
Такой безбожный сорванец.
Хотя не верит он Исусу,
Но право добрый молодец
В 1826 г. в Ш отделение поступил донос полковника И. Бибикова, где Московский университет назывался рассадником вольнодумства,«самых пагубных для юношества мыслей». В качестве примера приводились отрывки из поэмы «Сашка» Она привлекла внимание и московской полиции. Много списков ее ходило по городу. Царю доложили о поэме. Двор как раз находился в Москве, шла подготовка к коронации. Император вроде бы должен быть в связи с таким событием в благодушном настроении. Но Николай связал поэму с духом«вольнодумства и разврата» молодежи, вызвавшим 14 декабря. Вероятно, было и желание с самого начала продемонстрировать свою непреклонность и твердость: «Я положу предел этому разврату. Это все еще следы, последние остатки; я их искореню». Царь приказал доставить к нему Полежаева. В три часа ночи того разбудил сам ректор. Велел надеть мундир. Повел в университетское правление, где ждал попечитель округа. Полежаева отвезли к министру просвещения Шишкову, а тот – к царю. Царь держал тетрадь со стихами. Спросил, он ли их автор. Полежаев признал, что он. Царь велел ему читать стихи вслух. Потом спросил министра об его поведении. Шишков не имел понятия о нем, но сказал, что превосходное (все же человечен). Царь Полежаеву: «этот отзыв спас тебя, хочешь в военную службу?». Полежаев молчал, что Николаю вряд ли понравилось. Он повторил вопрос. Полежаев: «я должен повиноваться». Царь сказал, что для примера другим необходимо наказать Полежаева, но от того самого зависит его дальнейшая судьба. Разрешил ему писать на имя царя непосредственно (как оказалось позднее, это разрешение способствовало гибели поэта). Поцеловал его в лоб (иудин поцелуй). В шестом часу утра Полежаева доставили к Дибичу. Тот сказал, что тоже был в военной службе: «видите, дослужился, и вы, может, будете фельдмаршалом» (не удержался от насмешки). Полежаева забрили в солдаты. Через некоторое время он, помня о разрешении царя, отправляет ему письмо. Ответа нет. Второе письмо. Тот же результат. Считая, что письма не доходят, Полежаев бежал, чтобы лично подать прошение. В Москве вел себя неосторожно. Виделся с приятелями. Те в честь его устроили угощение. Арестован в Твери, как беглый солдат. Приговор военного суда: прогнать сквозь строй. Царь отменил телесное наказание (какая доброта!!), но не помиловал. За оскорбление фельдфебеля Полежаев провел год в тюрьме, в кандалах. Сослан на Кавказ. Отличился в ряде сражений, произведен в унтер-офицеры. Шли годы. Избавления не было. Опускается. Пьянство. Стихи «К сивухе». Чахотка. По его просьбе переведен в Карабинерский полк в Москве. Через 4 года, 16 января 1838 г., смерть в солдатской больнице. Всего в неволе провел более 10 лет. Труп его опустили в подвал. Потом едва нашли. Ногу объели крысы. В 1838 г. в Москве издан сборник его стихов«Арфа». Хотели поместить там его портрет в солдатской шинели. 98Цензура не разрешила. Поместили портрет в офицерских эполетах(произведен в офицеры перед самой смертью; до этого его дважды представляли к офицерскому чину, царь не утвердил; после побега Полежаева, в конце решения о нем, Николай написал: «без выслуги»). Еще одна жертва в длинном списке загубленных писателей. Лермонтов в своей поэме «Сашка» говорит о нем, как о человеке со сходной судьбой:
… «Сашка» – старое названье!
Но «Сашка» тот печати не видал
И недозревший он угас в изгнаньи
О судьбе Полежаева, как о типичной для русского таланта участи, писал в посвященном ему стихотворении Добролюбов:
Но зачем же вы убиты,
Силы мощные души?
Или были вы сокрыты
Для бездействия в тиши?
(см. стат. Рябинина в «Рус. Архиве».1881. т.1.См. Герцен «Былое и думы»)
Таким образом уже конец 20-х годов подтвердил основательность самых мрачных предчувствий. И все же только 1830-й год по настоящему открывает тот период, который называют николаевской эпохой. Герцен называл ее «моровой полосой». В конце 1830-х годов Россию посетил французский путешественник маркиз Астольф-де Кюстин. Свои впечатления о стране он описал в книге <<Николавская Россия>> (<<La Russie en 1839>>). Аристократ, напуганный событиями французской революции, он приехал в Россию убежденным монархистом; «Я уехал из Фанции, напуганный излишествами ложно понятой свободы, я возвращаюсь домой, убежденный, что если представительный образ правления и не является наиболее нравственно чистым, то, во всяком случае, он должен быть признан наиболее мудрым и умеренным режимом» (378). Образ страны-тюрьмы, где европейцу невозможно дышать, стране палачей и жертв, всеобщего рабства, стране фасадов, произвола, насилия, беззакония, бесправия, неравенства, зверства, террора администрации, лицемерия и ханжества, низкопоклонства и шовинизма, невежества и крайней нужды, самодержавной неограниченной деспотической власти. И лжи, всеобщей безгласности. Я не цитирую, но все мои определения взяты непосредственно из книги Кюстина. Их можно было бы приводить и далее в большом количестве. И итог-совет, которым Кюстин заканчивает свою книгу: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию! Это путешествие полезно для любого европейца. Каждый, познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране» (380).
В 1830 году происходят два существенных события, определивших, помимо прочего, и цензурный климат в России: французская революция (Николай назвал ее «подлой») и восстание в Польше. Начинается мрачная полоса 1830-х гг. Июльская революция была воспринята в правительственных кругах, как некое предупреждение для России. Но в то же время власти считали, что порямой опасности она не представляет. Бенкендорф писал Николаю, что Россия сильно отличается от 99Франции, где, начиная с Людовика Х1У, не Бурбоны шли во главе народа, а он их влек за собой; поэтому французские события не окажут влияния на русское общество: молодежь в какой-то степени еще интересуется происходящим в Европе, но основная масса ни до, ни после французской революции не знала и не знает, что делается за границей России. Она воображает, что в Европе нет истории. И даже если бы
В значительной степени так оно и было. В 2-х номерах «Journal de St.-Petersbourg» о французских событиях напечатан вздор, сочиненный по приказу Николая в министерстве иностранных дел. «Северная пчела» повторила его. На этом освещение июльской революции в русской печати было закончено. Ничего другого опубликовать никому не разрешили. Никитенко в дневнике пишет: «Что у нас говорят о сих событиях? У нас боятся думать вслух, но, очевидно, про себя думают много».
Тем не менее, по мысли Бенкендорфа, события во Франции показывают, что не нужно торопиться с просвещением, так как народ не достиг по кругу понятий до уровня монархов, и если его просвещать, он посягнет тогда на ослабление монархической власти.
С событиями во Франции связано и запрещение «Литературной газеты». Она вообще вызывала раздражение Бенкендорфа. Как раз в 1830-м г. возникла ожесточенная полемика между «Литературной газетой» и Булгариным, в которой активное участие принимает и Пушкин (рад эпиграмм, заметок). Грубые нападки Булгарина на «Литературную газету», ее сотрудников, на Пушкина (они определялись, в значительной степени, соображениями журнальной конкуренции, но дело было не только в ней). В «Северной пчеле» утверждалось, что сердце у Пушкина «Как устрица, а голова – род побрякушки»; он «хвастается перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных». Не буду уже приводить общеизвестных слов о предке, купленном за бутылку рома. ( «Северная пчела».1830, N 30,35). В «Литературной газете» тоже не давали спуску «Северной пчеле» (сттьи о записках Самсона, о Видоке, о мизинце господина Булгарина и др.). Резкая статья Дельвига о «Дмитрии Самозванце» Булгарина (тот решил, что автор ее Пушкин). Когда царь осудил резкие нападки Булгарина на Пушкина, Бенкендорф послал императору эту статью (дескать, обе стороны стоят друг друга, одинаково ругайтся). Царь не поддержал его. Он ответил Бенкендорфу, что ознакомился с присланной критикой на «Самозванца» и должен признаться, что, прочитав только два тома произведения Булгарина, начав читать третий, про себя думает так же, как и автор присланной Бенкендорфом статьи, которая кажется ему справедливой; история, лежащая в основе «Самозванца», сама по себе более чем омерзительна, не стоит украшать ее отвратительными легендами и ненужными для интереса главных событий подробностями; в критике же Булгариным«Онегина“ мало смысла, а лишь отдельные факты (499). Тем не менее император, защищая “Онегина», далеко не во всем на стороне Пушкина: «хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы, но гораздо менее благородному, чем „Полтава“. Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде» (499-500).
Бенкендорф покровительствовал Булгарину, да и направление «Литературной газеты», имена ее издателей не вызывают симпатии Ш отделения, обращают на себя неблагосклонное внимание. Цензура тоже ей не благоволит. Политический отдел газете не разрешен. Редакция вынуждена ограничиваться кругом литературно- 100критических вопросов. Особенно неуместной сочли статью, приписываемую Пушкину, «Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии», с ее концовкой: не аристократы «приуготовили крики: Аристократов к фонарю – и ничуть не забавные куплеты с припевом: Повесим их, повесим. Avis au lecteur» (Передупреждение читателю — фр.). Бенкендорф указал на заметку Ливену. Тот ограничился сообщением в Ш отделение объяснений Дельвига и цензора Щеглова (389). Бенкендорф и на этот раз уступил, (тем более, что царь его не поддержал), но «Литературная газета» была вскоре стерта с лица земли. В конце октября 1830 г. в ней помещено четверостишие французского поэта К. Делавиня на памятник, который предполагалось поставить в Париже жертвам 27-29 июля (июльской революции): «Франция, скажи мне их имена; я не вижу их на этом печальном памятнике; они так быстро победили, что ты была свободна прежде, чем успела их узнать». Текст напечатан по-французски, без перевода, но он обратил на себя внимание Ш отделения. Бенкендорф попросил нового министра просвещения кн. Ливена сообщить, кто прислал эти стихи, помещенные «ни с какой стати» в «Литературной газете», содержание которых «мягко сказать, неприлично и может служить поводом к неблаговидным толкам и суждениям». Здесь же спрашивалось об имени цензора, пропустившего стихи. Дельвиг, редактор «Литературной газеты», ответил, что стихи присланы от неизвестного лица и напечатаны как литературное произведение, имеющее достоинство новости, без всякого применения к обстоятельствам. Пропустивший стихи цензор Семенов заявил, что не нашел в них ничего, противного законам о цензуре, что смерть людей, о которых идет в них речь, связана с возникновением нового французского правительства, признанного Россией; он никак не думал, что стихи могут применяться к России, которая блаженствует под скипетром мудрого монарха и не похожа на Францию (умничать вздумал! — ПР). Ливен передал ответы Бенкендорфу. Тот не удовлетворился ими, признал объяснение Дельвига «не только недостаточным, но даже непростительным для человека, коему сделано доверие издавать журнал». После личной встрече с Дельвигом Бенкендорф писал Ливену: «самонадеянный, несколько дерзкий образ его извинений меня еще более убедил в сем моем заключении». Ливен предложил запретить «Литературную газету». Бенкендорф охотно согласился с ним. Доклад об этом подан царю. Его резолюция: строгий выговор цензору Семенову; Дельвигу запретить издание газеты. Всё же ее возобновление было разрешено при условии замены редактора-издателя (Дельвига Сомовым, по выбору Дельвига). Сомов продолжал выпускать газету до начала 1831 г., до смерти Дельвига. Тот умер 14 января 1831 г., видимо от испытанного потрясения. Говорили, что Бенкендорф кричал на него, сразу стал называть на «ты», угрожал, что он трех друзей(Дельвига, Пушкина, Вяземского) не теперь, так вскоре упрячет в Сибирь. Ходили слухи, что Дельвига высекли. Пушкин писал Плетневу о смерти Дельвига: «Ужасное известие получил я в воскресение. На другой день оно подтвердилось <…> никто на свете не был мне ближе Дельвига». «Бедный Дельвиг! <…> Баратынский собирается написать жизнь Дельвига. Мы все поможем ему нашими воспоминаниями <…>. Напишем же втроем жизнь нашего друга, жизнь, богатую не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами <…>. Что за мысль пришла Гнедичу посылать свои стихи в „Северную пчелу“? <…>. И что есть общего между поэтом Дельвигом и — - — - — полицейским Фаддеем?». В истории Дельвига сказалось и недоброжелательность Бенкендорфа к Пушкину, 101активному участнику издания «Литературной газеты». Вероятно, и имя Булгарина в письме о смерти Дельвига употреблено не случайно. Не исключено, что именно он обратил внимание Бенкендорефа на стихи Делавиня. В1831 г. в дневнике Никитенко с глубоким сочувствием упоминает о Дельвиге и о том, что в публике обвиняют в его смерти Бенкендорфа (97,99).
Прекращение «Литературной газеты» произвело такое впечатление, что через два года, в 1832 г., Главное Управление цензуры запретило печатать в «Северном Меркурии» статью «Обелиск», где речь шла о каком-то памятнике: может быть, сочинитель разумеет какой-нибудь обелиск во Франции в память последних переворотов (как пример, упоминались строки Делавиня) (480-481).
В какой-то степени с французскими событиями связано и закрытие журнала «Европеец» (его запретили после второго номера, в 1832 г.). Само название его в обстановке начала 1830-х гг. звучало подозрительно. Слова: Франция, Запад, Европа, если они употреблялись не в обличительном контексте, воспринимались как свидетельство неблагонамеренности, а тут журнал «Европеец». Внимание Ш отделения к будущим славянофилам было привлечено еще с 1827 г., с перехвата письма А.И.Кошелева и В.М.Титова И. В. Киреевскому, показавшегося подозрительным. Запрос Ш отделения обо всех троих. За всеми установлено наблюдение. Затем перехвачено письмо Киреевского Титову, в котором усмотрели «нечто таинственное». Тогда дело ничем не закончилось, но подозрения остались.
В конце 1831 г. И.Киреевский получает разрешение на издание с 1832 г. ежемесячного журнала «Европеец». На участие в нем согласились чуть ли не все видные литераторы. В письме Н.М.Языкову от 18 ноября 1831 г. Пушкин приветствовал создание«Европейца» и обещал активно в нем сотрудничать: «Поздравляю всю братию с рождением ''Европейца''. Готов с моей стороны служить вам чем угодно, прозой и стихами, по совести и против совести» (389). О первых номерах «Европейца» Пушкин писал И.Киреевскому 4 февраля 1832 г.: «Дай Бог многие лета Вашему журналу! если гадать по двум первым № , то ''Европеец'' будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны, да сухи; кажется, ''Европеец'' первый соединит дельность с заманчивостью!». Затем Пушкин дает ряд советов Киреевскому по выпуску журнала (404).
Причиной запрещения «Европейца» послужила программная статья Киреевского «Х1Х век». Её автор утверждал, что Россия, отрешенная от общего хода всемирно исторического развития, должна усвоить нынешнее европейское романтическое религиозное настроение, что является важным, непременным условием российского всемирно- исторического будущего (идея, во многом близкая Чаадаеву). Киреевский в целом приветствовал европейский путь развития, но был далек от всякого сочувствия революции, современным европейским событиям. Это смогли бы уловить те, кто прочитал всю статью, её окончание в 3-й книжке журнала. Но эта книжка, уже готовая, задержана в типографии, прочесть ее было невозможно.
В дело вмешался царь. Возможно, «Европеец» попал во дворец через Жуковского – родственника Киреевского. Возможно и через Пушкина или А.О.Россет-Смирнову. Угадать, что журнал вызовет гнев царя было трудно. Ходили слухи и о доносе. 14 февраля 1832 г. Пушкин писал И.И.Дмитриеву: «журнал ''Европеец'' запрещен вследствие доноса. Киреевский, добрый и скромный Киреевский, представлен правительству сорванцом и якобинцем!» (406). Пушкин предполагал, что донос 102подал Булгарин. Позднее поэт узнал о прямом вмешательстве царя; «донос <…> ударил не из булгаринской навозной кучи, а из тучи», – сообщал Пушкин Киреевскому 11 июля 1832 г. (412). Но доноса, скорее всего Булгарина, это не исключает. Не случайно Пушкин и здесь повторяет слово «донос». Поэтому и интересно, как попал журнал в руки царя. Выше, в связи с запрещением «Литературной газеты», уже шла речь о том, как относился Булгарин к новым изданиям, возможным конкурентам. К Киреевскому же он должен был испытывать особенную неприязнь: тот недавно в альманахе «Денница» резко отрицательно отозвался об его романе «Иван Выжигин» (117).
По словам Ливена, царь возмутился, прочтя статью «Х1Х век», нашел в ней рассуждения о высшей политике, хотя автор утверждал, что статья о литературе. Под словом просвещение, считал Николай, автор разумеет свободу, под словом деятельный разум – революцию, искусно отысканная середина не что иное как конституция. По мнению царя, несмотря на наивный вид, статья написана в духе весьма неблагонамеренном; ее не следовало разрешать, тем более в журнале литературном, где политика вообще запрещена. Император уловил в «Х1Х веке» прежде всего то, что автор говорит об ошибочности пути России и о преимуществах Запада. Этого оказалось вполне достаточно, как и в более серьезном случае с Чаадаевым.
Впрочем, возможно, что гроза разразилась не столько из-за «Х1Х века», сколько из-за статьи «Горе от ума на московском театре», напечатанной в том же номере «Европейца». Она была понятней церберам Ш отделения. В конце же ее шла речь о том, что любовь к иностранному нельзя смешивать с пристрастием к иностранцам: первая – полезна, второе – вредно. Упоминалось и о том, что в России мало подлинно просвещенных иноземцев. А недостаток нашего просвещения заставляет смешивать иностранное с иностранцами, не уметь отделить понятие об учености от круглых очков и неловких движений. Это была несомненная дерзость, метившая в весьма высокие сферы (обилие сановников-иностранцев, на самых высоких постах). На эту статью царь тоже обратил внимание. По его мнению, статья«Горе от ума» является «самой неприличной и непристойной выходкой на счет находящихся в России иностранцев»; пропустив её, цензура еще более виновата. В феврале 1832 г. Бенкендорф приказывает собрать о Киреевском сведения для доклада царю. Видимо, была идея объявить его сумасшедшим, съездившим в Европу и набравшимся там буйного духа. И в этом плане он как бы предшественник Чаадаева.
Итак, «Европеец» решено было закрыть. Бенкендорф сообщил Ливену, что царь поручил ему наложить взыскание на цензора и повелел запретить издание «Европейца», так как Киреевский «обнаружил себя человеком неблагомысленным и неблагонадежным». Здесь же говорилось о том, что новые журналы следует издавать впредь только по высочайшему разрешению, с подробным изложением предметов, которые входят в состав журнала и сведений об издателях. Таким образом, частная история с «Европейцем» приобретала общий смысл, определяя новый статус журналистики.
У многих запрет «Европейца» вызвал негодование. Выше уже шла речь о возмущении Пушкина. Он писал Киреевскому, что запрещение«Европейца» «сделало здесь большое впечатление; все были на Вашей стороне <…> Жуковский заступился за Вас с горячим прямодушием; Вяземский писал к Бенкендорфу смелое, 103умное и убедительное письмо» (412). Жуковский активно пытается вступиться за Киреевского. Он говорил царю, что ручается за него. «А за тебя кто поручится?» – ответил Николай. По сути произошла ссора с царем. Жуковский от горя заболел (или сказался больным). Императрица выступила в роли посредницы. «Ну, пора мириться», – сказал при встрече царь и обнял Жуковского.
Помирились. Но этим дело не закончилось. Жуковский продолжает настаивать, что «Европеец» запрещен несправедливо. Он пишет письма императору и Бенкендорфу. В первом он продолжает защищать Киреевского, но затрагивает и важные общие вопросы: не имея возможности указать на поступки Киреевского, его обвиняют в тайных намерениях. Второе письмо, еще более резкое, адресовано Бенкендорфу. И в нем Жуковский защищает Киреевского, ссылаясь на родство (как родственник, знаю его прекрасные свойства). Но и здесь, как и в письме Николаю, Жуковкий затрагивает общие вопросы: у Киреевского даже не спросили объяснений; «Европеец» уже не существует, но нужно «по крайней мере» защитить честь его редактора, так как он «оскорблен без всякого с его стороны проступка». По словам Жуковского, любая строка может быть истолкована самым гибельным образом, если вместо слов автора выдумывать другие, видеть у него дурные намерения, заставлять его говорить не то, что он думал, а то, что заставили его думать; нет молитвы, которую таким образом нельзя бы было превратить в богохульство; клеветать довольно легко и выгодно для клеветника; но почему слову клеветника: он злодей должно верить, а слову обвиненного: Я не злодей – не должно?
Итак, Жуковский решился на пафосную и смелую защиту, хотя и знал, что царь в этом деле на стороне Бенкендорфа. И речь здесь шла об общих положениях, а не только о конкретной истории с Киреевским. Письмо, между прочим, свидетельствует, что Жуковский догадывается из-за чего разгорелся скандал и довольно отчетливо намекает на то, кого имеет он в виду, говоря о клеветнике. Как и Пушкин, он подозревает, что без Булгарина дело не обошлось.
Не известно, ответил ли Бенкендорф на письмо Жуковского. Но он предложил Киреевскому дать объяснения. Тот отправляет особую записку, которую написал Чаадаев, хорошо знавший Бенкендорфа, частью по военной службе, частью по масонской ложе. Лемке приводит содержание записки. Там идет речь о связи статьи Киреевского не с политикой, а с идеями мыслящей Европы, с необходимостью дать себе отчет в нашем социальном положении, понять, что надо заимствовать у Европы, а что не надо. Из записки понятно, что истинное просвещение, за которое ратовал Киреевский, коренным образом меняло бы существующий уклад жизни. Высказывалось и желание освобождения крестьян. Оправдание получилось не слишком удачное. Несмотря на отдельные места записки, видимо, приятные Бенкендорфу (см. Лемке), она давала ему понять, насколько Киреевский не официален. За ним установлен надзор. В 1834 г., когда начал выходить «Московский наблюдатель», власти потребовали исключить из списка сотрудников имя Киреевского. С подозрением относились к нему, да и вообще к славянофилам, и в более позднее время, в начале 1852 г., в связи с изданием «Московского сборника». События 1830-го года, восстание в Польше вызвали волну, которая вынесла на пост министра просвещения С.С.Уварова. Рост патриотических, антипольских настроений, увеличение популярности царя, приверженность православию, противопоставленному польскому католицизму – всё это не только насаждалось сверху, но являлось результатом широко популярных общественных 104настроений (их разделяют Пушкин, Жуковский, Белинский; «Жизнь за царя» Глинки, «Рука всевышнего отечество спасла» Кукольника и др.). Теория «официальной народности» возникла не на пустом месте. В ней было, при всей её консервативности, официальности, какое-то стремление относительной ориентации на народ, во всяком случае – спекуляция на имени народа (народ становится знаменем). Теория создавалась по общественной потребности, не только по заказу властей. Она не высосана из пальца Уваровым. Но тот умело использовал эту потребность для своей карьеры.
С.С. Уваров. (родился в 1786 г., к 1830-м годам уже не молод, человек со сложившейся биографией) не столь уж однозначен, как принято утверждать. Хорошо образован. Автор сочинений по классической филологии и археологии. Его характеристика дана в «Записках» известного историка С.М. Соловьева: блестящие дарования, образованность, либеральный образ мыслей; вполне достоин возглавить министерство просвещения; но в нем «способности сердечные» нисколько не соответствовали умственным; слуга, усвоивший порядочные манеры в доме неплохого барина (Александра 1), не гнушающийся никакими средствами, чтобы ему угодить. Создавая теорию«официальной народности» , он внушил Николаю, что тот ее творец, основатель какого-то нового образования, основанного на новых началах. Уваров сформулировал эти начала: православие, самодержавие, народность. Будучи безбожником, либералом, не прочитавший ни одной русской книги, писавший постоянно на французском или немецком языках, он придумал теорию народности. Даже близкие люди считали, что не было низости, которую он не мог бы сделать. Крайнее самолюбие и тщеславие. Говоря с ним, можно было ожидать, что он скажет: при сотворении мира Бог советовался с ним насчет плана его создания.
В молодости Уваров – один из основателей «Арзамаса». Изучение древних языков, классических древностей. Работа при посольствах в Вене, Париже. В 1810-м году – почетный член Академии Наук. С 1818 г. до смерти (1855) ее президент. В том же 1810-м году (в 24 года) – попечитель Петербургского учебного округа (и член Главного Правления училищ). Противник крайних реакционеров (Рунича, Магницкого). Играл активную роль в создании Петербургского университета. В 1821 г. оставил пост попечителя. Довольно смелое письмо Александру. Работа в министерстве финансов, весьма успешная. В 1828 г. возвращается в министерство просвещения. С 1832 г. товарищ(т.е. заместитель) министра (Ливена). Никитенко14 мая 1832 г. с одобрением пишет в дневнике о назначении Уварова на этот пост: он – человек образованный по-европейски; мыслит благородно, как положено государственному человеку; говорит убедительно и приятно; слывет за человека просвещенного; проводит систему увольнения неспособных профессоров, «очищения», имеет познания, в некоторых предметах даже обширные (117). Но вскоре отношение к Уварову меняется. Никитенко без всякого сочувствия упоминает об его речи, приводя весьма мракобесные заявления Уварова: Россия, развиваясь по своим законам, не должна вкусить кровавых тревог Европы; я знаю, чего хотят наши либеральные журналисты, их клевреты, Греч, Полевой, Сенковский и прочие; но им не удастся бросить своих семян на ниву, на которой я сею и состою стражем; если смогу отодвинуть Россию на 50 лет от того, что ей готовят вредные теории, то я исполню свой долг и умру спокойно; вот моя теория; надеюсь, что исполню ее ; знаю, что против меня кричат, но не слушаю этих криков; пусть называют меня 105обскурантом; государственный человек должен стоять выше толпы (174). Пересказав слова Уварова, Никитенко далее пишет уже от своего имени: Уварова сильно порицают; он, действительно, действует деспотически (175). Сообщает об уваровской правке пушкинского «Анджело»: урезано несколько стихов, Пушкин в бешенстве.
С 21 марта 1833 г. Уваров назначен управляющим министерства народного просвещения, с 21 апреля 1834 г. он стал министром. Необычайно долго оставался им, до конца 1840-х гг. (более 15 лет). Одно время имел чрезвычайно большую власть. Учреждение комитета 2 апреля 1849 г., ограничивающего полномочия Уварова, вызывает у него нервный удар. Он теряет влияние и 20 октября1849 г. выведен в отставку.
Начало его правления происходит так: в августе 1832 г., уже товарищем министра, он командирован для осмотра Московского университета. Чутко уловив веяния времен, общественную обстановку, вызванную польским восстанием, настроение императора, непрочное положение министра просвещения кн. Ливена, пишет 4 декабря 1832 г. свой знаменитый отчет царю, открывший путь к карьере. Отчет построен на противопоставлении благотворных начал России тлетворному революционному Западу. Речь идет о задачах, стоящих перед высшим, средним образованием и цензурой. Изложение общих мыслей. В целом оптимистическая оценка московских студентов. Но о пагубности их воспитания. Умы, дух молодых людей «ожидают только обдуманного направления, дабы образовать в большом числе оных полезных и усердных орудий правительства». Дух молодежи «готов принять впечатления верноподданнической любви к существующему порядку». Но нужно противостоять понятиям умов недозрелых, к несчастию, овладевших Европой, вооружив студентов «твердыми началами, на коих основано не только настоящее, но и будущее благосостояние отечества» (186,188). Необходимо правильное образование, в основе которого лежали бы «истинно русские охранительные начала Православия, Самодержавия и Народности». В них «последний якорь нашего спасения и верный залог силы и величия нашего отечества» (188). Довольно подробно о том, что нужно ориентироваться на изучение отечественной истории, на познание нашей народности, что отвлекло бы от стремления к чужеземному, к абстрактному, к политике и философии, было бы «опорою против влияния так называемых ''европейских идей'', грозящих нам опасностью» (Барсук. 188).
В отчете идет речь и о пагубном влиянии журналистики, особенно московской, на молодёжь университета; именно журналы распространяют понятия, «поколебавшие уже едва — ли не все государства Европы» (188). О том, что, вступая в должность, он думал: достаточно только «укротить в журналистах порыв заниматься предметами, до государственного управления или вообще до правительства относящимся», и всё будет в порядке; можно дать им свободу рассуждений о предметах литературы. Но, вникнув в дело, понял, что даже рассуждения о литературе довольно опасны; влияние их, особенно на студентов, отнюдь не безвредно. Оказалось необходимым«подвергнуть строгому контролю и собственно литературное влияние периодической печати на публику, ибо разврат нравов подготавливается развратом вкуса». «В нынешнем положении вещей нельзя не умножать, где только можно, количество умственных плотин». Все они могут оказаться не равно надежными, «но каждая из 106них может иметь свое относительное достоинство, свой непосредственный успех» (всё Барсук188-189).
Принципы, сформулированные Уваровым, впервые публично обнародванные в январе 1834 г. в предисловии к первому номеру нового официальноиго <<Журнала Министрства народного просвещения>>, превратились в основу политической жизни, просвещения, в критерий оценки периодической печати, науки, литературы. В 1846 г. они стали девизом графского герба Уварова. В них было немало противоречий. Ориентировка давалась на отечественное, а не на Запад, но последний все время присутствовал в рассуждениях Уварова, Россия постоянно сравнивалась с ним, пусть он и всегда осуждался (очерствел, погряз, не понимает истинных задач человечества).
Теория «официальной народности» встречена многими одобрительно. Не только, например, Погодиным, но и молодым Белинским. В конце статьи «Литературные мечтания», говоря о необходимости русского народного просвещения, критик с одобрением упоминает Уварова, не называя его: «когда знаменитые сановники, сподвижники Царя на трудном поприще народоправления, являются посреди любознательного юношества, в центральном храме Русского просвещения (т.е. в Московском университете -ПР), возвещать ему священную волю Монарха, указывать путь к просвещению, в духе православия, самодержавия и народности». Напомним, что Белинский жил в это время Москве, связан с московскими студентамии, видимо, знал их отношение к инспекции Уварова и к его теории.
В самом начале деятельности нового министра издан циркуляр цензорам о строгом следовании уставу, предписаниям и распоряжениям: чтобы разрешенные произведения не только по содержанию, но и по духу не содержали в себе ничего несообразного с цензурными правилами. Требование судить по духу противоречило уставу 1828 г., но это Уварова не смущало. Выступает он и против разрешения дешевых изданий, журналов для народа: они не приносят-де пользы, и даже вредны. Вообще неполное знание вредит, по мысли Уварова, просвещению.
Подобные установки сохранялись до самого конца правления Уварова. 26 мая 1847 г. он направляет циркуляр попечителям учебных округов, о том, как следует понимать истинную народность. В циркуляре ощущается и оттенок противопоставления славянофильскому, т.е. не истинному, пониманию народности: «русская народность» «в чистоте своей должна выражать безусловную приверженность православию и самодержавию», а всё, что выходит из этих пределов, есть примесь чуждых понятий, «игра фантазии или личина, под которой злоумышленные стараются уловить неопытность или увлечь мечтателей» (190). Даже Булгарин нашел такие требования чрезмерными: «Не завидую я месту Уварова в истории! А история живет, видит и пишет на меди! Имя Торкмевады в сравнении с именем Уварова есть то же, что имя Людовика Х1У в сравнении с именем Омара! Набросил на всё тень, навел страх и ужас на умы и сердца, истребил мысль и чувство..» (190).
С именем Уварова связано и запрещение журнала Н.А. Полевого «Московский телеграф» (1825-1834. В истории русской журналистики и критики Полевой – явление замечательное. Он открывает новый этап: приход в журналистику человека третьегобсословия. Очень талантлив. Как бы от рождения предназначенный быть журнальным деятелем, летописцем общественной жизни. Родоначальник энциклопедических «толстых журналов», которые в Х1Х веке определяли облик 107литературы и журналистики. Не имел систематического образования. Сын купца и сам купец. В Москву послан отцом для устройства там винокуренного завода. Недоброжелатели изображали его журнал в виде винокуренного перегонного куба для производства водки. Самоучка, но не недоучка. В молодости понял несостоятельность своего образования и начал упорно учиться. Целый день простояв за прилавком, садился за учебники. Занимался иностранными языками: немецким, французским, латинским, греческим. Выучивал «по300 вокабул в вечер». Стал человеком всесторонне образованным в самых различных областях. Приобрел качества и знания, необходимые для руководителя хорошего журнала и в 1825 г., при поддержке Вяземского, основал «Московский телеграф». Сделал журналистику своей основной профессией и сумел превратить «Московский телеграф» в лучший журнал своего времени. Он являлся образцом во многих отношениях, начиная с пунктуальности выхода. Два раза в месяц, регулярно, без опозданий, перебоев новая книжка «Московского телеграфа», интересная, полная самых различных сведений, оказывалась в руках подписчиков. Журнал превратился для читателей в настоящий университет. Полевой использовал любую возможность, чтобы пополнить их знания. Так, например, заметку о женских шляпках в разделе мод, он превращал в урок естествознания, рассказывая о птицах, перьями которых украшают шляпки. Свои сведения Полевой черпал из разных источников. В частности, он поддерживал регулярные контакты с парижским литературно-публицистическим журналом«Revue encyclopedique».
По своей литературной позиции Полевой – убежденный романтик, борец со «староверами» — классицистами. Это определяло и содержание «Московского телеграфа», В нем печатались произведения писателей-романтиков, иностранных и русских: переводы из Байрона, Шиллера, Гете, Вальтер-Скотта, Гофмана, Ирвинга, Мицкевича, сочинения Лажечникова, Бестужева-Марлинского, Вельтмана, Даля, самого Полевого.
Важным новшеством «Московского телеграфа» стала литературная критика и библиография. Они и ранее публиковались в периодических изданиях, но Полевой первый сделал их постоянной и важной частью своего издания. Они во многом стали первостепенными, определяющими направление. О своей роли в создания журнальной критики Полевою с гордостью писал: «Никто не оспорит у меня чести, что первый я сделал из критики постоянную часть журнала русского, первый собрал критику на все важнейшие современные предметы». Статьи Полевого о Державине, Жуковском, «Борисе Годунове» Пушкина, о Викторе Гюго, подробные, объемные, развернутые, полные нетривиальных мыслей тоже были новостью для русской литературы. Роль отрицателя, раскрывающего несостоятельность привычных авторитетов. Но и утверждение новых литературных ценностей. Высокая оценка Державина, Пушкина, которого Полевой называет «великим поэтом» и «гениальным человеком». В статьях Полевого всегда ощущается самостоятельная мысль, живая эмоциональность. И как характерную особенность, определяющую значение писателя, Полевой называет народность.
Заслугой Полевого является и литературная проницательность, открытие новых талантов, связанных с романтическим направлением. А вот Гоголя – реалиста он не оценил. «Ревизора» воспринял как «фарс», видел в «Мертвых душах» лишь «уродство содержания». По словам Белинского, такое отношение закономерно: 108Полевой остался верным своим убеждениям, которые с течением времени устарели и изжили себя.
Значительное место в «Московском телеграфе» занимала библиография, подробные обзоры всех выходящих русских книг и выборочные иностранных (причем не только европейских, но и китайских, арабских). Подлинная энциклопедия. Вел «Телеграф» и резкую, иногда грубую, полемику. В разное время разную: со сторонниками классицизма, с Булгариным и Гречем, с «литературными аристократами» - писателями пушкинского круга.
Политика в журнале не затрагивалась. Она не входила в программу «Телеграфа». Кроме того Полевой был принципиальным противником участия обычного человека в политической деятельности. Политика – дело правительства, которое знает, как ему нужно поступать. Полевой – сторонник монархии, существующего в России государственного устройства, что не помешало ему сочувственно откликнуться на европейские революционные события 1830 года (статья «Нынешнее состояние драматического искусства во Франции»). Независимость мнений. Поэтому имел репутацию радикала. В Ш отделение поступило несколько доносов на «Телеграф», в которых его редактора называли «карбонарием». В статьях «О купеческом звании», «О вещественном и невещественном капитале», особенно в предисловии к роману «Клятва при гробе Господнем» Полевой довольно отчетливо излагает свою систему взглядов на жизненное развитие и роль в нем отдельных людей. Неучастие в политике, по мнению Полевого, вовсе не означает безразличия к происходящему. Говорится о значительной роли «частных и честных людей» (имеются в виду, в первую очередь, люди «третьего сословия», купцы), которые своей деятельностью формируют вещественный (финансы, экономика, промышленность, торговля) и невещественный(литература, искусство, культура) капитал и тем помогают правительству создавать русское просвещение, образованность.
Рассуждает Полевой в упомянутых статьях о подлинном и мнимом патриотизме. Вероятно, именно эти рассуждения и стали главной причиной восприятия Полевого как радикала, чуть ли не как революционера. Полевой резко осуждает мнимый патриотизм, «квасной патриотизм» тех людей, которые кричат о своей любви к Родине, не видят в ней ни малейшего изъяна, повторяют громкие слова об её величии. Именно такие люди, по словам Полевого, обвиняют его в отсутствии любви к России.
На самом деле для Полевого важно всё русское, национальное. Не случайно он автор книг «История русского народа», «История Петра Великого», «История Суворова». Его привлекают имена русской славы. И в то же время, согласно точке зрения Полевого, подлинный патриот тот, кто сознает свои (своей страны) несовершенства, кто видит преимущества чужих (европейских) стран, готов заимствовать у них всё хорошее, отвергать всё плохое, чтобы догнать, а затем и перегнать их. Для этого нужно учиться самостоятельно мыслить, думать и других учить мыслить. Любите то, что любо. Не любите того, что не любо. Пора отучаться от точки зрения, что Россия только «задним умом» сильна.
Ничего антиправительственного в таких заявлениях не скрывалось. Но объективно они противоречили и словам царя, поставленных в название главы, и высказыванию Бенкендорфа о том, как должна изображаться история России, и теории «официальною народности», сформулированной вскоре Уваровым. Они видели в мысли опасность, Полевой же призывал и учил мыслить. Знаменательно, что многие 109положения Полевого, в частности о подлинном патриотизме, об отношении к Западу послужили позднее основой для выводов Белинского, вложившего в них революционный смысл, о чем редактор «Московского телеграфа» и не помышлял.
Вернемся к Уварову. Отношения Полевого с ним и с Ш отделением любопытны и не совсем ясны. Уже в конце 1820-х гг. Полевой стремится расширить поле своей деятельности. В 1827 г. он подает в московский цензурный комитет план трех изданий: уже выходившего журнала «Московский Телеграф», планируемых «Энциклопедической летописи отечественной и иностранной литературы» и газеты«Компас». Их разрешил Московский цензурный комитет. Но публикация политических известий и статей о театре требовала дозволения министра просвещения (Шишкова). Тот распорядился по поводу политических известий связаться с министерством иностранных дел, а статей о театре, зная, что они под контролем Ш отделения, разрешить не решился. На прочее дал согласие, но потом взял его обратно, так как к Бенкендорфу поступило несколько записок о неблагонадежности Полевого. В одной из них указывалось, что Полевой родом из 3-го сословия, недовольного существующим положением, стремящегося к уравнению их прав с привилегированными классами. Речь шла и о том, что Полевой обращается к именам Вольтера, Дидро, с симпатией упоминает (намеками) о погибших декабристах, с сочувствием отзывается о независимости Америки. «Вообще дух сего журнала есть оппозиция», указывалось в записке (Скаб233). В ней же шла речь о том, что Полевой ищет протекции у людей высших сословий, литераторов одного с ним образа мыслей. Как пример приводился Вяземский (его стихотворение «Негодование»): «Сей Вяземский, меценат Полевого, и надоумил его издавать политическую газету». Попутно автор записки вообще обвиняет в вольнодумстве московскую литературу, журналистику, цензуру. По его словам, со времен Новикова, в Москве одобряются всё, подлежащее запрещению. Цензоры «часто делают непозволительные промахи», беспрекословно повинуясь Вяземскому. Последнему покровительствует и товарищ министра просвещения < Д.Н.> Блудов, который ни в чем не может ему отказать (Вяземский по родству с женой Карамзина связан с Блудовым). О том, что следует, как во Франции, дозволять политические газеты только с высочайшего разрешения. В записке содержатся верные факты (близость Полевого с Вяземским, с пушкинским кругом), но они смешаны с самыми бредовыми утверждениями. И главное – донос обвинял Полевого в связях с дворянским либерализмом, с декабристами, с оппозицией (даже Радищева умудрился автор приплести!). Очевидно,
Полевой продолжал себя держать весьма независимо, влезая в полемики, иногда довольно скандальные. В конце 1828 г. он ведет шумную полемику с изданием литературных староверов, «Вестником Европы» Каченовского. Тот грозит ему доносом и в декабре 1828 г. выполняет свою угрозу. Его жалоба в московский цензурный комитет, который потребовал объяснений от цензора С.Н. Глинки, разрешившего выпады против «Вестника Европы». Тот попросил Каченовского ответить, какие точно места, по его мнению, для него оскорбительны. Каченовский подает объяснительную записку с цитатами, хотя и ехидными, но не содержащими ничего особенно оскорбительного. Совет Московского университета принял сторону 110Каченовского. Он просил председателя цензурного комитета наложить на Полевого взыскание, не допускать подобные оскорбления в будущем. Московский цензурный комитет счел жалобу Каченовского основательной, передал ее высшему начальству, просил предписания о запрещении всякой критики на личности. Но один из членов московского цензурного комитета, В.В.Измайлов, не согласился с таким решением, так как в цензурном уставе нет запрета на критику одного журналиста другим. В итоге дело перекочевало в Главное Управление…, которое не поддержало Каченовского. Вокруг Полевого возникает атмосфера скандалов, возможно, сознательно им создаваемая (реклама, оживление журнала). Но были у него и принципиальные соображения: напомним, что Полевой – убежденный противник литературных староверов, сторонник романтизма.
Накануне смены управления министерством просвещения (замена Шишкова Ливеным) произошла история с переводом «Жизни Наполеона» Вальтер- Скотта. Подлинник ее запретили в России из-за нескольких страниц. Братья Полевые, Николай и Ксенофонт, решили напечатать перевод, исключив запрещенные страницы. Рукопись первого тома они подали не в московскую, а в петербургскую цензуру (у председателя московского комитета С.Т.Аксакова были сложные отношения с Н.Полевым). Ее утвердили. Полевые решили, что все в порядке и перевод второго и третьего томов подали в московскую цензуру, ссылаясь на разрешение первого. Аксаков заявил, что Петербург ему не указ. Подал доклад новому министру, Ливену. Тот не стал выяснять, виноват ли Полевой, а приказал конфисковать всё (рукопись перевода, отпечатанные листы, оригинал). Велел допросить Полевого, откуда переводчик получил запрещенную книгу. Видимо, придирались именно к Полевому, а не к Вальтер Скотту, так как «Историю Наполеона» через 4 года спокойно издал другой переводчик.
Придирки к Полевому продолжались (хотя он и сам лез на рожон). В № 14 «Московского телеграфа» за 1829 г. напечатана статья«Приказные анекдоты», где идет речь о чиновниках, обманывающих губернатора. Она попала на глаза царя, который приказал Бенкендорфу, вызвав Полевого и цензора С.Н. Глинку, сделать им строгий выговор. Полевой оправдывался, просил позволить ему в дальнейшем, до того как подавать статьи в обычную цензуру, посылать их в Ш отделение. Бенкендорф сообщил об этой просьбе царю. Тот распорядился ее удовлетворить. Цензором Ш отделения назначили Волкова, у которого с Полевым были хорошие личные отношения. Да и вообще Ш отделение относилось к Полевому лучше, чем обычная цензура. Дышать стало немного легче. Но, помня о прошлом и опасаясь за будущее, Полевой воспользовался случаем польстить царю, написав о том, что видит в Николае не только Государя, «но и великого гениального человека нашего времени».
Однако новых цензурных столкновений избежать не удалось. Весной 1830 г.
Пушкин пишет стихотворение «К вельможе», посвященное кн. Н.Б.Юсупову, сенатору, члену Государственного совета, человеку, близкому Екатерине П (обобщенный портрет просвещенного вельможи, хранителя традиций ХУШ в.). В 10 номере «Телеграфа» Полевой напечатал памфлет «Утро в кабинете у знатного барина князя Беззубова», направленный в первую очередь против Пушкина, обвиняемого по сути в низкопоклонстве. В памфлет вставлены строчки из стихотворения «К вельможе». Цензор С. Н. Глинка попросил исключить их. Полевой отказался. Глинка все же разрешил сценку. Возник скандал, который косвенно 111задевал и Юсупова. Попечитель вызывает Полевого, устраивает ему разнос. Глинка снят с поста цензора. Между тем Полевой не забывал о своем проекте уже четырех, а не трех изданий. Просьба об этом поступает к министру просвещения, Ливену. Тот докладывает о ней царю. Резолюция Николая от 7 ноября 1831 г: «не дозволять, ибо и ныне не благонадежнее прежнего».
В том же 1831 г. вышла брошюра S. «Горе от ума, производящего всеобщий революционный дух». Автор – противник революций, реакционный фанатик. Он отрицает образование, просвещение, как источник всех революций. В 16 -м номере «Телеграфа“ за 1832 г. напечатана крайне резкая статья о брошюре: S. кажется, что всё происходит в Европе от излишнего умничанья, от желания нелепой свободы; всегда, везде, при всех событиях, господа S. тянут свою песню: ''Вот дожили! Вот ваш ум, ваше просвещение! Настало преставление света; у меня сожгли овин''».
На рецензию обратил внимание Бенкендорф. 8 февраля 1832 г. он посылает Н.Полевому письмо, весьма вежливое и уважительное. Там идет речь о брошюре S и о статье «Телеграфа». Бенкендорф считает, что Полевой говорит о необходимости революций, что, по его мнению, кровопролития и ужасы, сопровождающие насильственные перевороты, не так уж гибельны, как воображает г.S, что польза революций очевидна для потомства и только непросвещенные люди могут жаловаться на бедствия, происходящие от них. По мнению Бенкендорфа, сказанное Полевым – это не литература, а рассуждения о высшей политике. Шефа Ш отделения, по его словам, удивляет даже не то, что цензор пропустил такие вредные рассуждения, а то, что столь умный человек, как Полевой, пишет такие нелепости. Бенкендорф просить объяснить, с какой целью, намерением Полевой позволил себе печатать столь пагубные для общего блага мнения; подобный образ мысли – весьма вредный для России, особенно, если он встречается в человеке умном, образованном, имеющем дар писать остро, которого охотно читает публика; мысли его могут посеять такие семена, дать такое направление молодым умам, которое вовлечет государство в бездну несчастий. И раскаяние сочинителя, новые его произведения не смогут предотвратить бед, которых он будет виновник. Бенкендорф советует Полевому не печатать более в журнале подобных мнений, вредных и нелепых: И без ваших вольнодумных рассуждений юные умы стремятся к беспорядкам, а вы их еще более воспламеняете. Писатель с вашими дарованиями принесет много пользы государству, если даст перу своему направление благомыслящее, успокаивающее страсти, а не разжигающее их. Бенкендорф выражает надежду, что Полевой благоразумно примет предостережения и впредь не поставит в необходимость делать ему невыгодные замечания. В конце письма повторяются уверения в глубоком уважении и преданности: «имею честь быть преданнейшим слугой. А. Бенкендорф».
Глава Ш отделения в письме высказывает свои предостережения Полевому подробно и прямо. Обвинения суровые. Но непонятен тон Бенкендорфа, заверения в преданности и уважении. И это вскоре после польского восстания, революционных событий во Франции. Почему Бенкендорф не представил доклада царю, не потребовал запрещения «Телеграфа»? Лемке высказывает несколько предположений: жалоба царю на Полевого была бы и жалобой на чиновника Ш отделения Волкова, лично пропустившего статью; царь при этом мог спросить, почему доклад подан с таким запозданием. Думаю, такие предположения мало вероятны: они не объясняют тона письма и некоторых других фактов -ПР. Может 112быть, в письме отразилось стремление Бенкендорфа привлечь Полевого, издателя и редактора популярного, влиятельного журнала, на свою сторону, одновременно припугнув его, сделать из него некое подобие Булгарина, но рангом повыше. Не исключено, что Бенкендорф всё же понимал: Полевой, при всех его скандальных выступлениях, непозволительных выходках, не посягает на основы существующего порядка и может быть, при соответствующем с ним обращении, очень полезным. Но почему же в других подобных случаях Бенкендорф этого не понимал? Возможно, вызывала его симпатию антидворянская(воспринимаемая как антидекабристская) направленность «Телеграфа»? Могло быть и
Любопытно, что многие считали чрезмерной снисходительность Ш отделения к Полевому. В самом начале 1833 г. некий Дивов отмечал в дневнике, что в 1832 г. министерство просвещения не обладает должной энергией, чтобы обуздать периодические издания, печатающие статьи антимонархического свойства, а Ш отделение действует в подобных случаях весьма вяло; сам Бенкендорф по небрежности находится под влиянием таких писак. Сходные мнения были у значительной части русской бюрократии, считавшей, что печати позволили распуститься. «Телеграф» конкретно в подобных высказываниях не всегда назывался, но он имелся в виду. Кстати, подобное мнение высказывал и Пушкин, позднее, после запрещения «Московского телеграфа». Он в «Дневниках» приводил по поводу запрета мнение Жуковского: «Я рад, что „Телеграф“ запрещен, хотя жалею, что запретили“. И далее, то ли от себя, то ли продолжая пересказывать мнение Жуковского, добавлял: “ ''Телеграф'' достоин был участи своей; мудрено с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить ее, что его либерализм пустая только маска»(УШ 43). Таким образом, утверждение о благоволении Ш отделения к Полевому встречалось и в обществе.
В 1833 г. министром просвещения становится Уваров. Положение Полевого сразу осложняется. Причины и здесь не совсем понятны. Одна из версий: неудача попыток Уварова привлечь Полевого на свою сторону (не смог этого сделать и обозлился). Версия слишком прямолинейна. Да и времени с момента назначения Уварова министром прошло слишком мало. Думается, вернее версия о скандальной репутации Полевого и его издания, мнение, что его «распустили». Такая точка зрения должна быть известна Уварову еще до назначения министром. Она заранее определила отношение к «Телеграфу». Уже в 1833 г. Уваров докладывал царю о пользе запрещения «Телеграфа»(по поводу статьи в № 9 о «Жизни Наполеона» Вальтер- Скотта (о чем уже шла речь выше — ПР). В докладе, без особых доводов. говорилось о неблагонамеренном духе московской журналистики вообще и как пример этого приводилась статья «Телеграфа», в которой, по словам Уварова, содержатся «самые неосновательные и для чести русских и нашего правительства оскорбительные толки и злонамеренные иронические намеки». К докладу прилагалась статья с отметками Уварова, но царь не согласился с его мнением, найдя её скорее глупой, чем неблагонамеренной. Уварову пришлось смириться, но любви к Полевому это не прибавило. Министр начал подбирать материал, делать выписки, которые, при случае, можно будет использовать для обвинения Полевого.
113Случай вскоре представился. В Петербурге в 1834 г. с огромной шумом была поставлена пьеса Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла» (ура- патриотическая, ориентированная и на недавнее польское восстание, и на уваровскую теорию официальной народности, только что сформулированную, т.е. очень актуальная по теме). На постановку потрачено 40 тыс. руб. Публика в восторге. Сам царь одобрил пьесу, горячо аплодируя. Полевой сам в это время был в Петербурге, присутствовал на одном из представлений, но он уже познакомился с пьесой по печатному экземпляру, написал о ней отзыв и отдал его в журнал. На спектакле был и Бенкендорф, который в антракте подошел к Полевому, говорил о восторге царя, спросил, напишет ли Полевой отзыв о пьесе(намекая, видимо, что нужно написать). Полевой ответил, что уже написал, неодобрительный. «И он уже напечатан?» – спросил Бенкендорф. «Нет. Но уже отдан в печать». Бенкендорф с ужасом: «Что вы делаете? Вы видите, как принимают пьесу? Надо сообразоваться с этим, иначе навлечете на себя самые страшные неприятности. Прошу вас, как искренний доброжелатель, примите самые деятельные меры, чтобы ваш обзор не появился в печати».
Полевой сразу же написал брату, прося не печатать отзыв. Но было поздно. Письмо дошло только через три дня. «Телеграф» с рецензией уже появился. Она была справедливой. Полевой – противник «квасного патриотизма», неоднократно выступал против него в своем журнале. К тому же Полевой всё же историк, автор «Истории русского народа». Кое-что об истории России он знал. Стряпню Кукольника оценить мог. В рецензии он утверждал, что события 1612 г., о которых идет речь в пьесе, связанные с Мининым, нельзя сливать с событиями более поздними, 1618 г., с избранием Михаила, и с более ранними. Минина Полевой считал как бы русской Орлеанской девой: из его подвига невозможно сделать драмы; это гимн, ода, пропетая русской душой. В заметке делался вывод: пьеса Кукольника не содержит никакого драматического элемента.
Таким образом, прямой критики, неприятия официальной народности в рецензии не содержалось. Но осуждалась пьеса, ставшая неким символом; с каких позиций осуждалась – значения не имело. И было желание Уварова придраться к «Телеграфу». Причины более, чем достаточные. Полевой возвратился в Москву. Через две недели его арестовали и в сопровождении жандарма отправили в Петербург, в Ш отделение. Допрос вел Бенкендорф, в присутствии Уварова – главного обвинителя. Бенкендорф вел себя скорее как защитник, более доброжелательно. Удерживал Уварова, подшучивал, иногда смеялся над ним во время допроса (см. «Исторический вестник.1887 г., с.269). Особенно смущала Полевого тетрадь в руках Уварова, в которую он постоянно заглядывал (заранее заготовленные выписки из „Телеграфа“).
После трех дней допросов Полевого освободили и с тем же жандармом отправили в Москву, отобрав письменные объяснения. Уваров тут же представил свой обвинительный акт: давно в „Московском Телеграфе“ пишется о необходимости преобразований, помещаются похвальные отзывы о революциях, о всем том, что публикуется в злонамеренных французских изданиях. В журнале Полевого отчетливо видно „революционное направление мыслей <…>, столь опасное для молодых умов“; в нем иногда печатаются похвалы правительству, но они на фоне общего содержания выглядят гнусно и лицемерно; это можно доказать множеством примеров. Далее Уваров приводил примеры, не очень убедительные: 114если бы
По поводу запрещения „Телеграфа“ ходило четверостишье:
Рука Всевышнего три дела совершила:
Отечество спасла,
Поэту ход дала
И Полевого задушила
Вероятно, правильнее сказать придушила, т.е. задушила, но не до конца. Задушила „рука“„Московский телеграф“, но не Полевого. Бенкендорф оказался прав, предвидя будущее дерзкого журналиста. Полевой и ранее далек от всякой революционности, от „якобинства“, в котором обвиняли его, от отрицания российского монархического правления. Но после запрещения «Телеграфа» он стал писателем того самого направления, к которому призывал его шеф Ш отделения. Полевой пишет произведения в духе «квасного патриотизма», с которым ранее боролся. Позднее журнал «Живописное обозрение» все-таки разрешили. Он выходил в Москве с 1835 по1844 г. и Полевой в нем активно сотрудничал, по сути дела заведуя редакцией.
Опала прекратилась при поддержке Бенкендорфа, который передал царю статью Полевого о Петре 1, напечатанную в «Живописном обозрении». Николай велел сообщить автору о своем благоволении (Скаб. 244). В 1836 г., при помощи Бенкендорфа, Полевой добился того, чтобы его статьи проверяла цензура Ш отделения. Полевой хочет писать историю Петра 1. Об этом он сообщает Бенкндорфу, прилагая подробный план. Пишет о желании посвятить этот труд царю. Не хочет оплаты, только просит покрыть издержки по изданию. Понимает, что без согласия царя его замысел невыполним. Собирается работать в архивах. По его замыслу в его «Истории…» современность будет отражаться в прошлом: ровно через 100 лет Петр Великий ожил в Николае.
Не исключено, что замысел истории Петра подсказал Полевому Бенкендорф, недовольный согласием царя, поручившего работать над петровской темой Пушкину. Бенкендорф недоволен и Карамзиным за его нерасположение к иностранцам на русской службе. Может быть, шеф Ш отделения думал о новом официальном историографе и прочил на это место Полевого. Во всяком случае 115поданный Бенкендорфу план вполне соответствовал официальной версии трактовки исторических событий (Петр Великий, возродившийся в Николае Великом).
В начале 1836 года Бенкендорф подает царю всеподданнейшую записку, сообщая о просьбе Полевого и осторожно поддерживая его замысел. Но Николай отверг просьбу, под предлогом того, что история Петра уже поручена Пушкину и не следует его обижать, лишая этого поручения; двум же давать подобное задание он считает неуместным. Сообщая Полевому об отказе царя, Бенкендорф пишет в чрезвычайном любезном тоне, как бы утешая своего адресата. Он не отвергает возможности неофициальной работы над темой Петра, говорит о просвещенном уме Полевого, глубоких познаниях (при таких познаниях и архив не нужен), предлагает обращаться к нему, если понадобятся какие-либо отдельные сведения. Письмо заканчивается выражением глубокого почтения: с совершенным уважением и преданностью ваш покорнейший слуга и пр.
Осенью 1836 г. Николай приезжает в Москву. Его сопровождает Бенкендорф, который спрашивает у своего московского сотрудника о Полевом. Тот отвечает, видимо предугадывая желания начальства, что Полевой заведует редакцией «Живописного обозрения» и пишет там прекрасные статьи. Хвалит Полевого и московский обер-полицеймейстер. Бенкендорфу показывают журнал со статьей Полевого«Памятник Петру Великому в Петербурге». Бенкендорф, просмотрев ее, воскликнул: сейчас же представлю ее царю. Позднее он сообщил чиновникам, что царь остался очень доволен статей, изъявил свое благоволение автору. За Полевым отправлен специальный фельдъегерь, он привез Полевого к Бенкендорфу и тот передал ему слова царя.
Брат Полевого, Ксенофонт, вспоминал, что вообще Бенкендорф, бывая в Москве, очень любезно беседовал с Полевым о разных предметах, поручал ему составление статей о пребывании царя в Москве, обходился с ним как с человеком уважаемым, не подозрительным для правительства. Ксенофонт мог и приврать, но дошедшие письма Бенкендорфа Полевому не противоречат воспоминаниям Ксенофонта.
Осенью 1837 г. Полевой переехал в Петербург, где прожил остальную часть жизни (умер в 1846 г.). Покровительство Бенкендорфа, Ш-го отделения смягчало гонения Уварова, по-прежнему враждебного Полевому (приказал не объявлять его имени в числе сотрудников журналов, не ставить его подписи под написанными им статьями). Полевой становится союзником Булгарина и Греча, участвует в их изданиях, негласно заведует редакцией «Северной пчелы» и «Сына отечeства». Чтобы не подвергаться по этому поводу преследованиям Уварова, издатели просят помощи Бенкендорфа. Их поддерживает Дубельт. Но Бенкендорф заявляет, что в данном случае он не может вмешиваться. Немного позднее Ш отделение, видимо, вмешалось: Булгарин с Гречем все же подписали с Полевым контракт на его негласное заведование.
Зимой 1838 г. Бенкендорф устроил так, что Николай присутствовал на первом представлении пьесы Полевого «Дедушка русского флота» и одобрил к представлению «Парашу Сибирячку». Бенкендорф передал Полевому благодарность царя, приказавшего тому и далее писать для театра. Николай обещал читать всё, написанное Полевым и переданное ему через Бенкендорфа. Полевому пожалован бриллиантовый перстень стоимостью в 2500 руб. Вскоре одобрена и быстро 116поставлена пьеса «Иголкин», прочитанная царем. Тот с семьей присутствовал на спектакле, выразил чрезвычайное удовольствие, аплодировал, смеялся, велел передать автору свое одобрение.«Дедушка…», «Иголкин» становятся любимыми пьесами зрителей, многократно ставятся. Царь говорит о необыкновенном сценическом даровании Полевого: ему вот что писать надобно, а не издавать журналы. Стихи Полевого в честь адмирала Крузенштерна доложены царю, который похвалил их. Знакомство Полевого с А.Ф. Орловым, будущим приемником Бенкендорфа. Субсидия от имени царя (2 тысячи рублей), добытая ему Бенкендорфом, когда Полевой зимой 1840-1841 г. заболел.
Не забывал Полевой и своего давнего плана. Он обращается к Дубельту, а затем к Бенкендорфу по поводу задуманного им труда«История Петра Великого». Напоминает, что право заниматься в архивах по истории Петра было дано Пушкину, который скончался. Вновь просит разрешить доступ в петербургские и московские архивы. Бенкендорф его одобряет, выражает надежду, что он будет первым читателем труда Полевого, а царь – вторым. Доклад Бенкендорфа царю о просьбе Полевого, явно в духе его поддержки. Николай ответил:«Переговорим». Но после беседы с Бенкендорфом разрешения не дал. Его явно не удалось уговорить. Полевой очень огорчен, но в письме брату, Ксенофонту подтверждает, что решимость его тверда, он намерен закончить труд, «а царь добрый и великодушный, конечно, не оставит его вниманием».
О возможных причинах благоволения Бенкендорфа к Полевому говорилось выше. Может быть оно отчасти «в пику» Уварову. Подводя итоги следует добавить. Не исключено, что проза Полевого, даже в большей степени, чем проза Булгарина, просто нравилась Бенкендорфу. Она на самом деле довольно занимательна и не случайно, как и его пьесы, пользовалась у публики большим успехом. Можно бы сказать, что Ш отделение относилось к Полевому как мать родная, а министерство просвещения (Уваров) как мачеха. Уварова явно раздражала независимость Полевого, его «дерзость», сказывавшаяся в полемике. Уваров вообще не терпел независимости. Это проявилось и в его отношениях с Пушкином. В какой-то степени могло раздражать и неприятие Полевым «квасного патриотизма», противопоставления ему патриотизма истинного, не отвергающему европейских ценностей. Самое же главное, видимо, заключалось в том, что Уваров, начиная с доклада 1832 г., строил свою карьеру на критике московской журналистики, московского университета. Полевой и Надеждин были самыми видными представителями этой журналистики. И оба поплатились.
В 1836 г. кара обрушилась на журнал Н.И.Надеждина «Телескоп» за публикацию в 15 номере (сентябрьском) «Философического письма» П.Я.Чаадаева (в переводе Н.Х.Кетчера ; письмо на французском языке). Оно написано в мрачном, пессимистичном духе, с пафосной, резкой критикой существующего. В нем шла речь об ужасном положении России, об ее изолированности от истории всего человечества, европейских народов: «У нас ничего этого нет. Сначала – дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть». И далее: «Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя». Уже такое изображение истории России коренным образом противоречило официальной позиции, которая была выражена по поводу письма Чаадаева в знаменитом высказывании Бенкендорфа о том, какой 117должна восприниматься и изображаться российская история: «Прошлое России прекрасно, настоящее великолепно, а ослепительное будущее даже трудно себе вообразить» ( «прошлое России удивительно, ее настоящее более чем великолепно, а будущее блистательнее всего, что можно себе вообразить»). Но дело было не только в этом. Причину происходящего автор письма видел в изолированности России от Европы, европейского просвещения, европейской религиозности, т.е. католицизма (курсив мой -ПР). Такие утверждения многими восприняты как угроза православию (стоящему в формуле Уварова на первом месте). Ф.Ф. Вигель, занимавший различные высокие посты, в частности вице-директора и директора Департамента иностранных вероисповеданий (1829-1840), воспринял письмо Чаадаева именно как враждебное православию. Он отправил письмо со своими комментариями петербургскому митрополиту Серафиму. В статье Чаадаева, писал Вигель, русский народ «поруган им, унижен до невероятности»; мерзкая статья, «ужаснейшая клевета на Россию», «жесточайшее оскорбление нашей народной чести». По словам Вигеля, он думал, что статья написана иностранцем, но оказалось, что русским, Чаадаевым; даже «среди ужасов французской революции, когда попираемо было величие Бога и царей, подобного не было видано. Никогда, нигде, ни в какой стране никто толикой дерзости себе не позволял» (Скаб.245.). Далее Вигель продолжал в том же духе. Он делал вывод: причина письма – отступничество Чаадаева от веры отцов, переход в латинское вероисповедание (т.е. в католичество). О том, что безопасность, величие, целостность России неразрывно связана с восточной верой, с православием. И эти хулы на отечество и веру изрыгаются в Москве, древней столице православных царей. Сама церковь вопиет о защите. «Вам предстоит, – обращался Вигель к Серафиму, – обязанность объяснить правительству пагубные последствия, которые проистекут от дальнейшей снисходительности» и указать на средства к обузданию «таких дерзостей» (Скаб 245). Серафим обратился к Бенкендорфу, сообщая о статье Чаадаева и о другой, в том же номере, в которых содержатся оскорбления народной чести, правительства, православной веры; все это «поругано, уничтожено, оклеветано, с невероятною дерзостью». В письме Чаадаева, по словам Серафима, суждения «столько опасны, безрассудны, преступны <…>, что я не могу принудить себя даже к тому, чтобы хотя одно из них выяснить для примера» (Серафим просто ссылается на страницы, 280-299, где такие суждения, по его мнению, «в особенности»). Чаадаеву и его статье посвящена бо'льшая часть письма.Серафима. Но идет речь и о другой статье, «Мнение иностранца о русском правлении», на странице 386. Пересказывается ее содержание: у русских есть свой центр – император; к нему сводится всё; учреждения совещательного сейма, составление общего законоположения, одной церкви для всей российской империи и для всех ее народов – всё это представляется автору безумным и невозможным. По сути осуждается неограниченное самодержавное правление в России. Без особых выводов и оценок. Просто констатация фактов. Но и это, особенно в одном номере с письмом Чаадаева, воспринимается как страшная крамола.
Вместе с письмом Бенкендорфу Серафим посылает 15-й номер «Телескопа» и все места, отмеченные в нем, просит довести до сведения императора. Так и было сделано. «Телескоп» тотчас же запрещен. Цензор его, Болдырев, отставлен, Надеждин сослан в Усть-Сысольск. Как говорили, Надеждин во время допроса заявил, что поместил письмо и сочувственное примечание к нему редакции (Чаадаев там назывался великим мыслителем и выражалась надежда на его дальнейшее 118сотрудничество) из-за недостатка подписчиков: оно либо проскочит и оживит дела журнала, либо его запретят, вызвав всеобщее сочувствие к «Телескопу» (Скаб246). Версия вряд ли вероятная. Более реально то, что Надеждин просто не понял религиозно-общественного звучания письма. Оно в
Чаадаева подвергли домашнему аресту, с него взяли обязательство ничего не писать. Почти сразу возникла версия об его сумасшествии. 22 октября 1836 г. Бенкендорф писал московскому генерал-губернатору. кн. Д.В. Голицыну, проясняя правительственную версию: письмо Чаадаева не могло быть написано человеком, сохранившим рассудок; москвичи поняли это и выражают «искреннее сожаление о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей». Бенкендорф сообщает, что императору угодно, «дабы вы поручили лечение его искусному медику», который каждое утро должен посещать Чаадаева. Николай выражает лицемерную заботу, предписывая сделать распоряжение, чтобы Чаадаев не «подвергал себя вредному влиянию нынешнего холодного и сырого воздуха» (т.е. не покидал своего дома, оставался под домашним арестом), «чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья». О состоянии здоровья Чаадаева приказано ежемесячно докладывать царю. Надзор длился недолго: через два месяца Голицын выпросил у царя отмену «медицинского наблюдения».
Надо отметить, что Чаадаева осудили не только официально настроенные, реакционные деятели. Резко отозвался о письме Н.М.Языков:
Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Ее предания святые
Ты ненавидишь все сполна.
Ты их отрекся малодушно,
Ты лобызаешь туфлю Пап,
Почтенных предков сын ослушный,
Всего чужого гордый раб.
Подобные же эмоции по поводу письма Чаадаева высказывает Языков в послании к К.С. Аксакову.
Аналогичные же чувства высказывает Денис Давыдов:
Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостинных бить привык
В маленький набатик!!
Негодование было почти всеобщим. Но постепенно значение письма становится все более ясным. Как выстрел в ночи, сигнал бедствия тонущего судна его восприняли многие. Герцен, не соглашаясь с выводами Чаадаева, пишет: «мы отлично понимаем путь, которым он пришел к этой мрачной и безнадежной точке 119зрения, тем более, что до сих пор факты говорят за него, а не против». И Герцен видит в письме не только сигнал бедствия: «Письмо Чаадаева прозвучало подобнно призывной трубе; сигнал дан, и со всех сторон послышались новые голоса».
Чернышевский в статье «Апология сумасшедшего» отмечал, что письмо Чаадаева произвело «потрясающее впечатление», «поразило всех страшным отчаяньем». И в то же время публикация письма была «одним из самых важных событий. Оно явилось вызовом, признаком пробуждения; оно ''проломило лед'' после 14 декабря»
В заключение приведу высказывание Осипа Мандельштама. Совсем другие времена, но та же высокая оценка: «След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества – такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли он проведен по стеклу?» ( «Петр Чаадаев»).
Несколько нарушая хронологию, остановимся на цензурной судьбе М.Ю. Лермонтова. Определяющую роль в ней сыграло стихотворение «Смерть поэта» (1837). Но и до него происходили столкновения Лермонтова с властями из-за других его произведений. Прежде всего по поводу пьесы «Маскарад», в какой-то степени, видимо, ориентированной на шекспировского «Отелло». Первая редакция её подана в драматическую цензуру при Ш отделении в октябре 1835 г. Рукопись драмы до нас не дошла. Известно, что в ней было три акта. Сохранился подробный отзыв о ней цензора Е. Ольдекопа, излагавшего в своем докладе содержание пьесы. В конце цензор делал вывод: «Не знаю, может ли пройти пьеса даже с изменениями; в особенности сцена, когда Арбенин кидает карты в лицо князю, должна быть совершенно изменена <…> Я не могу понять, как мог автор бросить следующий вызов костюмированным в доме Энгельгардов». Далее идет цитата: «Я объявить вам, князь, должна <…> Как женщине порядочной решиться Отправиться туда, Где всякий сброд, Где всякий ветреник обидит, осмеет…». «Маскарад» был запрещен из-за «непристойных нападок» на костюмированные балы в доме Энгельгардов и «дерзостей противу дам высшей знати».
8 ноября 1835 г. пьеса возвращена Лермонтову «для нужных перемен». Из материалов драматической цензуры видно, что Бенкендорф усмотрел в пьесе «прославление порока» (Арбенин не наказан), выразил желание об изменении пьесы таким образом, «чтобы она кончалась примирением между господином и госпожой Арбенинами».
К концу того же года Лермонтов создал новую, из четырех актов, редакцию «Маскарада» и через С.А. Раевского вновь подал пьесу в цензуру. Ее вновь запретили. Ольдекоп повторил свой прежний доклад, добавив: «В новом издании мы находим те же неприличные нападки на костюмированные балы в доме Энгельгардтов, те же дерзости против дам высшего общества. Автор хотел прибавить другой конец, но не тот, который был ему назначен»; «автор не подумал воспользоваться этим примечанием; он только добавил 4-й акт, оставив в неприкосновенности три первых. <…> Драматические ужасы прекратились во Франции, нужно ли вводить их у нас, нужно ли вводить отраву в семьях?».
В 1836 г. Лермонтов заканчивает третью редакцию. Под давлением цензуры он вынужден существенно изменить сюжетную ситуацию, чтобы уравновесить «порок» с «добродетелью». В конце октября 1836 г. новая редакция в пяти актах под названием «Арбенин» поступила в цензуру. Лермонтов смягчил нападки на светское общество. Вместо великосветского маскарада изображен простой бал. Месть Арбенина ограничивается мнимым отравлением и семейным разрывом: Арбенин 120уезжает, порывая со «светом». Ольдекоп дает о пьесе более благосклонный отзыв: сюжет совершенно переделан, только первое действие остались в прежнем виде; «нет более никакого отравления, все гнусности удалены». Но упоминает о двух прежних запретах: «Эта пьеса, под названием „Маскарад“, дважды была представлена на рассмотрение цензуры и возвращена как неуместная и слишком похожая на новейшие уродливые сочинения французской школы». И на этот раз Ш отделение не сочло возможным пропустить пьесу. Видимо, аргументация Бенкендорфа оставалась прежней: нет примирения Нины и Арбенина. Позднее Лермонтов объяснял: «Маскарад» запретили «по причине (как мне сказали) слишком резких страстей и характеров и также потому, что в ней добродетель недостаточно вознаграждена».
Вскоре после смерти поэта А.А. Краевский решил добиться разрешения напечатать «Маскарад» в издаваемом им журнале«Отечественные записки». Осенью (22 сентября) 18 42 г. цензор А.В.Никитенко, изъяв из пьесы места, которые, по его мнению, могли вновь вызвать запрет, представил «Маскарад» на рассмотрение цензурного комитета. На этот раз пьесу разрешили: она была напечатана. Хотя на сцену ее не допускали. В 18 43 и в 18 48 г. разрешения поставить «Маскарад» безуспешно добивался великий русский артист П.С.Мочалов. Позднее из нескольких сцен «Маскарада» смонтировали мелодраму, которую поставили в 1852 г. на сцене Александринского театра в бенефис одной актрисы. Отдельные сцены шли и во время других бенефисов (к ним предъявлялись менее строгие требования; спектакли были как бы полузакрытыми). И только весной 1862 г., уже при Александре П, с «Маскарада» был снят запрет, и осенью того же года пьесу поставил Малый театр.
Цензурное вмешательство вызвала и написанная, видимо, в 1836 г. поэма Лермонтова «Тамбовская казначейша». Цензура ее не запретила. Поэма напечатана в журнале «Современник» в начале 1838 г., но с серьезными купюрами. Прежде всего – без подписи. Из заглавия исчезло слово «Тамбовская». В самом тексте везде название города заменено буквой Т с точками. Ряд строк выброшен(видимо, об административных порядках в Тамбове). Восстановить их из-за отсутствия рукописи невозможно. Панаев вспоминал, как возмущался Лермонтов, увидев поэму напечатанной: он хотел разорвать книжку «Современника“. Краевский едва удержал его:» ''Это чорт знает что такое! позволительно ли делать такие вещи <…> Это ни на что не похоже!'' Он подсел к столу, взял толстый красный карандаш и на обертке «Современника», где была напечатана его «Казначейша“, набросал какую-то карикатуру».
С препятствиями прошла через цензуру «Песня про купца Калашникова». Цензор счел невозможным разрешить произведение человека, только что сосланного на Кавказ за свой либерализм. «Песню…“ в конце концов разрешили, но лишь за подписью “-въ».
Над поэмой «Демон» Лермонтов работал почти всю творческую жизнь (8 редакций). Поэт читал поэму разным людям, собирался ее печатать, вновь работал. Предполагалось чтение «Демона» при дворе и публикация поэмы. Весной 1839 г. она была разрешена «на свой риск» либеральным цензором Никитенко, сделавшего большое количество купюр. Лермонтов сам отказался от печатанья поэмы и взял ее из редакции «Отечественных записок». К сентябрю 1839 г. появление даже отрывков из «Демона» стала невозможным (духовная цензура усилила строгости). 121В 1841 г. Лермонтов привез рукопись поэмы в Петербург, собирался печатать ее в «Отечественных записках». Внесены некоторые изменения, дополнения, видимо, по цензурным соображениям (усилена роль ангела, введен длинный его монолог). Но поэма при жизни поэта так и не увидела свет. Безуспешно пытался опубликовать ее в 1842 гг., уже после смерти Лермонтова, Краевский. По личному разрешению Уварова позволено напечатать лишь «Отрывки из поэмы» (1842). Полностью «Демон» появился лишь в 1856 г. за границей (Германия, Карлсруэ). В России он напечатан только в 1860 г.
Был ряд других мелких цензурных придирок при публикации произведений Лермонтова, и при жизни поэта, и после его смерти (см.«Лермонтовскую энциклопедию», М., 1981. с. 607-08. Цензура). Поэму «Сашка», в которой затронуты мотивы французской революции, гибели Шенье, Полежаева Лермонтов даже не пытался подавать в цензуру. Она не была предназначена для печати. Как и стихотворение«Смерть поэта», в связи с которым разразился главный скандал, определивший дальнейшую судьбу и смерть Лермонтова. 27 января 1837 г. состоялась дуэль Пушкина. Известие об его смертельном ранении разнеслось по Петербургу. На следующий день Лермонтов пишет«Смерть поэта». Печатать стихотворение автор, естественно, не собирался и в цензуру не подавал. Цензура была в данном случае карательная, а не предупредительная, а осуществлял её император. Стихотворение в списках быстро разошлось по Петербургу. Через несколько дней (7 февраля) Лермонтов дописал к нему концовку, 16 стихов ( «А вы, надменные потомки…»). Она – отклик на защиту Дантеса в великосветском обществе. Концовка тоже разошлась в списках. Стихотворение произвело большое впечатление. В распространении «Смерти поэта» принимал активное участие друг Лермонтова, Станислав Раевский, служащий департамента государственных имуществ. 18 февраля 1837 г. Лермонтов и Раевский арестованы. Бенкендорфу доставлен список стихотворения. 19 (или 20) февраля он в особой записке докладывает о стихотворении царю. Тот еще до этого получил стихи по почте, с надписью: «Воззвание к революции». В записке Бенкендорфа сообщается и о том, что генералу Веймарну поручено допросить Лермонтова и обыскать его квартиры в Петербурге и в Царском Селе. Резолюция Николая: «…старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он…» (видимо, предполагался и вариант Чаадаева). 20 февраля у Лермонтова и Раевского проведены обыски. У Лермонтова требуют объяснение по поводу стихов на смерть Пушкина. Он его пишет. 23 февраля началось дело «О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтовым и о распространении оных губернским секретарем Раевским». 25-го февраля военный министр сообщает Бенкендорфу высочайшее повеление: «Лейб-гвардии Гусарского полка корнета Лермонтова, за сочинение известных вашему сиятельству стихов, перевести тем же чином в Нижегородский драгунский полк; а губернского секретаря Раевского за распространение стихов, и в особенности за намерение тайно доставить сведение корнету Лермонтову о сделанном им показании, выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу, – по усмотрению тамошнего гражданского губернатора». Лермонтов оказался на Кавказе. Стараниями бабушки, Е.А.Арсеньевой, весьма влиятельной, хорошей знакомой Бенкендорфа, Лермонтов вновь возвращен в столицу. Благодаря его хлопотам в конце 1838 г. прощен и Раевский. 18 февраля 1840 г. дуэль 122Лермонтова с Э.Барантом, атташе французского посольства, сыном посла Франции (напомним, что Николай ненавидел дуэли, сурово преследовал их участников, а здесь еще виновник – недавно прощенный Лермонтов, да еще дипломатический скандал). После дуэли не может быть и речи о новом прощении. Опять следствие. Лермонтов арестован. Предан военному суду. Не буду останавливаться на деталях. В итоге на приговоре суда рукою царя написано:«Поручика Лермонтова перевести в Тенгинский пехотный полк тем же чином». Тенгинский полк активно участвует в военных действиях, в боях с горцами на Кавказе. В мае 1840 г. Лермонтов выезжает туда. Последние «контакты» с царем. Как бы прощальный обмен«любезностями». Николай недоволен «Героем нашего времени». Резкий отзыв о романе в письме к императрице: «… это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора». Лермонтов перед отъездом пишет стихотворение «Прощай, немытая Россия», полное «горечи и злости» (напечатано лишь в 1887 г.). Стихотворение «Смерть поэта» впервые напечатано в 1856 г. в «Полярной звезде» Герцена.
Во второй половине 1840-го г. Лермонтов участвует в непрерывных боях, в экспедиционном отряде. За участие в деле 11 июля при реке Валерик, за проявленную храбрость он представлен к награждению орденом Станислава 3-й степени: «Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны <…> Офицер этот, не смотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы». Николай не утвердил представления (отказ получен уже после смерти Лермонтова). Стихотворение о сражении при реке Валерик «Я к вам пишу: случайно! Право» опубликовано в 1843 г. 14 декабря 1840-го г. рапорт командующего кавалерией действующего отряда полковника В.С. Голицына с представлением к награждению Лермонтова золотой саблей с надписью «За храбрость». Николай 1, узнав, что Лермонтов был в особом экспедиционном отряде, откликнулся на это известие резолюцией: «Зачем не во своем полку? Велеть непременно быть налицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку». И этот отказ получен уже после смерти поэта. Такая была царская награда за проявленный героизм. Но мертвого Лермонтова это уже не могло оскорбить. 15 июля 1841-го г. он погиб на дуэли с Н.С.Мартыновым. Суд приговорил последнего к «лишению чинов и прав состояния». Царь смягчил приговор:«Майора Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию». По одной из версий, Николай, узнав о смерти Лермонтова, сказал: «собаке собачья смерть». О подлинном русском патриоте, авторе стихотворений «Бородино», «Спор»,«Два великана». Страстно любившего Россию, но не официальной любовью: «Люблю Россию я, Но странною любовью».
Вернемся к обычной цензуре. В 1830-е — 1840-е годы ею ведали две инстанции: первая – министерство народного просвещения, до конца 1840-х гг., очень влиятельное, возглавляемое Уваровым, небезуспешно стремившимся насаждать свою теорию официальной народности, воздвигать перед литературой как можно большее количество «умственных плотин»; вторая – Ш отделение, ни за что конкретное не отвечавшее, но надзиравшее за литературой весьма бдительно, преследуя всякое подобие «крамольных» мыслей. Общая цель не исключала 123соперничества и конфликтов. Но всё же в целом обе инстанции действовали в одном направлении. К этому следует еще добавить довольно регулярное непосредственное вмешательство царя.
Цензурный устав 1828 г. формально действовал до смерти Николая 1, даже после его смерти, до середины 1860-х гг. Он входил в Своды Законов изд.1832,1842, 1857 гг. без существенных изменений, но дополнялся различными инструкциями, распоряжениями, прибавлениями, обычно не в пользу литературы. Применялся он в разное время по — разному, то относительно либерально, то жестко и строго. Знаменательно, что Никитенко, приветствовавший введение устава 1828 г., все чаще в своем дневнике пишет о том, что устав не соблюдается, о невыносимом положении литературы. «Бедное сословие писателей», – отмечает он уже в начале 1830-х гг. Примерно в то же время Никитенко упоминает о нарушении одного из лучших параграфов «бедного цензурного устава», вероятно, имея в виду параграф 6, требующий учитывать только прямой смысл. По словам Никитенко, никто с этим не считается (89).
Подводя итог 1830-му году, 30-го декабря, Никитенко с грустью пишет: «Истекший год вообще принес мало утешительного для просвещения России. Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в прозе и стихах запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники<…> Цензурный устав совсем ниспровержен. Нам пришлось удостовериться в горькой истине, что на земле русской нет и тени законности» (95).
В 1833 г., вспоминая былые времена, эпоху Магницких и Руничей, Никитенко с сарказмом сопоставляет их с современностью: «А теперь? О, теперь совсем другое дело. Требуют, чтобы литература процветала, но никто бы ничего не писал ни в прозе ни в стихах; требуют, чтобы учили как можно лучше, но учащиеся не размышляли; требуют от юношества, чтобы оно училось много и притом не механически, но чтобы оно не читало книг и никак не смело думать…» (128-9).
В 1834 г. Никитенко останавливается на причинах нравственного падения современного поколения. Оно, вступая на свое поприще, не относилось цинично ко всему благому и прекрасному; оно рвалось к свету, но когда увидело, «что от нас требуют безмолвия и бездействия; что талант и ум должны у нас цепенеть <…> что всякая светлая мысль является преступлением против общественного порядка <…> что люди образованные считаются в нашем обществе париями <…> что оно (общество -ПР) приемлет в свои недра одну бездушную покорность, а солдатская дисциплина признается единственным началом, на основании которого позволено действовать», тогда всё юное поколение нравственно оскудело (143). Эта причина «в политическом ходе вещей» (142). О том, что русских везде в Германии, в Европе ненавидят, считают врагами свободы (147).
В 1835 г. Никитенко пишет о современном состоянии литературы: всё в ней мелко, пошло, бездушно. «Иначе и быть не может. Как могут писать, когда запрещено мыслить? Дело идет не о том, чтобы направлять умы, сдерживать опасные порывы. Основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыслит» (171). Подобные грустные высказывания регулярно повторяются в дневнике Никитенко, месяц за месяцем, год за годом.
124 Когда в 1862 г., в ходе подготовки нового цензурного устава, введены так называемые «временные правила», перечисление всех постановлений и распоряжений о цензуре, вышедших после появления устава 1828 г., занимает много страниц. При этом большое количество таких постановлений даже в 1862 г. оставались в силе и отмене не подлежали. Сами «временные правила» сформулированы сравнительно кратко, занимали всего 2 страницы (13 пунктов, в которые все же сумели включить запрет всего сколь -либо существенного). В последнем, 13-м, пункте записано, что отменяются все постановления и распоряжения, вышедшие по цензуре с 1828 г. по 1 января 1862 г., «исключая…». И далее следует длинный список исключений (12 стр.). К этому добавлено два приложения. Одно из них – исключения по цензуре, самое длинное (стр. 8-12), равное половине исключений по всем другим ведомствам вместе взятым.
Не давая обзора всех цензурных придирок, запрещений, преследований, остановлюсь лишь на некоторых, по моему мнению, более важных или занимательных, анекдотических, относящихся к 1830-40-м годам. Постараюсь выделить распоряжения, касающиеся общих цензурных правил и конкретных фактов, а внутри придерживаться, в основном, исторической последовательности.
Общие меры по усилению цензуры:
Почти сразу после утверждения устава 1828 г. появляется ряд запретов, противоречащих относительно либеральным положениям устава. Запрещены все «вообще суждения о современных правительственных мерах», публикации исторических документов, изложение содержания тяжебных и уголовных дел. Политические журналы и газеты разрешаются с 1832 г. лишь по высочайшему повелению. Да и издания литературные, научные, по искусству, позволяемые обычно Главным Управлением цензуры, «при особенных обстоятельствах» разрешаются только царем (какие эти «особые обстоятельства» не уточняется). Периодические издания приказано рассматривать в первую очередь (п. 19), и это – свидетельство не благоприятного отношения, а особого недоверия. Запрещаются рассуждения о потребностях и средствах улучшения отраслей государственного хозяйства, когда под средствами подразумеваются меры, зависящие от правительства (п.12). Не разрешаются вообще всякие «суждения о современных правительственных мерах». Вводится право запрещения духовных книг за дурной слог (противоречащее уставу). Рамки власти цензоров и по уставу 1828 г. были очень широки. А жизненная практика вообще превращала статьи устава, сколь либо либеральные, в мертвую букву. Цензоры, даже не по желанию, а из страха, справедливо считая, что спокойнее запретить безвредное, чем пропустить «зловредное», старались во всю. Они боялись потерять место, очутиться на гауптвахте, получить строгий выговор. Поэтому находили возможным, вопреки основным положениям устава, пропускать лишь хорошие произведения, не только по содержанию, но и по слогу. Иногда даже не то, что им нравилось, а то, что, по их мнению, понравится начальству.
В конце1830-го года русские писатели получили еще один новогодний «подарок»: высочайшее повеление, не допускающее в печать ни одного сочинения, не подписанного именем автора. Приказ царя вызвал недовольство даже в цензуре. Петербургский цензурный комитет заявил о невыполнимости такого распоряжения (вдруг авторы статей – министры, высокопоставленные чиновники не захотят ставить свои подписи; что тогда делать?). Нелепость приказа определялась и тем, что 125нередко в журналах, газетах печаталось всего 2-3 автора, но под разными именами, псевдонимами. При выполнении царского распоряжения издания запестрели бы одними и теми же именами. В январе 1831 г. приказ пришлось отменить, но с условием, чтобы издатели журналов, представляя материал в цензуру, указывали имя автора. Если издатели имени автора не знали, они должны были сообщить об этом цензору и тем самым брали ответственность на себя, выступая как бы в роли автора. При этом разрешалось печатать материал под вымышленными именами и даже вовсе без имен. Контроль все равно был обеспечен.
В 1831 г. учрежден даже особый комитет для рассмотрения вопроса об авторских подписях: в него входил Бенкендорф, но министра просвещения Ливена туда не ввели (он теряет влияние). Комитет решил, что нужно усилить цензурные строгости и наказывать не только авторов, но и редакторов, публикующих вредные статьи (это, дескать, не противоречит уставу; в него такие меры можно не вводить, но принять их за правило и обязать цензоров извещать высшее начальство о крамольных авторах и редакторах для наказания их). Здесь же сообщается о том, что в Главное Управление цензуры, наряду с представителями от министерств иностранных и внутренних дел, необходимо ввести чиновника от Ш отделения. Повеление царя, чтобы министр просвещения приказал цензорам быть более осторожными, так как в журналах появляется ряд крайне резких статей: «впредь министр просвещения за сие отвечает» (еще один удар по Ливену). Тот, в связи с царским недовольством, посылает два распоряжения цензорам, требуя усилить бдительность и осторожность. В распоряжениях говорится и о том, что редакторы будут подвергаться ответственности за публикацию в их изданиях статей «дурного направления».
9 февраля 32 г. (еще до ревизии Уваровым Московского университета) письмо Бенкендорфа к Ливену с требованием обращать пристальное внимание на московские журналы, издающиеся в духе самого вредного либерализма, в первую очередь на «Телескоп» Надеждина и «Телеграф» Полевого: в них печатаются статьи «недобронамереные, которые, особенно при нынешних обстоятельствах, могут породить вредные понятия в умах молодых людей». Бенкендоеф обращает внимание на непозволительные послабления, делаемые московскими цензорами, и предлагает отправить московской цензуре строжайшее подтверждение требования о внимательном, неослабном наблюдении за печатью. Уже с этого момента качественно ухудшается положение журналистики, как бы намечаются дальнейшие судьбы «Телескопа» и «Телеграфа». Недоверие властей к славянофилам, которое приведет к запрещению в 52 г.«Московского сборника» и др.
Главное Управление цензуры в 33 г. решило, что за 3 месяца до окончания каждого года все журналы и газеты должны рассматриваться, чтобы не разрешать неблагонамеренным издателям продолжать их на будущий год.
Усиливается давление Ш отделения. После смерти фон — Фока на его место назначен А.Н.Мордвинов. По словам Никитенко, он «вроде нравственной гарпии, жаждущей выслужиться чем бы то ни было. Он в особенности хищен на цензуру. Ловит каждую мысль, грызет ее, обливает ядовитою слюною и открывает в ней намеки, существующие только в его низкой душе. Этот человек уже опротивел обществу, как холера» (133). К счастью, Мордвинов на своем месте удержался не долго. В 39 г. он отставлен по повелению царя за разрешение в сборнике Смирдина «Сто русских литераторов» портрета Бестужева. Портрет был вырезан из сборника и уничтожен.
126 Царь потребовал полной отставки Мордвинова, но Бенкендорфу удалось уговорить Николая: Мордвинов был направлен Вятским гражданским губернатором.
В 37 г. Никитенко сообщает о новом цензурном распоряжении: каждая журнальная статья будет рассматриваться двумя цензорами, и любой из них может исключить всё, что ему вздумается; кроме того введен еще новый цензор, контролер над цензорами, который должен перечитывать пропущенное другими, проверять их. Председатель цензурного комитета спросил Никитенко, кого он хочет в напарники; тот ответил, что ему все равно и получил для «Библиотеки для чтения» П.И.Гаевского (Никитенко по просьбе редакции цензор «Библиотеки…» с 34 г.) Уже в 37 г. у него появляются мысли об отставке: «Спрашивается, можно ли
В 47 г.Никитенко в дневнике пишет о распоряжении Уварова не допускать в журналах никаких переводных романов; да и вообще каждый перевод предъявлять на усмотрение попечителя; Никитенко считает распоряжение нарушением цензурного устава; хочет объясняться с министром, но понимает бесполезность этого; разговор с председателем комитета о распоряжении; тот согласился, даже объявил о своем мнении в комитете; решили не исполнять распоряжение министра, оставить все по- прежнему; разговор о споре на заседании комитета с(Мусин-Пушкиным (попичителем), который объявил, что надо совсем уничтожить в России романы, чтобы никто не читал их; резкая характеристика попечителя: никогда на служебном поприще не встречался с таким глупцом (307).
Конкретные случаи цензурных придирок (значительная часть их упоминается в дневнике Никитенко):
Придирки уже с первых лет царствования Николая. Попытка продолжать «Полярную звезду», альманах декабристов, под названием«Звездочка» на 26 г. Альманах подготовлен, утвержден цензурой, его начали печатать, но на стр. 64 печатанье прекращено, альманах конфискован и уничтожен. После этого в «Невском 127альманахе» на 27 г. напечатаны произведения некоторых авторов из запрещенной«Звездочки», с измененными названиями и именами авторов. Бенкендорф обратил на это внимание, послал запрос Шишкову, и лишь заступничество Дибича спасло издателей от наказания.
Донос поступил и на журнал «Московский вестник» Погодина, начавший выходить с 27 г. В доносе утверждалось, что в нем собрались «бешенные либералы», стремящиеся ввести в журнал политику; их образ мыслей отзывается самым явным карбонаризмом; худшие из них – С. А. Соболевский и В.М.Титов. Собираются они у В.Ф.Одоевского. Не исключено, что к доносу причастен Булгарин: ведь«Московский вестник» был задуман как издание, направленное против Булгарина
В январе 30-го года посажен на гауптвахту А.Ф.Воейков за публикацию в первом номере его журнала «Славянин» стихотворения«Цензор», где досталось «некоему Г (в оригинале Вяземского „Голицын“), ханже и невежде». Во время следствия выяснилось, что автор стихотворения – П. А.Вяземский. По его словам, Воейков напечатал «Цензора» без разрешения, несколько изменив его, как перевод с французского, с подзаголовком «Басня». Главное Управление и Ш отделение признали, что в стихотворении нет неблагонамеренности; дело было прекращено, цензор (К.С.Сербинович) не наказан. (см. подробнее -478? — 9)
В мартовской книге журнала «Атеней» за 29 г., издаваемого М.Г. Павловым, напечатана статья «Антропологическая прогулка». Там упоминался иронически какой-то гвардейский офицер. Великий князь Михаил Павлович, командир Отдельного гвардейского корпуса, счел это обидным для гвардии, подал представление на высочайшее имя. Царь потребовал от Бенкендорфа объяснений. Тому пришлось оправдываться. Он ссылался на глупость цензора, (В.В.Измайлова — писателя, человека образованного и совсем не глупого), на неосмотрительность и невежество Павлова (профессора московского университета). Важно было найти отговорку.
Восстание 30 г. в Польше. Драма Погодина «Марфа Посадница», в весьма благонамеренном патриотическом тоне. Цензор С. Т. Аксаков не имел к ней никаких претензий, но в связи с французскими и польскими делами решил посоветоваться с Бенкендорфом, послал ему пьесу. Тот ответил любезным письмом: о том, что читал «Марфу Посадницу» с величайшим удовольствием, что она написана в духе благородном и похвальном, он не предвидит ничего, что могло бы помешать ее выходу, но… советует «в предупреждение какой-нибудь неприятности, отложить обнародование сего сочинения до перемены нынешних смутных обстоятельств». Дав такой совет, Бенкендорф оставляет разрешение пьесы на усмотрение Аксакова, который, естественно, ее запретил. Зато Погодин был награжден за статью о правах России на Литву, посланную им Бенкендорфу, позднее отправленную автором в «Телескоп». Бенкендорф спрашивал Погодина, какого награждения тот за нее желает: она «читана (т.е. читана царю -ПР) и понравилась».
Хотели дать награду и Каратыгину за громогласный «рёв»: «Гром победы раздавайся» из водевиля «Знакомые незнакомцы», имевшего огромный успех, понравившегося Николаю. Бенкендорф, разговаривая с Каратыгиным на эту тему (он хорошо знал артиста, поддерживал с ним дружеские отношения, бывал в его доме), намекнул, что можно многое выиграть, и во мнении царя, и в авторской карьере, если вставить в водевиль несколько куплетов о нынешних событиях (Польша, холера и пр.). Тот не согласился, отказался, сказал, что не хочет 128профанировать своих патриотических чувств. Бенкендорф якобы с похвалой отозвался об этом решении: Я вас любил, как человека талантливого, а сейчас уважаю, как честного.
О цензурной истории 31 г., связанной с публикацией в «Северной пчеле» юмористической заметки «Станционный смотритель», см. выше, там где идет речь о Булгарине.
В 32 г. в довольно консервативной газете «Северный Меркурий» помещена ироническая статья Кори «Естественная история ослов». Автор хвалит ослов, говорит, что они, под разными названиями, весьма распространены, занимают важное место в свете. Каждый человек знает, что ни серая шерсть, ни длинные уши, ни даже четыре ноги не составляют примет, по которым узнаются ослы. Один немецкий писатель утверждал, что их можно узнавать по крику, имеющему сходство со словом Ja, что по-русски значит Да. «Но и сия примета неверна, ибо есть множество ослов, которые нередко кричат: нет! нет!» Видимо, Кори намекал на цензуру. А, может быть, круг его иронии был и несколько шире. Во всяком случае, Бенкендорф возмущен. Приняв это и на свой счет? -ПР. Он пишет Ливену, что цензор должен быть наказан, а издатель «Северного Меркурия», М.А. Бестужев-Рюмин, предупрежден, что при повторении «столь неблагонамеренной и дерзкой статьи» (т.е. статей в подобном духе- ПР) ему будет запрещено издание.
Многочисленные придирки к Никитенко, автору дневника, с самого начала его деятельности. Ему пришлось «отдуваться» и как автору статей, и как либеральному цензору. В 27 г. в статье Никитенко «О политической экономии» цензор вычеркнул многие места. Например, он придрался к фразе: Адам Смит полагал свободу промышленности краеугольным камнем обогащения народов. По словам цензора, краеугольный камень есть Христос, поэтому такой эпитет нельзя применять ни к чему другому (59).
В 33 г. Никитенко читал попечителю (К.М.Бороздину), его другу и покровителю, свою статью «О происхождении и духе литературы», подготовленную к печати. Тот посоветовал исключить несколько мест, по его словам, весьма благонамеренных и в нравственном, и в политическом отношении. На вопрос Никитенко, зачем же их исключать, Бороздин ответил: «их могут худо перетолковать – и беда цензору и вам» (128).
Ряд придирок были связаны с духовной цензурой. Никитенко рассказывает как перетолковали книгу (перевод) «Очевидность божественного происхождения христианской религии», пропущенную цензором духовных книг Г.П.Павским (Никитенко пишет об этом в дневнике за 27 г.). Павский , наставник «закона Божия» у детей царя, законоучитель православного исповедания Царскосельского лицея, профессор богословия, филолог-лингвист разрешил этот перевод. Сначала попечитель возил книгу и переводчика к министру просвещения (Шишкову), принявшего их весьма любезно. Но потом, желая навредить Павскому, которого Шишков не любил, он решил использовать книгу для доноса, свез ее царю. Но тот не нашел в ней ничего разрушительного, вопреки утверждениям министра (45-6).«Отцы церкви» вообще не любили Павского, неоднократно обвиняли его в неблагонадежности, склонности к ересям. Московский митрополит Филарет писал на него доносы и добился устранения в 35 г. Павского от двора (475). Пушкин в «Дневниках» откликнулся на это событие: «Филарет сделал донос на Павского, будто бы он лютеранин. Павский отставлен от великого князя. Митрополит и синод 129подтвердили мнение Филарета. Государь сказал, что в делах духовных он не судия; но ласково простился с Павским. Жаль умного, ученого и доброго священника! Павского не любят. Шишков, который набил академию попами, никак не хотел принять Павского в число членов за то, что он, зная еврейский язык, доказал какую-то нелепость в корнях президента (т.е. президента Академии Наук, самого Шишкова — ПР). Митрополит на место Павского предлагал попа Кочетова, плута и сплетника. Государь не захотел и выбрал другого человека, говорят, очень порядочного. Этот приезжал к митрополиту, а старый лукавец ему сказал: ''Я вас рекомендовал государю''. Qui est-ce que l`on trompe ici?» (Кого же здесь обманывают?-франц (т.8 стр 63). Всё понятно: умный, эрудированный, да еще и добрый. Вполне достаточно для вражды.
Рассказывает Никитенко в 34 г. и о священнике Ф.Ф.Сидонском, написавшем дельную философскую книгу «Введение в философию»(Никитенко был ее цензором). За это монахи отняли у него кафедру философии в Александро-Невской духовной академии. Тот же Сидонский рассказывал анекдот о Филарете: тот жаловался на строку из «Евгения Онегина» «стаи галок на крестах». Она-де – оскорбление святыни. К ответу призвали цензора. Тот ответил, что, насколько ему известно, галки действительно садятся на кресты. Виноват в этом не он, не поэт, а московский полицеймейстер, допускающий это. Бенкендорф посоветовал Филарету: дело не стоит того, чтобы в него вмешивалась такая почтенная особа (139-40).
Еще о духовенстве в связи с цензурой: Загоскин написал плохой роман «Аскольдова могила». Москвская цензура решила, что роман подлежит духовной цензуре, так как в нем упоминается Владимир Равноапостольный. Та «растерзала» роман; Загоскин обратился за помощью к Бенкендорфу. В итоге роман разрешили, с исключением отдельных мест. Но обер-прокурор Синода послал Уварову жалобу на то, что роман Загоскина разрешен (136).
В конце 1834 г. Никитенко попал на гауптвахту, провел там 8 дней за разрешение в № 12 «Библиотеки для чтения» перевода М.Д. Деларю стихотворения В.Гюго «Красавице», две строфы которого вызвали скандал:
Когда б я был царем всему земному миру,
Волшебница! Тогда поверг я пред тобой
Всё, всё, что власть дает народному кумиру:
Державу, скипетр, трон, корону и порфиру,
За взор, за взгляд единый твой!
И если б богом был – селеньями святыми
Клянусь – я отдал бы прохладу райских струй,
И сонмы ангелов с их песнями живыми,
Гармонию миров и власть мою над ними
За твой единый поцелуй!
Поднялся шум. Митрополит Серафим просит особую аудиенцию у царя, моля оградить православие от поругания поэзии. Царь приказал посадить цензора на гауптвахту. Об этом пишет Никитенко в дневнике за январь 35 г. (161). Об этом же сообщает Пушкин в своем дневнике, иронизируя и над автором, и над митрополитом, «которому досуг читать наши бредни <…>.Отселе буря. Крылов сказал очень хорошо:
130 Мой друг! когда бы был ты бог,
То глупости такой сказать бы ты не мог» (60-61)
В том же году досталось и Гречу. Он поместил в «Северной пчеле» содержание оперы Д. Мейербера «Роберт Дьявол» (либретто Э.Скриба и Ж.Делавиня), в переводе с французского текста. Но на русской сцене опера шла с изменениями, сделанными по распоряжению царя. Тот велел передать Гречу: еще один такой случай, и он будет выслан из столицы (166).
В Москве с цензурой еще хуже. Никитенко пишет о приезде в 1834 г. в Петербург Погодина с жалобой министру на московскую цензуру, которая ничего не позволяет печатать, превратилась после ареста Никитенко в «настоящую литературную инквизицию». Погодин говорил, что в Москве удивляются столичной «свободе печати. Можно себе представить, каково же там!» (171).
В 1836 г. Никитенко пишет о том, что цензор Корсаков пропустил для «Энциклопедического словаря», издаваемого Плюшаром, статью «18 брюмера». Греч, поссорившись с Плюшаром, написал в цензурный комитет донос о том, что статья неблагонамеренна, либеральна, вредна для России, так как в ней идет речь о революциях и конституциях. Статью до этого читали в цензурном комитете; даже самые трусливые цензоры не нашли в ней ничего вредного; кроме того статья разрешена самим министром просвещения; в связи с этим Никитенко в цензурном комитете ставит вопрос: можно ли нам называть французскую революцию революцией, печатать, что Рим был республикой, а во Франции и Англии – конституционное правление? не лучше ли принять за правило «думать и писать, что ничего подобного не было на свете и нет?» Никитенко пишет, что председатель петербургского цензурного комитета Дондуков-Корсаков вообще считает, что нельзя было разрешать слов «добрые французы», так как во Франции в революционное время не могло быть ни одного доброго человека (186).
В середине 1830-х гг. разразился один из скандалов, связанных с журналом «Библиотека для чтения». Там в «Смеси» опубликована статья «Светящиеся червячки», наделавшая много шума. В ней отразился цинизм, характерный для ее редактора, О.И. Сенковского, любившего позубоскалить. Особенно, когда остро`та имела скабрезный, сальный оттенок. В заметке об естественно -научных опытах одного ученого рассказывалось о светящихся червячках, свет которых связан с половыми отправлениями (усиливался или затухал). Сообщив об этих наблюдениях, Сенковский добавлял, что свечение связано с той же задачей, которая объявлена в программе учрежденного петербургского дворянского собрания, «для соединения лиц обоих полов». Дурного вкуса шутка, насмешка над неудачной формулировкой программы собрания вызвала громкий скандал. О ней Бенкендорф пишет Уварову. От Сенковского потребовали объяснений. Тот заявил, что переводчик самовольно внес в заметку неуместную шутку. Ему не поверили и были правы. Острота как раз в духе Сенковского. Бенкендорф полагал, что следует запретить ему печатать статьи и кроме того строжайше наказать. Уваров счел такое требование чрезмерным. Он сам обратился с докладом к царю (а это хотел сделать Бенкендорф), где изложил происшедшее в снисходительном тоне. Предложил дать Сенковскому и цензору строгий выговор. Царь согласился. Последовала его резолюция: «Впредь быть осторожнее». И в данном случае еще один пример расхождения взглядов Уварова и 131Бенкендорфа по несущественным вопросам: когда один требует наказать построже, другой призывает к снисходительности.
С 1834 г. (т.е. с момента основания «Библиотеки для чтения») по просьбе редакции Никитенко назначен ее цензором. По его словам, с этим журналом много забот: правительство внимательно смотрит за ним, шпионы «точат на него когти», а редакция «так и рвется вперед со своими нападками на всех и на всё» (133). Кто-то привязался к выходке Сенковсого о правителях канцелярий, принял за намек на себя, «нацеливался на цензора» (т.е. на самого Никитенко), побежал жаловаться к Бенкендорфу, но его не послушали (133). О встрече с Уваровым, который сказал, что «наложит тяжелую руку на Сенковского». Далее в дневнике запись: Сенковский «принужден был отказаться от редакции ''Библиотеки''», но это он сделал только для вида; он по-прежнему заведует всеми делами, хотя в «Пчеле» заявил о своем отречении.
В дневнике за 1837 г. Никитенко рассказывает о своем знакомстве с поэтом В.И.Соколовским. Тот просидел около года в московском остроге и около двух лет в Шлиссельбургской крепости за несколько смелых куплетов,
Горестная запись в июле того же года: «Новая потеря для нашей литературы: Александр Бестужев убит. Да и к чему в России литература!» (201)
Ряд придирок, касающихся театра, артистов. Еще в 1830-м г. Бенкендорф гневался по поводу статей об артистах императорских театров (тема давно стала скандальной). Он добился того, что за пропущенные театральные статьи (и другие, неподписанные) министр просвещения Ливен получил высочайший выговор. Цензура театральных статей, произведений для театра передана в Ш отделение, полностью под контроль Бенкендорфа, ссылавшегося нередко на мнение царя. Ливен в полемике о театрах осторожно высказал предположение, что Бенкендорф от имени царя высказывал собственную точку зрения. Исследователь Лемке считает такое предположение весьма вероятным, особенно учитывая сложные отношения между актрисами и Бенкендорфом.
Никитенко рассказывает в дневнике одну из театральных историй. Она относится к 1843 г. Царь (написано: некто) в Варшаве обратил благосклонное внимание на певицу Ассандри, красивую, но безголосую. За большие деньги ее пригласили в Петербург. Она исполняла главную роль в опере Беллини «Норма». После выступлений Виардо, естественно, никакого успеха не имела. Её ошикали, хотя царь аплодировал ей. В «Северной пчеле» появилась ехидная заметка: «Мы не скажем об этом представлении ни словечка <…> Гораздо более имели мы наслаждения в зверинце г-на Зама». Разразилась цензурная гроза. Царь потребовал объяснения, кто сочинил эту фразу. Цензурный комитет целый день готовил ответ «на сей мудрый вопрос». Ответили, что не видят ничего ни для кого обидного: произошло простое сближение двух разнородных предметов, свидетельствующее лишь о плохом вкусе автора заметки. Цензор разрешил её, так как нет никаких цензурных правил против такого вкуса (273). Царь, видимо, разозлился. По словам Никитенко, цензоры «Северной пчелы», пропустившие заметку, Очкин и Корсаков, готовятся к гауптвахте. Попечитель петербургского учебного округа, кн. Волконский, по распоряжению Николая, делает «строжайший выговор» Булгарину за публикацию «неприличной статьи». Одновременно по цензурному ведомству сделано 132распоряжение, чтобы статьи об императорских театрах печатались не иначе, чем по предварительной проверке самим министром. Волконскому приказано, чтобы подобные статьи передавались через Ш отделение сперва самому царю, за полной подписью сочинителей, и только после этого их рассматривала обычная цензура на общих правилах (509). Становилось всё яснее, что шутить с царем не рекомендуется.
Скандал с В.И.Далем. Конфискация его книги, арест автора происходят в сентябре 1832 г. Под псевдоним «Казака Луганского» напечатаны «Русские сказки. Пяток первый» Даля. Особое внимание властей привлекли первая и последняя сказки. Первая – «О Иване молодом Сержанте удалой голове». Подозрение вызвали не отдельные места, а общий сюжет: царь Додон — Золотой кошель окружен князями и сановниками, но любит он больше всех Сержанта Ивана, всячески награждает и жалует его. Придворные ненавидят Ивана, уговаривают царя давать ему разные невыполнимые задания (за сутки пересчитать количество зерен пшеницы в царских амбарах, выкопать вокруг города ров в 100 сажен глубины и ширины, добыть у Катыш Невидимки гусли -самогуды). Иван выполняет все задания при помощи своей возлюбленной, волшебной девицы Катерины. По дороге домой Иван меняет гусли на палицу с золотым набалдашником. Если отвернуть его, оттуда появится огромное войско. Это войско Иван выстраивает перед столицей. Додон хочет завладеть палицей и погубить Ивана. Тот берет столицу и истребляет «до последнего лоскутка» Додона и всех сыщиков-блюдолизов его. «Человеку нельзя же быть ангелом, говорили они в оправдание свое», «но не должно ему быть и дьяволом, отвечал он им»; «они все по владыке своему, на один лад <…> все наголо бездельники; каков поп, таков и приход; куда дворяне, туда и миряне». Иван становится царем, а Катерина царицей. Не Бог весть как радикально. Бродячий мотив, повторяющийся и в фольклоре, и в литературных вариантах. Но цензурные инстанции насторожились. Не понравилась и последняя сказка «О похождениях черта-послушника Сидора Поликарповича»: сатана посылает чёрта на землю изведать быт гражданский и военный и взять, что можно в аду употребить. Чёрт побывал на военной сухопутной и морской службе. С ним происходят различные приключения. Жизнь, с которой он встречается, как характерно для бытовых народных сказок, не слишком-то привлекательна. Но острой сатиры автора в сказке нет. И всё же внимание властей привлекло и содержание сказки, и пословицы, поговорки, встречающиеся в ней, свидетельствующие «о неблагонамеренности». А.Н. Мордвинов, помощник Бенкендорфа, увидел в сказке насмешки над правительством, жалобы на горестное положение солдата. Он передал книгу царю. Тот приказал арестовать сочинителя и взять его бумаги для рассмотрения. Даль арестован, но в тот же день освобожден: в его «Русских сказках» не обнаружили ничего крамольного (484-5). За него вступился Жуковский, познакомившийся с ним в Дерпте. Мордвинов заявил, что никаких вредных последствий для Даля не будет, что его служба во время польских событий известна царю (с весны 1831 по начала 32 гг. Даль служил в Польше, участвовал в военных действиях; не ограничиваясь медицинской деятельностью, руководил строительством моста через Вислу, а затем уничтожением его, что спасло жизнь большому отряду русских войск; за этот подвиг был награжден по повелениюимператора Владимирским крестом с бантом). Бенкендорф, вернувшись из Ревеля, встретившись с Далем, сожалел о происшедшем: «Я жалею об этом, при мне бы этого с вами не случилось».
133 Но в 1841 г. Даля снова заподозрили в неблагонадежности. Он вынужден писать в Ш отделение объяснительную записку, в которой изложил всю свою жизнь, в том числе арест в 1832 г. Никитено, рассказывая о Дале, называет это новым гонением на литературу: нашли в сказках Луганского «какой-то страшный умысел против верховной власти». Никитенко хвалит сказки Даля, но, по его словам, люди, близкие ко двору, видят в них какой-то политический смысл. О том, что подобные преследования ведут к пагубным последствиям, заставляют душу «погружаться в себя и питать там мысли суровые, мечту о лучшем порядке вещей» (121-2).
Позднее, в начале периода «цензурного террора», Далю вновь припомнили прошлое. Бутурлин (о нем пойдет речь в пятой главе) писал Уварову, что в 10 номере журнала «Москвитянин» напечатана повесть Даля «Ворожейка». Там идет речь об обманщице-цыганке, из-за которой одураченная героиня, Мария, лишилась приданного, подарков мужа. Привлекла внимание фраза: «заявили начальству, – тем, разумеется, дело кончилось». Комитет Бутурлина решил, что этот «намек на обычное, будто бы, бездействие начальства, ни в коем случае не следовало пропускать в печать» (218). Предлагалось сделать цензору строгое замечание. Никитенко, сообщая о случае с Далем, задает риторический вопрос: «Неужели и он (Даль-ПР) попал в коммунисты и социалисты?». И продолжает: «становится невозможным что бы то ни было писать и печатать» (221). Никитенко рассказывает, что Бутурлин запросил у министра внутренних дел: тот ли это Даль, который у него служит? Министр, Л.А.Перовский, вызвал Даля, сделал ему выговор, предложил вообще не писать: «дескать, охота тебе писать
В 1840-е гг. громких цензурных расправ не было. Наиболее значимые издания уже запретили. Уваров свою карьеру сделал. Но постоянные цензурные придирки все время продолжались. В 1842 г. царь недоволен рассказом Кукольника «Сержант, или все за одного». Бенкендорф пишет автору, что царь удивлен, как такое мог написать человек столь просвещенный и талантливый. В рассказе, по мнению Бенкендорфа и, вероятно, царя, выражено желание показать дурную сторону помещика- дворянина и хорошую его дворового, добродетели податного населения (т.е. крестьян -ПР) и пороки высших классов. В основе рассказа анекдот, заимствованный из деяний Петра Великого, но, по словам Бенкендорфа, в изложении Кукольника он совершенно искажен и получил дурное направление, что «не может иметь хороших последствий». Бенкендорф предлагает Кукольнику на будущее воздержаться от печатанья статей,«противных духу времени и правительства», чтобы избежать взысканий, которым тот может быть подвергнуться при всей к нему снисходительности. Кукольник взволнован и испуган. Он спешит покаяться, пишет, что ценит оказываемое ему доверие, что огорчен необдуманно сорвавшимися словами рассказа. Бенкендорф решает его успокоить. В новом письме ему он сообщает, что из памяти царя изгладились неблагоприятные впечатления и он по-прежнему считает Кукольника в числе отличных писателей.
Проштрафился Кукольник и в 1845 г. В издаваемой им «Иллюстрации» печатались шарады, разгадка которых давалась в следующем номере. Обычно шараду и разгадку цензору подавали одновременно. Но в данном случае разгадку 134прислали позднее, когда шарада была напечатана (цензор Никитенко пропустил ее). Разгадка гласила: «Усердие без денег и лачуги не построит» (намек на герб главноуправляющего путей сообщения П.А.Клейнмихеля: «Усердие все превозмогает»).
В 1841 г. вышел сборник А. П. Башуцкого «Наши, списанные с натуры». В нем опубликованы физиологические очерки в духе натуральной школы Даля, Квитки-Основяненко, рисунки Шевченко и др. На первом месте выпуска 1-4 помещен неподписанный очерк самого редактора «Водовоз», обративший на себя внимание властей, вплоть до самых высоких инстанций. Содержание его излагалось так: «народ наш терпит притеснения, и добродетель его состоит в том, что он не шевелится». В бюрократических кругах очерк воспринят как пропаганда «демократизма, социализма и коммунисма». Бенкендорф от имени царя делает Башуцкому выговор «за восстановление низших классов против высших, аристократии», за изображение «такими мрачными красками положения нижних слоев народа, в такую эпоху, когда умы и без того расположены к волнению». От более серьезных неприятностей Башуцкого спасло его высокое служебное положение (крупный чиновник) и родство пропустившего книгу цензора Корсакова с попечителем петербургского учебного округа. Для нейтрализации «Водовоза» Булгарину заказан очерк «Водонос», напечатанный в «Северной пчеле» , где ремесло водоноса дано в идиллическом тоне. С сборником «Наши» связана история очерка Лермонтова «Кавказец». Он был написан для «Наших», но они, после скандала с «Водовозом», более не появлялись.
В начале 1840 гг.??, в детском журнале А.О. Ишимовой «Звездочка» в нескольких номерах печаталась краткая история Малороссии П. А. Кулиша. Там, между прочим, говорилось об открытии общества южных славян, ставился вопрос о связи их с московскими славянофилами и т.п. (303-4, 516-170). И к славянофилам, и к украинским националистам правительство относилось весьма насторожено. Секретное предписание министра, посвященное затронутым Кулишом проблемам: сочинения по отечественной истории, где содержатся рассуждения о государственных и политических вопросах, где авторы возбуждают у читателей необдуманные порывы патриотизма, общего или провинциального, если не опасного, то неблагоразумного, при прохождении цензуры требуют особенного внимания. 31 мая 1842 г.? ? состоялось чрезвычайное заседание совета, где сообщено предписание министра, ссылавшегося на высочайшую волю: как понимать народность и что такое славянофильство по отношению к России. Уваров по сути повторял положения своей теории «официальной народности», сформулированной еще в начале 1830-х гг.: народность – беспредельная преданность и повиновение самодержцу, а западное славянство не должно в нас возбуждать никакого сочувствия и интереса; они и мы сами по себе. По выходе от попечителя цензоры собрали чрезвычайное заседание комитета, поспешившего запретить остроумную и невинную статью Сенковского, направленную против славянофилов, написанную в духе идей, только- что слышанных в совете; а три дня до того Краевского вызвали в Ш отделение и передали от имени царя благодарность за такую же статью; «Боже мой, что за хаос, что за смешение понятий!» - пишет Никитенко (306-7).
В 1844 г. внимание цензуры обратила на себя книга-памфлет «Проделки на Кавказе» Е.Хамар-Дабанова (Е.П.Лачиновой), где довольно резко говорилось о местных беспорядках. Книгу пропустил московский цензор Крылов. Военный 135министр, прочитав книгу, ужаснулся, указал на нее Дубельту, сказав: «Книга эта тем вреднее, что в ней что строчка, то правда». По распоряжению Дубельта книгу запретили, отобрали у петербургских продавцов, но в Москве она успела разойтись в большом количестве экземпляров. О ней в «Отечественных записках» напечатал рецензию Белинский, приводя отрывки из нее, которые показались подозрительными цензору (Никитенко), но он их разрешил, раз они уже были напечатаны. В.А.Владиславлев велел передать Никитенко, что статья в «Отечественных записках» вызвала шум. Никитенко, узнав, что книга запрещена, что о ней нельзя говорить, тем более перепечатывать из нее отрывки, просил Краевского уничтожить статью в экземплярах, которые не успели разослать. Ее вырезали, но значительную часть номеров уже разослали. Крылов вызван в Петербург для объяснений. Он отставлен от цензорства, арестован на 8 суток (282-3).
В 1847 г. в «Северной пчеле» напечатано стихотворение Растопчиной «Насильный брак». О скандале, вызванном им, говорилось выше.
Так цеплялась цензура в 1840-е гг. к мелочам, а Белинский при этом печатался, длительное время не обращая на себя особого внимания(хотя в цензурных неблагоприятных отзывах, без называния его имени, иногда ссылаются на его рецензии). И только в 1848 г., когда обстановка меняется и до властей доходит письмо Белинского к Гоголю, они начинают понимать его роль: жаль, что умер, «мы бы его сгноили в крепости».
Тем не менее к середине 1840-х гг. власти проявляют всё более неблагосклонное внимание к «Отечественным запискам» (позднее к«Современнику»). В 1843 г. в «Северной пчеле» напечатан донос на Краевского: он-де унижает Жуковского, автора народного гимна«Боже, царя храни». Попечитель кн. Волконский, человек порядочный, неофициально велел Булгарину не писать более таких мерзостей, предупредил его, что цензура будет безжалостно вычеркивать их. В ответ Булгарин отправил Волконскому «дерзкое и нелепое письмо». В нем говорилось о заговоре партии мартинистов, стремящихся ниспровергнуть существующий строй; изданием этой партии являются «Отечественные записки», «которым явно потворствует цензура». Булгарин приводил выписки из журнала, совершенно невинные. В заключение он прямо обвинял Волконского в попустительстве: «но с того времени, когда вы председательствуете в комитете, пропускаются вещи посильнее и почище этих» (274). Он требовал создания следственной комиссии для обличения партии, колеблющей престол. Булгарин писал, что будет просить царя разобраться в этом деле, а если тот не вникнет в него или до него не дойдет мнение Булгарина, он попросит прусского короля довести до сведения царя все его обвинения: «Я не позволю, чтобы на меня, как на собаку, надевала цензура намордник». Весь этот скандал возник по поводу второй статьи Белинского о Пушкине. Там шла речь о том, что Жуковский напрасно пытается быть народным, идя по чужому пути, вопреки своему призванию, что вызывает грустные чувства. В то же время Жуковский называется писателем великого таланта. Извращение слов Белинского Булгариным было настолько ясно, что никаких последствий его письмо не имело. Но так как оно было официальным, Волконский передал его министру, а тот, через Бенкендорфа, царю (274). В 47 г. Никитенко пишет о том, что Булгарин продолжает делать доносы на все журналы, особенно в конце года, когда идет подписка. Он ничего не боится, считает себя в безопасности.
136Примеру Булгарина следует в 44 г. ректор петербургской духовной академии епископ Афанасий. Он пишет донос на те же«Отечественные записки», обвиняя их в подрыве православия за публикацию статей о реформации, извлеченных из сочинения Ранке. Никитенко пишет в дневнике: «Афанасий слывет за фанатика, поборника того православия, которое держится не смысла, а буквы религии, которое больше уважает предание, чем евангелие». Сообщается в дневнике и о том, что после возвращения из Москвы министр сильно настроен против «Отечественных записок», видит в них социализм, коммунизм: видимо, его мнение навеяно московскими «патриотами»; дело передано в Синод. Никитенко резко отзывается о духовенстве, которое хлопочет о церкви, а не о религии, не любит ни бога, ни людей: «Мы видели во времена Магницкого, куда ведет церковь без рационализма, вера не по разуму»; «Беда, если монахам дать волю: опять настанут времена Магницкого. Ныне и то слишком много толкуют о православии, бранят Петра, хотят воскресить блаженные времена допетровской Руси и т.д.» (284, 511). Хотели и на самом деле. И в ближайшее время, с конца 40-х годов, их желания исполнятся.