П.С. Рейфман

Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Архив сайта

Главная ЧАСТЬ I. Рoссийская цензура Глава 6, часть 2

 

Текст настоящей главы публикуется под библиографической редакцией Н.В.Градобоевой (2016 г.)

 


ГЛАВА ШЕСТАЯ

«ПЕСНИ О СВОБОДНОМ СЛОВЕ»

Часть вторая

(…И два шага назад)

 

Революционные демократы о проектах преобразования цензуры. Статья Чернышевского Французские законы по делам книгопечатания». Пожары и прокламации. Разные версии, объясняющие их. «Молодая Россия». Поворот к реакции, не только правительственный, но и общественный. Нигилисты превращаются в титулярных советников. Временная приостановка «Современника» и «Русского слова». Арест Чернышевского, Писарева, других революционных демократов. Падение авторитета Герцена. Салтыков-Щедрин и Герцен об изменении атмосферы. Проблема позиции революционных демократов (слабые и сильные стороны). Вопрос о революционной ситуации в России 1860-х гг. Правительственная газета «Северная почта». Газета «Наше время». «Временные правила» 1862 г. Проект цензурного устава, подготовленный комиссией Оболенского. Критика его Николаи. Отмежевание Головнина. Салтыков-Щедрин о проекте устава. Передача цензуры в министерство внутренних дел. Вторая комиссия Оболенского. Усиление влияния реакционной журналистики. Разжигание слухов о поджигателях. Новые нападки на Герцена. Роль Каткова. Польское восстание 1863 г. Антипольская кампания Каткова. Конфликт его с правительственными кругами, с Валуевым и Головниным. Приостановка славянофильской газеты «День». Прекращение газеты «Современное слово». Лишение В. Корша права издания «Санкт-Петербургских ведомостей». Запрещение газеты «Москва». Утверждение закона 6 апреля 1865 г. (указ «О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати»). Более поздние дополнения, ужесточающие закон. Покушение Каракозова. Усиление реакции. Запрещение «Современника» и «Русского слова». Отставка Головнина, затем Валуева. Покровительство царя Каткову. Назначение министром просвещения Д. Толстого — поклонника и единомышленника Каткова, а начальником Главного управления по делам печати Лонгинова. 1 марта 1881 г. народовольцы убивают Александра II. Царем становится Александр III. Начинается новый период.

 

Иная точка зрения высказывалась в демократических изданиях, особенно в «Русском слове» и «Современнике». Редакции двух последних журналов не хотели, да и не успели прояснять свою позицию, издание обоих было приостановлено. Они вообще не касались вопросов цензурного законодательства в России, останавливались только на французских законах о цензуре. Основная их мысль: свобода слова несовместима с реакционными правительствами, а правительства такого рода в свою очередь несовместимы со свободой слова, могут существовать, лишь обуздывая ее. Обсуждение вопроса о цензурных законодательствах в разных странах практически не может воздействовать на проведение цензурной реформы в России, но может быть полезно для прояснения сути вопроса. Основная идея статьи Д. Писарева «Очерки из истории печати во Франции», напечатанной в «Русском слове»[1], такова: человеческая мысль не зависит от наших личных капризов и внушений; она создает писателей, формирует вопросы и направления. Поэтому предупредительные законы едва ли могут изменить течение идей, сообщить им то или другое произвольное направление[2]. Намек, что новый устав ничего не изменит и вывод: «Такова неизбежная участь всевозможных цензур»[3]. Писарев дает обзор французских цензурных постановлений Наполеона III и его министра Персиньи. По его словам, при сравнении предупредительной и карательной системы, без сомнения, предпочтение следует отдать последней. Но несостоятельна и французская карательная система. Если выбирать меньшее из зол, то следует остановиться на законе, по которому литература ответственна перед судом присяжных, без вмешательства администрации. Под такими высказываниями Писарева могли бы подписаться редакторы не только либеральных, но и консервативных изданий. Как говорилось выше, все они считали цензурные изменения необходимыми. Но главный смысл статьи Писарева к этому не сводился. В ней шла речь о несовместимости самодержавного неограниченного правления и свободы слова, о тщетности надежд на правительство, которое «ненавидит самую свободу мысли; его тревожит самое безвредное проявление этой свободы; оно боится простых выводов здравой логики, потому что его существование, его происхождение, его действия во всех отношениях противоречат этим простым выводам». Писарев относит свои доказательства к французскому правительству, но в первую очередь имеет в виду русское. Он связывает свои размышления с обсуждением в печати предстоящей цензурной реформы в России, но не разделяет надежд, что такое обсуждение сможет сыграть какую-либо положительную роль, повлиять на проводимую реформу: «Я очень хорошо знаю, что мой практический вывод на самом деле не может иметь никакого практического значения»[4].

 

Подобные же взгляды высказывала редакция «Современника». В № 3 за 1862 г. напечатано письмо в редакцию журнала Н-ена (Н. Л. Тиблена) «По делу о преобразовании цензуры». Автор так отвечал на призыв председателя комиссии Оболенского к обсуждению вопроса о цензуре: «По разным причинам надо сомневаться в возможности полезного участия литературы в этом деле», и мотивирует свое мнение так: слишком велико различие взглядов сторон на цензуру вообще; в самом основании вопроса; в таком случае всякое обсуждение делается невозможным. Неизвестно, чего хочет комиссия, и если она захочет ознакомиться с мнением одного только направления; тогда другому мнению нет надобности и заявлять о себе[5].

 

И как бы разъяснением позиции «другого мнения» в том же номере опубликована статья Чернышевского «Французские законы по делам книгопечатания». В ней еще более акцентировалась мысль, сформулированная Писаревым, о несовместимости русского самодержавия и свободы печати. На первый взгляд, мнение Чернышевского значительно более консервативно, чем доводы, неоднократно выражаемые в либеральной и даже в охранительной печати. Выводу, что правительству не следует бояться свободы печати, Чернышевский противопоставляет свой, диаметрально противоположный: у правительства есть все основания бояться проявления общественного мнения, оно правомерно принимает меры обуздания печати. Речь не идет о том, хорошо это или плохо, но это с точки зрения властей необходимо (в этом Чернышевский как бы единомышленник правительства) и неразрывно связано с самой основой правительственной политики: одно не может быть без другого. Если бы оказалось, что специальные законы «нужны у нас», то, признавая это, «мы вновь заслужили бы имя обскурантов, врагов прогресса, ненавистников свободы, панегиристов деспотизма». По словам Чернышевского, «добросовестное исследование привело бы нас к ответу: да, они нужны»[6]. Парадоксальная ситуация: либералы, даже реакционеры ратуют за свободу слова, а руководитель революционных демократов приходит к выводу о необходимости обуздания. За это ухватился один из крайне реакционных публицистов, В. Д. Скарятин. Цитируя последние слова статьи Чернышевского, он комментировал их следующим образом: «Таков взгляд самого редактора журнала, который по странному смешению у нас слов и понятий, слывет в публике либеральнейшим. Поздравляем русскую печать, если г. Чернышевский доберется когда-нибудь до министерского портфеля!»[7]. Становиться министром Чернышевский не собирался, а вот несостоятельность надежд на то, что правительство даст свободу слова он хорошо понимал и разъяснял это своим читателям. Понимал он и другое: свободную мысль не задушить, и никакие меры, никакие цензурные преследования не спасут отжившего государственного устройства: «Нам кажется, что без достаточной причины не может произойти никакое потрясение или ниспровержение <…> если есть достаточные причины, то действие произойдет, как там не хлопотать об устранении способов и поводов произойти ему»[8]. Чернышевский наивно верил, что условия для крушения деспотического порядка уже созрели. Утопичность такой веры, прочность «основ» демонстрировало, в частности, сохранение цензуры, без которой существующее общественное устройство обойтись не может, какие бы формы это устройство не принимало. Это не означало, что не может быть другого устройства. Но в близком будущем оно, вроде бы, в России не предвиделось.

 

Правительственным постановлением 15 июня 1862 г. «Современник» приостановлен на 8 месяцев[9]. Приостановлено и «Русское слово». Как бы иллюстрация к работе комиссии Оболенского. После возобновления журналов в начале 1863 г. в девятом (последнем) номере «Свистка» (сатирическое приложение к № 4 «Современника»)[10] опубликована заметка Михаила Змиева-Младенцева (псевдоним М. Е. Салтыкова-Щедрина) «Цензор впопыхах (Лесть в виде грубости)». В ней цензор читает статью об обсуждении в печати какого-то проекта (подразумевается и проект о цензуре) и не знает, что с ней делать, разрешить или запретить. Содержание статьи — пародия на реальные обсуждения. «И потому, принимая в соображение, что, в существе вещей, общество привлекается к обсуждению сего предмета в размерах весьма благонадежных, мы думаем, что упомянутый выше проект представляет залоги преуспеяния весьма изрядного», — цензор так и не может разобраться в этой фразе, чтобы решить, то ли позволить публикацию, то ли нет. В конце юморески жена рвет статью, а малолетний Коля, сын цензора, кричит: «Блаво, мамаса!»[11]

 

О планах цензурных преобразований иронически высказывались и другие сатирические издания. В первую очередь «Искра»[12]. Но не только она. Например, «Гудок» сравнивал положение писателя в условиях предупредительной цензуры с собакой в наморднике, а в условиях карательной — с медведем, которого водят по ярмаркам, с кольцом в носу и подпиленными зубами. «Которая цензура лучше, предоставляем делать вывод самому читателю, что же до нас, то, по нашему мнению — обе лучше»[13]. В «Искре» помещен рисунок с подписью «свобода тиснения» (т. е. печатанья): народ теснится у входа в лавку — это единственная свобода, ему доступная[14].

 

Но прервем рассказ о цензурных преобразованиях и остановимся на некоторых общих проблемах. Думается, что 1862 год открывает новый период в истории русского общества и русской цензуры. Этот год является важным рубежом. По инерции еще проводятся реформы. В 1864 г. — судебная, вероятно, самая прогрессивная и существенная (не считая отмены крепостного права): введен суд присяжных. Оформляются земские учреждения. Установлено местное самоуправление. Но все же с 1862 г., после пожаров и прокламаций, отчетливо заметен поворот к прошлому. Некоторые исследователи называют рубежом другие годы, 1863 или 1864. Каждый из этих годов и на самом деле, по тем или другим событиям, был в какой-то степени поворотным, но началось, по нашему мнению, именно с 1862 г. Именно этот год называет поворотным Герцен в «Былом и думах». Так же оценивает его и Салтыков-Щедрин. Именно в этот год начались аресты, процессы с суровыми приговорами, репрессии против наиболее прогрессивных изданий. «Да, я обязан быть веселым даже в то время, когда мне докладывают, что приятель мой М. исчез неизвестно куда из своей квартиры», – пишет Салтыков-Щедрин[15].А дальше пошло-поехало. Восстание 1863 года в Польше. Покушение Каракозова на царя (1866)[16]. Покушение Березовского (1867)[17]. Начинается многолетняя охота на императора, завершившаяся в 1881 г. убийством народовольцами Александра II. Ряд покушений и действий, направленных против крупных сановников, и столь же длинный ряд правительственных мер, усиливающих реакцию. Дело Нечаева и другие политические процессы. Трудно даже сказать, где причина, где следствие. Одно рождает другое и наоборот.

 

Кратко о прокламациях и пожарах. Они во многом определяли действия властей, изменение общественной атмосферы. Прокламации появляются, в основном, с 1860 г., но особенно радикальные, резкие относятся как раз к 1862 г. В России в 1861 г. выходят три номера журнала «Великорусс»[18] В. А. Обручева. В 1862 г. Обручев приговорен к каторжным работам (после возвращения с каторги поступил на военную службу, дослужился до генерала). Прокламация «К молодому поколению» М. И. Михайлова (приговорен к 6 годам каторги; умер в Сибири)[19]. Прокламация «Молодая Россия» (весна 1862 г.), особенно радикальная и напугавшая власти. Она связана с именами П. Г. Заичневского[20] и П. Э. Аргиропуло[21]. Их арестовали 22 июля 1861 г. Заичневский провел около 20 лет на каторге, в тюрьмах и ссылке, был приговорен к вечному поселению в Сибири. Он остался верным своим радикальным взглядам и тогда, когда вернулся из ссылки, в 1895 г., незадолго до своей смерти. Его друг и единомышленник Перикл Аргиропуло, принимавший участие в создании и распространении «Молодой России», был приговорен к двум с половиной годам содержания в «смирительном доме» и умер вскоре после выхода из него. Ими была создана нелегальная литография в Москве, для распространения запрещенной литературы. Заичневский, студент физико-математического факультета Московского университета, после ареста летом 1861 г. в заключении пишет «Молодую Россию» и передает ее на волю. Прокламацию напечатали в имении рязанского помещика и стали распространять в Москве, Петербурге, других городах. Содержание ее такое: Россия вступает в революционный период своего существования; ее население делится на две части с диаметрально противоположными интересами; усиливается ропот народа, угнетаемого и ограбленного; грабят все: помещики, чиновники, царь. Они опираются на сотни тысяч штыков. Ограбленные и угнетенные — подавляющее большинство — это партия народа; ей противостоит небольшая кучка людей; во главе их — царь. В современном строе все ложно, нелепо, от религии до семьи. Остается один выход — революция кровавая и неумолимая, которая все изменит и погубит сторонников существующего порядка. «Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы; мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление, мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная!». Ссылки, аресты, расстрелы только увеличивают ненависть и приближают революцию. «Больше же ссылок, больше казней! — раздражайте, усиливайте негодование»[22].

 

Далее в прокламации сообщалось, что Центральный революционный комитет (на самом деле такого не существовало: вновь цель оправдывает средства — ПР) 7 апреля решил начать издание журнала — органа революционной партии. Идет обзор различных оппозиционных изданий, которые по разным причинам не удовлетворяют революционный комитет. Начинается с Герцена: уважение к нему не мешает видеть, что он испугался, перестал верить в революции; влияние «Колокола» на молодежь уменьшилось; она ищет другого издания. Герцен поверил в возможность нужных преобразований, которые может совершить Александр II или кто-либо другой из императорской фамилии. Ответ Герцена на письмо человека, который говорит, что нужно бить в набат, призывать народ к восстанию, а не либеральничать[23] (симпатии автора «Молодой России» явно на стороне призывающего к топору), называется «близоруким». О Герцене говорится в прокламации относительно подробно, так что понятна реакция издателя «Колокола» на прокламацию (его как бы вызвали на полемику — ПР). Более примирительно говорится о «Великоруссе»: он ошибочный и отсталый, но заслуживает уважения как протест против существующего порядка. С резким осуждением упоминаются другие русские заграничные издания.

 

«Молодая Россия» довольно развернуто формулирует программу необходимых мер: уничтожение современного деспотического правления; создание республиканско-федерального союза областей; вся власть передается в руки Национального и Областных собраний. Каждая область состоит из земледельческих общин; земля остается общинной собственностью, но передается каждому члену общины на определенный срок. Судебная власть выбирается народом. Необходимо завести общественные фабрики, с руководством, избранным народом, отчитывающимся перед ним. Требуется общественное воспитание и содержание детей; выплата жалования войску, постепенно заменяемому Национальной гвардией. Уничтожение монастырей, мужских и женских. Полная независимость Польши и Литвы. То есть, это развернутая, всесторонняя программа. Концовка прокламации: главные надежды возлагаются на молодежь (отсюда и название прокламации). «Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное и с громким криком “Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!” двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случится, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться, и это последнее вернее, что вся императорская партия, как один человек, встанет за государя»; тогда мы издадим крик: «в топоры <…> тогда бей императорскую партию <…> бей на площадях <…> бей в домах <…> бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам! Помни, что тогда кто будет не с нами, тот будет против; кто против — тот наш враг; а врагов следует истреблять всеми способами»[24]. А если восстание не удастся, тогда мы пойдем на эшафот, смело и бесстрашно, кладя голову на плаху или влагая ее в петлю, повторим великий крик: «Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!»[25].

 

Вероятно, я остановился на прокламации «Молодая Россия» слишком подробно, но она менее известна, чем прокламации Чернышевского, Писарева, деятельность Герцена в «Колоколе». Вернее, известно то, что она призывала пролить реки крови, истребить тысячи во имя счастья миллионов. Оно почти и так, но к этому не сводится ее содержание.

 

Создание в 1862 г. нелегальной организации «Земля и Воля» (Н. А. Серно-Соловьевич, один из создателей, в 1864 сослан на вечное поселение в Сибирь). Прокламации Д. И. Писарева о Шедо-Ферроти[26] и Н. Г. Чернышевского «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон»[27] (1862 г.). Писарев отсидел в Петропавловской крепости с 1862 по 1866 год. Чернышевский провел 1864–1883 годы на каторге и в ссылке[28]. Такого массированного наплыва революционной нелегальной литературы в России ранее не бывало. Как и таких расправ за создание и распространение ее.

 

А тут еще майские пожары, которые в общественном мнении связывались с прокламациями (да и в правительстве это считалось возможным). Пожары начались с середины мая 1862 г. и продолжались почти три недели. Они произвели страшное впечатление, вызвали панику. Возникла напряженная обстановка, накаленная до предела. О пожарах и связанных с ними слухами неоднократно упоминается в дневнике А. В. Никитенко[29]. Очень рельефная их картина: чуть ли не весь Петербург в дыму[30]. Все толкуют об их причинах, говорят в основном о поджогах, выдвигают различные версии. Ходят слухи, что поджигают поляки, студенты, революционеры. Некоторые основания для подобных сближений были. За несколько дней до начала пожаров появилась очередная «возмутительная прокламация», от имени «Молодой России», разбросанная в разных местах города[31]. Правительство и общество сильно напуганы. Уже в это время в зародыше проявляются тенденции, которые позднее скажутся в нечаевщине, да и не только в ней, не только в XIX веке (на вооружение взят лозунг иезуитов: «цель оправдывает средства»). Были и другие крайне радикальные прокламации, призывы к свержению существующего порядка, к революционным действиям (прокламации Писарева, Чернышевского). Но особенное впечатление произвела именно «Молодая Россия». Герцен, сообщая о ней, полемизировал с ее авторами[32]. Даже Чернышевский встретил ее холодно. Но реакционная, охранительная печать (да и не только она) связала пожары, прокламации, демократическую идеологию воедино. Нельзя сказать, что такое связывание было всегда сознательной клеветой, намеренной фальсификацией. Многие искренне верили, что пожары — результат пропаганды студентов и революционеров. Ведь пришел же Достоевский в 1862 г. к мало знакомому ему Чернышевскому, моля распорядиться прекратить поджоги[33].

 

Позднее возникла версия, которая высказывалась и в советское время: поджоги были организованы правительством, чтобы натравить народ и общество на революционных демократов. Версия сомнительная. Правительство на самом деле испугалось. Чрезвычайные меры, которые были приняты против «поджигателей», вряд ли были симуляцией, да и шутить с подобными слухами правительство не любило, опасалось их (об этом пишет Никитенко). Тем не менее, правительство, само перепуганное пожарами и прокламациями, сумело использовать их в борьбе с радикалами, «нигилистами».

 

Среди версий была и такая, тоже сомнительная: поджигают помещики-крепостники, возненавидевшие царя за освобождение крестьян. Вернее всего, все эти версии были несостоятельны. Пожары возникли в обстановке послереформенной сумятицы. Много бывших крепостных, особенно дворовых, оказались «на воле», да и водка сильно подешевела в связи с отменой «откупов» (ее и называли «дешевка»[34]). Объяснение причины пожаров может оказаться похожим на размышления Толстого, писавшего в «Войне и мире» о причинах пожара Москвы во времена Наполеона (дело не в поджогах; в таких условиях Москва не могла не загореться).

 

Панику усиливала напряженная обстановка в Царстве Польском, накануне восстания, которое началось в 1863 г. Оно увеличило страх обывателя и одновременно вызвало в обществе волну официального патриотизма. Изменение общественной атмосферы, общественного климата. Не только под влиянием действий правительства и «разжигания страстей» в реакционной печати. Напуганы были не только реакционеры, обыватели. О Достоевском мы упоминали. Н. С. Лесков в «Северной пчеле» (№ 143 за 1862 г.), признавая связь между пожарами и «нигилистами», призывал полицию «образумить молодежь»[35]. Письмо Кавелина Герцену с резким осуждением «поджигателей». Тургенев позднее вспоминал, что, когда он вернулся в Петербург в день пожара Апраксина двора[36], первое восклицание, вырвавшееся из уст первого встреченного знакомого, было: «Посмотрите, что ваши нигилисты делают! жгут Петербург!»[37]. К этому времени слово «нигилист» было подхвачено тысячами голосов и повторялось в связи с пожарами. Тютчев, имея в виду их, писал об оправдании самых решительных мер против поджигателей[38]. В обществе (речь идет именно об обществе, а не только о правительственных кругах) начался поворот к реакции. Вчерашние либералы превращаются в ярых реакционеров, «нигилисты» в «титулярных советников». Об этом пишет Салтыков-Щедрин в «Нашей общественной жизни», в первой хронике возобновленного «Современника» в 1863 г. Это отмечает Герцен в «Былом и думах», в последнем разделе главы «Апогей и перигей». Оба называют 1862 г. переломным. «Я <…> утверждаю, — пишет Салтыков-Щедрин, — что, в 1862 году в нашу общественную жизнь, равно как и в нашу литературу, проникла благонамеренность», существенный признак которой «заключается в ненависти к мальчишкам и нигилистам»[39]. Писатель упоминает о событиях 1862 года: «летом 1862 года, по случаю частых пожаров в Петербурге, ходили слухи о поджогах — благонамеренные воспользовались этим, чтоб обвинить нигилистов», «все это было до 1862 года, но в этом году россияне вступили в новое тысячелетие[40] <…> Как же тут не созреть, как не пойти в семена…»[41].

 

Салтыкову-Щедрину вторит Герцен отмечая, что именно в 1862 г. возникает совсем другая обстановка, чем прежде: повсюду толки о пожарах, разгул реакции, клевета. Положение «Колокола» все труднее и труднее, как у витязя на распутье[42]. Герцен говорит о трусости, о гниении: «Семь лет либерализма истощили весь запас радикальных стремлений»[43].

 

Несколько слов о революционных демократах. В советском литературоведении обычно шла речь о безусловной верности их позиции. Они противопоставлялись не только консерваторам, официальному лагерю, но и либералам. Ленин осуждал «либеральные колебания» Герцена («Памяти Герцена», «Из прошлого рабочей печати в России»). Он признавал заслуги Герцена, утверждал, что революционер в нем всегда брал верх, но либеральные колебания, по-Ленину, большой его недостаток. Вслед за Лениным, советские историки и литературоведы, как пример таких колебаний, рассматривали статьи Герцена «Через три года» («Ты победил, Галилеянин!», 1858 г.[44]), «Very dangerous!!!» («Очень опасно!!!», 1859 г.), «Лишние люди и желчевики», (1860 г.) и др. Герцену противопоставлялись, как положительный пример, революционные демократы 1860-х гг., в первую очередь Чернышевский, который особенно был близок Ленину.

 

В исследованиях, созданных после развала Советского Союза, там, где авторы нередко просто меняют плюс на минус и наоборот, революционность не в моде. Но и это не является решением вопроса. Настороженное восприятие Герценом крайнего радикализма не является его слабостью, он прав в этом. Однако есть и другое. В своей положительной программе Герцен, конечно, утопист. Но и крайние радикальные призывы революционных демократов были не менее утопичны. Утопично их совершенно беспочвенное обращение к крестьянству, вера в близкую крестьянскую революцию. Один из самых крупных знатоков истории России второй половины XIX века, П. А. Зайончковский, вскоре после того, как мы познакомились и поняли, что можем друг другу доверять, закрыв подушкой телефон (опасался прослушивания), говорил, что никакой революционной ситуации в России 1860-х гг. не было. Следовало бы добавить: и хорошо, что не было. Это он и подразумевал. В ином случае мог возникнуть только бунт, «бессмысленный и беспощадный», кровавый и потопленный в крови. В начале 1970-х гг., когда происходила наша беседа, такие утверждения являлись крамолой. В существовании первой революционной ситуации (считалось, что была еще и вторая) не принято было сомневаться (по крайней мере, никто не решался выразить свои сомнения в печати). Создана была специальная исследовательская группа под руководством академика М. В. Нечкиной, по изучению революционной ситуации в России 1860-х годов. До этого Нечкина всячески революционизировала декабристов и их окружение, в том числе Пушкина (книга «Грибоедов и декабристы» и др.). Подобный же подход применялся в отношении 1860-х гг. Группа провела массу исследований, собрала горы фактического материала, в том числе ценного, полезного, верного. Огромное количество публикаций. Но вопроса: «а был ли вообще мальчик?» никто не задавал (во всяком случае, вслух). Все было подчиненно заранее сформулированной концепции: доказать существование революционной ситуации. И «доказали», сами в это поверив. Как и поверили искренне радикальные представители общественного движения 1860-х годов. Они считали, что революция может произойти в самое ближайшее время. Чернышевский полагал, что она совершится где-то в 1863 году (см. в романе «Что делать?» главу «Перемена декораций»: события 1865 г. происходят уже после революции). Обращение революционных демократов с их призывами к современникам, тем более к простому народу, являлось насквозь утопическим, могло только напугать, оттолкнуть большую часть общества. Оно не могло встретить широкой народной поддержки и не встретило ее. Когда либеральные издания обвиняли «нигилистов» в том, что те подтолкнули правительство и общество к реакции, они не во всем ошибались. Подтолкнули с самыми лучшими намерениями, что дела не меняло.

 

Следует, пожалуй, кратко остановиться на соотношении Чернышевского (он, по словам Ленина, стоял во главе революционных демократов 1860-х гг.) и С. Г. Нечаева, приверженца концепции: интересы революции всё оправдывают. В советском литературоведении их самым решительным образом противопоставляли. Чернышевский изображался как положительный идеал революционного политического деятеля, Нечаев — как его антипод, авантюрист, провокатор, циник, не имеющий никаких этических норм[45]. В таком противопоставлении немало справедливого, но заметно и стремление идеализировать, отделить хорошую, истинную революционно-демократическую радикальную идеологию от плохой, не истинной. Между тем у них, при всех отличиях, было много общего. Не только в высказываниях Чернышевского, что исторический путь — не тротуар Невского проспекта, историю нельзя делать в белых перчатках[46], которые с одобрением приводит Ленин. В романе «Что делать?», в концепции «разумного эгоизма», можно уловить мысль о несостоятельности этических норм, всех коренных оснований существующего общества. Можно, конечно, утверждать, что такие нормы — «лживая, лицемерная мораль» эксплуататорского общества, которую вполне позволительно нарушать. Но, в конечном итоге, такой подход приводил к разрушению всякой этики, как подход «Эстетических отношений искусства к действительности» — к разрушению всякой эстетики. Напомню, что Вера Павловна имеет двух мужей, а Лопухов — двух жен. Это и по современному законодательству подсудное дело. Да и ряд других эпизодов романа, мимоходом упоминаемых, должны подчеркнуть, что «новые люди» — парни «крутые» и умеют добиваться своих целей (что бы вы подумали, например, если бы за то, что вы не уступили дороги встречному, он положил бы вас лицом в грязь; что бы было, если бы на узкой дороге встретились два таких «новых человека»). Важное значение с этой точки зрения имеет глава пятая «Новые лица и развязка». Кирсанов в ней берет на себя право решать, жить или умереть Кате Полозовой, готов дать ей отраву. А отец ее, прежде с пренебрежением относившийся к Кирсанову, думает о нем почти с восхищением: «Экий медведь<…>умеет ломать» и повторяет: «Вы страшный человек!». Полозов вспоминает берейтора Захарченко, объезжающего жеребца: тот «хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у “Громобоя” сильно порваны, в кровь». На вопрос Полозова: неужели бы он на самом деле отравил Катю, Кирсанов совершенно холодно отвечает: «Еще бы! Разумеется». На слова Полозова о том, что он страшный человек, Кирсанов возражает: «Это значит, что вы еще не видывали страшных людей» и думает про себя: «показать бы тебе Рахметова»[47]. Отсюда не далеко до принципа «все позволено» ради доброй цели. А затем, что и вообще «все позволено». К чему и пришли авторы прокламации «Молодая Россия» в начале, а «нечаевцы» в конце 1860-х гг.

 

Нечаев и члены его группы, тайного общества «Народная расправа», убили слушателя Петровской земледельческой академии И. И. Иванова, обвинив его в измене, в которой тот был неповинен (но он противился диктаторским замашкам Нечаева, который хотел к тому же «связать» членов группы пролитой кровью). Программой «Народной расправы» являлся «Катехизис революционера»[48], написанный Нечаевым: «Польза революционного дела» должна стать единственным мерилом действий; ради нее оправдывалось применение всех средств, допустимость иезуитской тактики; цель же — разрушение существующего порядка: «Наше дело — страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение»[49].

 

Убийство Иванова было совершено 21 ноября 1869 г. Процесс над нечаевцами, первый гласный политический процесс в России, происходил в 1871 г. Он широко освещался в русской и зарубежной прессе. За ним внимательно следил Достоевский, как и многие другие писатели (сам Нечаев бежал за границу, но в 1872 г. был выдан швейцарским правительством русским властям, осужден и умер в Петропавловской крепости 21 ноября 1882 г., уже после убийства Александра II). Как известно, Достоевский использовал материалы дела Нечаева как основу романа «Бесы», романа злободневного, тенденциозного, местами сбивающегося на памфлет, карикатуру. Нельзя, конечно, принимать изображенных в «Бесах» персонажей за объективную характеристику их прототипов. Тем не менее, «Бесы» в советское время не популяризировались. Аналогии с современностью звучали довольно отчетливо. Власти опасались, что читатель будет судить о революционном движении 1860-х гг. по роману Достоевского. Мне случайно где-то в конце 1960-х – начале 1970-х гг. пришлось присутствовать на заседании в Пушкинском доме, где обсуждался план 30-томного полного собрания сочинений Достоевского. Шли споры, следует ли печатать роман «Бесы». Все же решили печатать, а примечания, планы, варианты, наброски вынести в отдельный том [50]. Опасения были не беспредметны. При всей памфлетности, «Бесы» создавали во многом верную картину крайнего русского радикализма, противоречащую официальным советским оценкам. И в этой картине довольно значимое место занимал Чернышевский, его роман «Что делать?» Последний упоминается в «Бесах» неоднократно. По мнению Достоевского, именно с Чернышевским, его книгой связана нечаевщина, Петр Верховенский. В одном из эпизодов романа повествователь видит на столе раскрытую книгу — роман «Что делать?» и называет его «катехизисом» «визжавших» (явное сопоставление с «Катехизисом революционера» Нечаева)[51]. Думается, что и на самом деле определенная перекличка есть. Кстати, Нечаев (прототип Петра Верховенского) разделял веру Чернышевского в близость и реальность революции, разделял в 1869 г., когда от так называемой «революционной ситуации» и следа не осталось. В черновых набросках Достоевский пишет об этом, вновь сближая Петра Верховенского с Чернышевским и его единомышленниками: «Необыкновенный по уму человек, но легкомыслие, беспрерывные промахи даже в том, что бы он мог знать<…>Если б он был с литературным талантом, то был бы не ниже никого из наших великих критиков-руководителей начала шестидесятых годов. Он писал бы, конечно, другое, чем они, но эффект произвел бы тот же самый. Разумеется, я тут ни слова про нравственность <…> Только странно всё это: он ведь серьезно думал, что в мае начнется, а в октябре кончится. Как же это назвать? Отвлеченным умом? Умом без почвы и без связей — без нации и без необходимого дела?»[52].

 

Следует учитывать, что для людей типа и времени действия Чернышевского взгляды, о которых говорит Достоевский, — теория. Они принадлежали к тем историческим деятелям, которые за свои идеи проливали собственную кровь, отдавали собственную жизнь, а не чужую. В их теории они наделяли своих героев теми качествами, которыми сами не обладали, к их чести. Но эта теория позднее стала основой деятельности тех, кто решил ее воплотить на практике, и воплотил. Начиная с Нечаева, его единомышленников до их последователей на многие десятилетия. Да и с Нечаевым было не так просто. Проведя долгие годы в крепости, в нечеловечески тяжелых условиях, распропагандировав охрану и подготовив побег, он отказался от него, чтобы не сорвать покушения на Александра II, и погиб в неволе.

 

Все это вносит довольно существенные поправки в привычные представления о революционных демократах. Их действия (хотя не только они) во многом изменили обстановку к худшему. Правительство проводит, при одобрении значительной части общества, ряд репрессивных мероприятий: закрытие отдела для учащейся молодежи при «Литературном фонде», «Шахматного клуба», воскресных школ, ряда периодических изданий[53]. Исследователь С. С. Татищев в книге «Император Александр II : Его жизнь и царствование»[54] пишет, что следственной комиссии по розыску авторов прокламаций и других революционных изданий не удалось открыть непосредственных поджигателей, но обнаружены вредные влияния учения, даваемое литераторами и студентами мастеровым и фабричным в воскресных школах, открытых за последние два года в Петербурге и других городах, сношения многих сотрудников журналов с лондонскими эмигрантами и др. В связи с этим, высочайше повелено закрыть все воскресные школы до пересмотра положения о них[55]. Многие недовольны этим, о чем пишет и Никитенко[56]. Арестовано несколько лиц, в том числе (в июле 1862 г.) Чернышевский — влиятельнейший из писателей так называемого передового направления. 2 июля 1862 г.[57] арестован Писарев, за нелегальный ответ на вторую брошюру Шедо-Ферроти, по поводу Герцена[58]. В июне приостановлено издание журналов «Современник» и «Русское слово», газеты «День»[59]. Приостановка первых двух еще понятна: радикальные издания, ведущие сотрудники которых (Чернышевский, Писарев) арестованы. Славянофильский же «День» попал, как кур в ощип. Впрочем, некоторые причины для приостановки у властей имелись, о чем пойдет речь далее.

 

Надо отметить, что испуг перед крайним радикализмом заметен в произведениях многих писателей, отнюдь не реакционных. Он ощущается в романах «Дым» Тургенева, «Обрыв» Гончарова, «Некуда» и «На ножах» Лескова. Я уже не упоминаю об явно антинигилистических романах Клюшникова, Крестовского, Маркевича. Знаменательно, что антинигилистический роман возникает как раз в рассматриваемое время и в нем отражается, помимо прочего, изменение общественной атмосферы, имеющее довольно серьезные причины.

 

Вернемся к политике властей в области печати. В 1862 г., параллельно с обсуждением вопроса об изменении цензуры, министерство внутренних дел осуществляет свой давний замысел — издание правительственной газеты.1 января 1862 г. выходит первый номер «Северной почты»[60], ежедневной газеты, печатавшейся в Петербурге в 1862–1868 гг. В 1869 г., после отставки Валуева, она переименована в «Правительственный вестник». Он издавался до 1917 г., но ставил перед собой совсем другие задачи: знакомил с официальными известиями, не претендуя на роль органа, определяющего направление прессы и общественного мнения.

 

«Северная почта» — одна из первых официальных газет общероссийского масштаба. Она считалась газетой министерства внутренних дел, но сфера ее деятельности была значительно шире. До нее печатались лишь издания отдельных правительственных ведомств, учреждений. Название ее также не новое: так называлась газета, выходившая при почтовом департаменте в 1809–1819 гг. Но замысел новой «Северной почты» был совсем иным. Он возник во второй половине 1850-х гг., связан с обстановкой готовившихся реформ и обсуждался, в частности, летом 1859 г.[61] Первым редактором «Северной почты» назначен А. В. Никитенко, автор уже знакомого нам дневника. Его записи дают ясное представление о замысле новой газеты. При создании ее ставилось две основные задачи. Первая — знакомить общество с правительственной программой и пропагандировать ее. Вторая — бороться с оппозиционной прессой, легальной и нелегальной, с заграничными изданиями (в первую очередь Герцена), с прокламациями и т. п.[62] Газета состояла из двух частей: Официальной и Неофициальной. В первой печатались придворные известия, правительственные распоряжения, приказы по министерству внутренних дел, позднее — и по министерству финансов. В неофициальной части публиковались внутренние и заграничные известия, коммерческие телеграммы, объявления. По замыслу, газета должна не только знакомить читателей с правительственной точкой зрения, но и стать своеобразным камертоном, по которому бы«настраивались» остальные периодические издания.

 

Никитенко писал в дневнике о том, что Валуев в октябре 1861 г. предложил ему редактировать газету, которая с будущего (1862) года начнет издаваться при министерстве внутренних дел. Никитенко сообщает о свидании с Валуевым, во время которого он сказал министру, что направление газеты должно быть умеренно-либеральным и спросил Валуева, соответствует ли это видам правительства. Тот отвечал утвердительно, но добавил, что нужно действовать осторожно, так как «само правительство не уяснило себе своих видов»[63]. Через несколько дней Никитенко вновь встретился с Валуевым и подал записку с рядом условий, на которых должно основываться издание газеты. Валуев при Никитенко прочитал записку и согласился с ней. Никитенко же согласился быть редактором: «попытаюсь осуществить мою заветную мысль о проведении в обществе примирительных начал»[64]. Он отправляет Валуеву проект объявления об издании «Северной почты» и получает приглашает явиться на следующий день. При встрече Валуев извещает Никитенко о своем докладе царю и о том, что государь «с особенным удовольствием» согласился на назначение Никитенко редактором[65]. Никитенко говорит министру о необходимости в газете правдивости. Валуев отвечает, что «это быть иначе не может» и торжественно уверяет, что министерство «ничего противного этому не потребует»[66]. Товарищ министра внутренних дел, А. Г. Тройницкий, назначенный посредником между министерством и «Северной почтой», должен доставлять из министерства материал для газеты[67]. Происходит встреча Никитенко с И. А. Арсеньевым, тоже ставленником Валуева, назначенным редактором по политическому отделу[68]. Как раз в это время А. В. Головнин назначен министром просвещения, и на него нужно ориентироваться. Никитенко рьяно берется за дело. Беспокоится по поводу газеты: надо уладить много мелочей. Докладывает о ходе дел Валуеву, проводит совещание с редакторами отделов. Последняя запись в дневнике за 1861 г. выражает осторожный оптимизм: «Обделал дела по редакции, кажется, удачно»[69].

 

Ночь на 1 января 1862 г., до половины третьего, Никитенко и редакторы отделов проводят в типографии: готовят к выпуску первый номер «Северной почты». Выход первого листа приветствовался шампанским. В следующие дни появляются записи о путанице в газете, неисправностях корректуры, о задержках получения заграничных депеш, страшном неустройстве во всем, хлопотах по редакции[70]. Все вроде бы нормально для начала, но начинаются противоречия с Валуевым. Однако, министр, избегая ссоры, пишет, по словам Никитенко, «умное и совершенно примирительное» письмо. Объяснение состоялось, дело окончилось удовлетворительно: Валуев обещал не вмешиваться в дела газеты, но с первых же номеров нарушил обещание, требуя безусловного повиновения. Разлад, начавшийся в январе, усугубился неприятностью с рассылкой циркуляра губернаторам, обязывающего принудительно подписываться на новое издание. Такая «реклама» была Никитенко вовсе ни к чему, компрометировала и «Северную почту», и ее редактора. Он возмущен: «Неприятное, о какое неприятное дело! <…> Это меня глубоко огорчило». Никитенко направляет Валуеву протест против насильственной подписки. Его помощники, Ржевский и Арсеньев, без колебаний соглашаются подписать его. Через два часа получен ответ Валуева: из него видно, что министр почувствовал неприличие своего поступка, но изворачивается (и не давал распоряжений подписывать при помощи полиции, и имел право дать такие распоряжения, и не велел насильственно подписывать, а только предлагал агитировать за подписку). Все же обещал разослать пояснение к циркуляру, благоприятное для газеты. Позднее, при встрече, был очень любезен, подтвердил свои обещания[71].

 

В мае 1862 г. Никитенко пишет в дневнике о продолжении неладов с Валуевым. Тому не нравилось желание сохранить за редакцией известную степень самостоятельности, без которой не может быть доверия общества. Валуев все время твердит, что его не слушаются. Никитенко пишет о нем и о других: «Все наши государственные люди решительно ниже посредственности, люди бездарные, не способные ни к какой светлой, широкой мысли, ни к какому благородному усилию воли». И задает риторический вопрос: какая нравственная сила может поддержать правительство, «состоящее из таких гнилых элементов, из этих бюрократических ничтожеств?»[72]. Он принимает решение послать Валуеву письмо по поводу его придирок, беспорядков в газете, потребовать установления точной суммы на ее содержание; если Валуев с ним не согласится, подать в отставку. Письмо отправлено. Реакция министра такова: он сердится, говорит, что его лишают права заниматься интеллектуальной стороной газеты, что это несправедливо, тем не менее, сумму на издание Валуев определяет[73].

 

И все-таки мысль об отставке все чаще встречается в дневнике Никитенко. Он пишет о неполадках в газете, ошибках и опечатках; министр делает несоответственно строгие выговоры по пустякам. Вывод: «Нет, решительно надо подавать в отставку»[74]. Все резче Никитенко отзывается о самом Валуеве: «Всякое живое слово в газете вызывает в нем досаду, которую он срывает на опечатках и тому подобных мелочах. Газете грозит ограничиваться простою перепечаткою его циркуляров и официальностей»[75]. Тройницкий сообщает Никитенко, что Валуев недоволен газетой, хотя сам Тройницкий согласен, что министр придирается к мелочам. Когда Никитенко объявляет о намерении уйти в отставку, Тройницкий, зная отношение Валуева, его не отговаривает. В конце июня 1862 г. просьба об отставке подана и удовлетворена[76]. Таким образом, редактором «Северной почты» Никитенко пробыл всего несколько месяцев, самых тяжелых, когда надо было налаживать выпуск новой газеты (столько же выдержал Пушкин жизни при дворе). За это короткое время надежды на либерализм Валуева превратились в полное в нем разочарование. Да и Валуев понял, что с Никитенко ему не по пути, хотя тот отнюдь не был радикалом. Валуеву требовался послушный исполнитель его воли, не имеющий собственных убеждений, тем более либеральных. Вскоре становится ясно, что «Северная почта» не соответствует первоначальному замыслу: она не стала камертоном, на который равняется пресса, превратилась в скучную, непопулярную газету. Ее читали, главным образом, чиновники, чтобы познакомиться с различной официальной информацией, которую она публиковала (назначения, распоряжения и пр.). Редакторы ее часто менялись (Н. В. Варадинов, И. А. Гончаров, Д. И. Каменский). Все они в большей или меньшей степени были связаны с цензурными инстанциями. Уже с первой половины 1860-х гг. «Северная почта», по существу, ограничилась выполнением функций, ставших позднее задачей «Правительственного вестника» (публикация официальной информации).

 

1 января 1862 г., одновременно с «Северной почтой», появилась и другая газета — «Наше время». Вернее, она не появилась, а была преобразована. С 1860-го года, в Москве, под таким названием выходила еженедельная газета, редактируемая литератором Н. Ф. Павловым. В первые два года она издавалась в умеренно-либеральном направлении, была бесцветной, но не охранительной. Популярностью она не пользовалась, дела ее шли плохо. Возник вопрос об ее прекращении, а тут еще цензурные придирки, и в 1863 г Павлов капитулировал. Когда-то давно, в середине 1830-х гг., Павлов был довольно известным писателем. В 1835 г. опубликованы его три повести («Аукцион», «Именины», «Ятаган»), вызвавшие резкое недовольство властей и сочувственный отзыв Белинского в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя». Критик писал, что талант Павлова, его первый, но впечатляющий опыт, «подает лестные надежды»: «Поприще г. Павлова еще только начато, но начато так хорошо, что не хочется верить, чтобы оно кончилось дурно…»[77]. Надежды не оправдались: крупным писателем Павлов не стал. Но помня об его дебюте, власти относились к нему с подозрением и в начале 1860-х гг. Попытки переиздания повестей Павлова встретили цензурное сопротивление. В 1861 г. в Главном управлении цензуры рассматривался вопрос о гонении на Павлова со стороны председателя московского цензурного комитета М. П. Щербинина, который стремился заставить изменить направление газеты; возможно, уже тогда возникал вопрос о переиздании повестей. Во всяком случае, Никитенко поручили разобраться в деле. В дневнике Никитенко за 1863 г. упоминается о заседании Совета по делам печати: Павлов просил о переиздании трех повестей, запрещенных в 1835 г. Никитенко докладывает о своем мнении: «Именины» и «Аукцион» пропустить беспрепятственно, «Ятаган» невозможно разрешить: повесть производит ужасное впечатление изображением «гнета начальника над подчиненными, к чему дает полное средство военная дисциплина». Совет утвердил мнение Никитенко[78].

 

В конце 1861 г. Павлов ведет переговоры с Валуевым, в результате которых получает субсидии, становится издателем-редактором «Нашего времени»[79]. В 1862 г. газета превращается в ежедневное официозное издание, ей разрешено расширить программу, включить политический отдел[80]. В 1863 г. газета преобразована в «Русские ведомости», которые выходили до 1918 г. Пока издателем-редактором оставался Павлов, газета сохраняла официозный курс; затем редакция и направление меняются, и с середины 1870-х г. «Русские ведомости» становятся одной из наиболее влиятельных газет, с широким кругом сотрудников, в том числе демократического толка[81]. Но это уже совсем другая история. А нам следует вернуться к газете «Наше время».

 

О превращении ее в официоз идет речь в воспоминаниях Б. Н. Чичерина «Московский университет»: «В конце 1862 года, уезжая в Петербург, я оставил его [Н. Ф. Павлова] в самом ужасном положении. “Наше время” имело мало подписчиков. Расходы не окупались, а денег взять было неоткуда. Приходилось закрывать журнал <…> старик не знал, что ему делать. Каково же было мое удивление, когда он вдруг явился ко мне в Петербург, бодрый, живой, с новыми планами и надеждами. <…> “Знаешь, что я придумал? — сказал он мне. — Я хочу издавать газету для народа, по три рубля; она наверное пойдет. Этим миллионам освобожденных крестьян надобно дать какое-нибудь путное чтение, чтобы они знали, что делается на свете. Я уверен, что само правительство окажет мне помощь в этом деле <…>”. И точно, помощь была оказана <…> Павлов сумел сразу обворожить министра государственных имуществ Зеленого, который взялся разослать его газету [«Русские ведомости»] во все волости государственных крестьян. То же самое обещал и Валуев»[82].

 

Об этом же сообщается в дневнике Никитенко (запись 28 октября 1861 г.): Павлов торжествует, ведь царь разрешил ему еженедельную газету «Наше время» превратить в ежедневную, с политикой, чего так трудно сейчас добиться; «кажется, газета будет полуофициальная»[83]. Издание Павлова стало как бы неофициальным союзником «Северной почты». Получено секретное предписание Валуева пересылать депеши, получаемые для «Северной почты», «Нашему времени», в Москву, правительственным телеграфом[84]. В первой книжке «Современника» за 1862 г. И. И. Панаев[85], намекая на субсидии, сообщал, что, по слухам, Павлов сумел «обеспечить ее (газеты — ПР) существование в новом виде, независимо от подписки»[86]. Павлов ответил статьей «Изъявление благодарности „Современнику“»[87], где пообещал осведомить читателей о домашних, личных делах Панаева и Некрасова (намек на отношения Некрасова и Авдотьи Панаевой). Валуев, видимо, не одобрил обещания Павлова (назревал скандал) и, вероятно, поставил об этом в известность редактора «Нашего времени». Смерть Панаева (19 февраля 1862 г.) помогла Павлову выпутаться из неприятной ситуации, разыграв благородную сцену («не могу чернить мертвого»)[88]. О преображении «Нашего времени» писала и «Искра». Помещенные в ней стихи заканчивались недвусмысленным намеком:

 

Она залетит высоко,

Затем, что летит осторожно.

Купить[89] ее очень легко,

Зато уж читать невозможно[90].

 

С самого начала 1862 г. преобразованная газета стала рупором реакции, повела борьбу с демократической идеологией. Напечатанная в ней программная статья Б. Н. Чичерина «Мера и границы»[91] отражала не только новую ориентировку газеты, но и новое направление правительственной политики: переход от либеральных обещаний, даже попыток каких-то действий к откровенной реакции. Содержание статьи следующее: свобода одного человека ограничивается свободой других, свобода всех — деятельностью власти. Без этих ограничений общежитие невозможно. В какой мере ограничения необходимы — зависит от местности и временных условий, но, во всяком случае, понятия о свободе невозможны иначе, как в пределах, поставленных обстоятельствами и обычаями. Русскому человеку, не понимающему необходимости ограничений, понятие свободы представляется безграничным; русский либеральный теоретик не признает никакой власти; он хочет повиноваться только тем законам, которые ему нравятся; самая необходимая деятельность государства кажется ему притеснением. Это происходит от необразованности, от непонимания подлинного либерализма. Образованному русскому обществу нужно прежде всего выработать чувство меры и границ[92]. В статье вроде бы речь шла о свободе, но упор делался на необходимости всяческого ограничения, подавления ее.

 

Выступление Чичерина было воспринято как гласное, еще небывалое в последние годы одергивание назад, как призрак наступающей реакции. Оно было «первой ласточкой», за которой последовали статьи Чичерина «Что такое охранительные начала?», «Различные виды либерализма»[93] и другие, в которых хороший, «охранительный либерализм» противопоставлялся «уличному либерализму», либерализму радикальных изданий, вызывающему презрение и отвращение. Статьи Чичерина стали знаковыми. Они отражали перелом во взглядах не только деятелей властных структур, но и большинства общества. И только истинно прогрессивные люди содрогнулись, предвидя будущее. М. Лемке пишет о возможной искренности Чичерина, делает ему комплименты, особенно хвалит его дальнейшие поступки. Исследователь допускает, что Чичерин не подозревал о роли «Нашего времени», о связи Павлова с Валуевым. Весьма сомнительное предположение. Во всяком случае, власти относятся к Чичерину с одобрением. В начале января 1862 г. Головнин, по просьбе Валуева, отправляет под грифом «весьма секретно» предписание петербургскому цензурному комитету не допускать в печати чего-либо, направленного против личности Чичерина[94] (все же прямо полемика с ним не была запрещена). Таким образом, правительство переходит к открытой борьбе с «нигилизмом» при помощи официальных и официозных периодических изданий. Особую роль сыграл в этом Катков, о котором мы будем говорить ниже.

 

Пока же остановимся на некоторых цензурных мероприятиях, на событиях, отразившихся и в новом правительственном курсе, и в изменении общественной атмосферы. В 1862 г. происходит давно планируемая передача цензуры из одного ведомства в другое. 10 марта подписан высочайший указ Сенату[95]. В нем повелевалось: 1) упразднить Главное управление цензуры; 2) наблюдение за всеми упущениями печати передать из министерства просвещения в министерство внутренних дел; 3) другие обязанности по наблюдению за печатью, осуществлявшиеся ранее Главным управлением, передать в министерство просвещения; 4) не подвергать общей цензуре официальные издания, губернские ведомости и пр., возложив обязанности цензуры на лиц, возглавляющих эти учреждения (губернаторов, начальников учреждений, ведомств и пр.); последние должны обращаться к цензорам министерства просвещения лишь в сомнительных случаях; 5) духовная цензура, цензура министерства Двора сохраняется; 6) отменить прикомандирование к цензурным инстанциям чиновников от других ведомств; министерству просвещения лишь в сомнительных случаях обращаться к другим ведомствам; 7) контроль за статьями политического содержания входит в обязанности общей цензуры, без всякой ответственности министерства иностранных дел[96].

 

Наконец-то цензурная реформа началась. Указ — существенный шаг к переходу цензуры в министерство внутренних дел, к превращению ее из предварительной в карательную. Хотя пока сохранялась относительно важная роль министерства просвещения, Головнин оказывался в роли направляющего, но не управляющего, советующего, а вообще разговаривающего, но бессильного[97]. Определяющая роль переходила к Валуеву. Но видимость прежней, не слишком последовательной, системы еще сохранялась. Получив власть, чиновники министерства внутренних дел сразу принялись за дело. Для надзора за литературой выделили 5 членов Совета министров и 6 чиновников особых поручений по делам книгопечатания. Из-за недостатка «наблюдателей» установили надзор только за периодикой, которая выходила в 1862 г. — она вызывала особые опасения. Таким образом, под контроль попали 162 издания, остальные рассматривались только тогда, когда до министерства доходили сведения о предосудительном их содержании. Заведование же исполнительной частью возложили на департамент исполнительной полиции, с такой мотивировкой: канцелярия бывшего Главного Управления цензуры, преобразованная в особую канцелярию министра просвещения, не была передана в министерство внутренних дел[98].

 

Не ожидая окончания работы комиссии Оболенского, приняли так называемые «Временные правила» по цензуре (подписаны 12 мая 1862 г., обнародованы 14 июня в «Северной почте»)[99]. При их публикации сказано, что они будут действовать впредь до пересмотра всех постановлений о печати, то есть до введения нового цензурного устава. В циркуляре Головнина по цензурному ведомству сообщалось, что государь, по докладу Головнина в Совете министров, одобрил предлагаемые им меры, не ожидая окончания работы комиссии Оболенского[100]. «Временные правила» явились, по существу, переходным цензурным уставом. Правила требовали[101]: 1) не допускать нарушения должного уважения к христианскому вероисповеданию, охранять неприкосновенность верховной власти, уважение к особам царствующего дома, неколебимые основания законов, народной нравственности, чести, домашней жизни; 2) не допускать вредных учений социализма и коммунизма, ведущих к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии; 3) статьи и сочинения о несовершенстве существующих у нас постановлений дозволять лишь в ученых специальных рассуждениях, написанных в соответствующем тоне, касающихся тех постановлений, несовершенство которых обнаружилось уже на опыте; 4) в рассуждениях о недостатках и злоупотреблениях администрации не допускать печатанья имен лиц, названий мест и учреждений; 5) рассуждения, указанные в пунктах 3 и 4, разрешить печатать только в книгах не менее 10 печатных листов или в периодических изданиях ценой не менее 7 рублей в год; 6) министры внутренних дел и просвещения, по взаимному соглашению, в случае вредного направления изданий, имеют право запретить им печатать материалы, перечисленные в пунктах 3 и 4 (материалы о недостатках — ПР); им же дано право приостанавливать издания на срок до 8 месяцев[102]; 7) не допускать статей, где содержится неприязнь, сословная ненависть, оскорбительные насмешки над целым сословием, над должностями государственной или общественной службы; 8) не допускать материалов о предполагаемых правительственных мерах, пока они законным образом не объявлены; 9) статьи правительственных лиц печатать только по удостоверению, что они присланы ими самими; 10) статьи об иностранных политических известиях и событиях печатать только с сохранением чести, домашней жизни царствующих иностранных государей, членов их семейств, с соблюдением приличий при изложении действий иностранных правительств; 11) редакции периодических изданий должны знать имена авторов, для сообщения их по требованию судебных мест, министров внутренних дел и просвещения; 12) независимо от изложенных правил, цензоры должны руководствоваться особыми наставлениями при публикации материалов, касающихся военной, судебной, финансовой части, ведомств внутренних и иностранных дел; 13) отменить распоряжения и постановления по цензуре, которые сделаны после 1828 г. (то есть после введения в действие предыдущего цензурного устава — ПР), кроме тех, которые обозначены в прилагаемом списке. «Временные правила» сопровождались двумя негласными приложениями. Первое — «особое наставление», в котором раскрывалось подробно то, о чем говорилось в пунктах 10 и 12 и что подлежало запрещению. Очень широкий круг запретов, касающихся почти всех сфер русской жизни. Здесь и материалы «по крестьянскому делу»: не должны допускаться порицания положения 19 февраля 1861 года (отмена крепостного права — ПР), многие толкования по крестьянскому вопросу, резкое изображение отношений между помещиками и крестьянами и пр.[103] Далее шли ограничения частного характера, называлось то, что печатать в целом не запрещалось, но отдавалось «на усмотрение министра внутренних дел». Например, материалы о западных губерниях и Царстве Польском (к ним предлагалось относиться с особенным вниманием, вникать и в сущность, и в форму, вплоть до запрещения польского алфавита в русских и малорусских статьях), статьи об улучшении прав евреев и т. п.[104] Второе приложение оставляло в силе 22 постановления и распоряжения о цензуре, изданные после 1828 г.[105] Приводя «Временные правила» и приложения к ним, Лемке внизу, в примечаниях приводит соответствующие пункты современного ему цензурного устава, подчеркивая тем самым, что цензурная политика в конце XIX – начале XX в. не слишком изменилась к лучшему по сравнению с 1860-ми годами.

 

Отправляя «Временные правила» в местные цензурные комитеты, Головнин 17 мая 1862 г. предлагал немедленно провести чрезвычайные собрания, объявить цензорам, что: 1. отныне должны прекратиться послабления в цензуре, из-за которых периодические издания наполнялись статьями, систематически осуждающими все, что делает правительство, возбуждающими недовольство против него; 2. если цензор несколько раз будет замечен в упущениях, он будет освобожден от службы. Таким образом, «Временные правила» ориентированы на ужесточение, а не на смягчение цензуры. Не были они и «Временными», полностью войдя в цензурный устав 1865 г. Любопытно, что Валуев считал их недостаточными, излишне либеральными. Кстати, во «Временных правилах», вводивших карательную цензуру, ни слова не говорилось об отмене цензуры предупредительной[106]. Периодическая печать, даже не радикальная, оценила «Временные правила» весьма скептически. В «Библиотеке для чтения» о них критически отозвался Д. Щеглов[107], не оставляя без возражения ни одного их пункта. На статью обратил внимание Валуев, который сообщил о ней Головнину. Тот ответил, что статью разрешил он сам и что, по его распоряжению, цензор Постников написал прекрасную статью, опровергающую Щеглова[108]. Головнин находил полезным симуляцию полемики, Валуев же считал ее излишней. Дальнейшее обсуждение «Временных правил» оказалось невозможным.

 

А комиссия Оболенского продолжала работу, пересмотрев все цензурные распоряжения после 1828 г. Неизвестно, что представила она Головнину, но она подготовила проект нового цензурного устава. В начале его отмечалось, что решения комиссии соответствуют установкам Головнина (это было верно). Но товарищ министра просвещения, барон А. П. Николаи (в будущем сам министр просвещения[109]), державшийся независимо, подверг проект резкой критике. Он отмечал, как серьезный недостаток, что в проекте предупредительная цензура, признанная бессильной, оставлена для периодики, то есть там, где она особенно несостоятельна. По словам Николаи, обвинения в произволе, с которым связывают предварительную цензуру, неверны уже потому, что всякая цензура включает в себя произвол, да и вообще всякая административная и полицейская власть по существу своему не может освободиться от произвола, ни в одной стране не придумали, как это сделать; сохранение цензуры лишь для части изданий и освобождение от нее остальных — еще больший произвол, чем все остальное. В заключение, Николаи предлагал оставить предупредительную цензуру, так как не следует допускать двойственной системы. Правительство должно сохранить «положительность, твердость и откровенность» в отношении литературы, не ставить разные издания в разные условия. Ныне существует необходимость предупреждать появление многих произведений (хотя и не безнравственных, не преступных), не пропускать известных мыслей и понятий, определяемых переходным состоянием общества; необходимость эта будет постепенно уменьшаться и тогда можно будет открыто перейти от одной системы к другой. По мнению Николаи, нецелесообразно и неразумно принимать законодательство, которое вступает в силу лишь на время[110]. Таким образом, Николаи предлагал «заморозить» цензурную реформу до будущих времен. Выводы его в целом были откровенно реакционными, но многие из них соответствовали действительности, хотя в этом не все решались признаваться.

 

Если бы предложения Николаи были написаны в пользу литературы, то в Государственном совете их вряд ли кто-нибудь поддержал. Но в таком виде они могли многим понравиться. Учитывая это, Головнин решил отмежеваться от проекта комиссии, осуждая его за чрезмерную строгость[111], и поручил защищать его самому Оболенскому. Тот же, выступая с критикой доказательств Николаи, напротив, заявил, что проект, основан «на доводах и соображениях министра народного просвещения»[112]. У Оболенского оказалась куча записок Головнина, который в них одобрял то, что на Совете критиковал. Никитенко в дневнике называл это «гимнастикой интриг»[113]. 10 декабря 1862 г. Головнин подал всеподданнейший доклад, где вначале шла речь о необходимости и причинах пересмотра законов о цензуре, довольно благожелательно говорилось о проекте Оболенского, а затем утверждалось, что проект «проникнут каким-то враждебным к литературе направлением, состоя только из мер преследовательных, карательных, и вовсе не представляет мер, которые имели бы целью развитие литературы, поощрение, содействие оной»[114]. Головнин предлагал составить новый проект «после совершенного преобразования судебной части», то есть в конечном итоге, хотя по-другому, с позиций «защиты литературы», приходил к тем же выводам, что и Николаи. Материалы же поданного проекта Головнин предлагал использовать для оказания пользы литературе, способствуя ее процветанию; пока же следует разрешить вопрос, какому ведомству заведовать делами книгопечатания (то есть министерству просвещения или внутренних дел — ПР)[115]. Оболенский возмущен такой лицемерной демагогией. Он пишет второе представление, где снова подчеркивает полную зависимость проекта от инструкций министра. Огласки оно не получило, его замолчали[116].

 

Итоги работы комиссии Оболенского и ее проект, опубликованы в томе ее Трудов. В октябрьской книжке «Русского вестника» о нем напечатана заметка[117]. Автор хвалит том Трудов комиссии, сам проект, рассматривает задачу Комиссии как переход от старого к новому, готовящий литературу «к более полной свободе». Он отмечает, что к делу надо подходить с осторожностью, что предупредительная цензура остается, но утратит исключительное господство. Для некоторых откроется возможность освободиться от нее, но условное освобождение остается под контролем администрации, сохраняется переходное состояние. В «Заметке» содержится довольно ясный намек, что право освобождения от предварительной цензуры будет дано только редакторам благонадежных изданий, к которым Катков, естественно, относит себя[118].

 

Салтыков-Щедрин проекта не получал, но знал его содержание (хотя бы из «Заметки» «Русского вестника»). Он пишет «Замечания на проект устава о книгопечатании» и, видимо, вручает их какому-то начальству[119]. Эти «Замечания» в исправленном виде он помещает в феврале 1863 г. в сдвоенном томе возобновленного «Современника», за подписью «Т-н»[120]. Салтыков-Щедрин останавливается не столько на этой, по выражению Лемке, «гаденькой» заметке в «Русском вестнике»[121], сколько на самом проекте цензурных преобразований. Рассмотрев довольно подробно вопрос о передаче цензуры в министерство внутренних дел, из органа просвещения в полицию, Салтыков-Щедрин приходит к выводу, что с практической точки зрения он не находит повода к сожалению (что Валуев, что Головнин — все едино — ПР). Сам постепенный переход от предупредительной цензуры к карательной, по словам Салтыкова-Щедрина, не вызывает у него возражений, но постепенность должна распространяться равно на всех: необходимо равенство. А в «Современной летописи Русского вестника» в последнее время все чаще появляются рассуждения о журналах, заслуживающих и не заслуживающих доверия. Необходимо также, чтобы срок постепенности не был слишком велик. Салтыков-Щедрин сравнивает положение русской литературы с Гулливером, попавшим в страну великанов. По его мнению, правительство крепкое, прочно установившееся, опирающееся на сочувствие народа, не может иметь соображений, оправдывающих предварительную цензуру. Автор не одобряет постоянных ссылок, как на пример для подражания, на цензурную политику Франции. Да и там все же лучше: карательная, хотя и весьма строгая, а не предупредительная цензура. Именно предупредительная цензура порождает то направление, на которое ополчается Катков. Салтыков-Щедрин высмеивает высказанное в «Заметке» мнение, что литература «утомляет» силы преследующей власти: что можно подумать о власти, которая столь легко утомляется? Нельзя же, чтобы ей все доставалось даром; «желаете преследовать, — ну, и потрудитесь». Салтыков-Щедрин утверждает, что административные взыскания тоже предоставляют широкое поле для произвола. Авторов проекта можно обвинить лишь в желании заменить произвол беспорядочный произволом узаконенным; избежать этого можно только одним способом — путем судебного преследования вредных изданий. Но такой путь многим не нравится. Что же касается Совета министра по делам книгопечатания, он должен бы состоять из серьезных, самостоятельных людей, с решающим, а не совещательным голосом, как предполагается в проекте[122]. Лемке подробно разбирает и анализирует «Замечания» Щедрина, считая их лучшей оценкой проекта комиссии Оболенского[123].

 

Между тем, приняв «Временные правила» 1862 г., власти продолжали готовить новый цензурный устав, который был принят в 1865 г. и тоже назывался «временным». Он включал в себя «Временные правила» 1862 г. и продержался до XX века, дополняемый изменениями, которые, в основном, ужесточали первоначальное его содержание[124]. Но прежде, чем говорить об уставе 1865 г., необходимо остановиться на других событиях 1862 г. и более позднего времени. Следует помнить, что в этот период была осуществлена окончательная передача цензуры из министерства просвещения в министерство внутренних дел, и новый устав готовил уже не Головнин, а Валуев.

 

В то же время нужно отметить, что охранительная печать внесла изрядную лепту в раздувание паники, в приписывание пожаров радикальным идеологам. Особенно такое поведение характерно для Каткова. Конечно, периодическая печать вообще, во все времена и во всех странах склонна к публикации сенсационных известий, что непосредственно влияет на тираж, определяет успех издания. Но в данном случае совершенно очевидно, что реакционные газеты и журналы намеренно связывали известия о поджогах с революционно-демократическими кругами, используя нередко очевидную клевету, разжигая истерию. 6 июня 1862 г. об организации поджогов политической партией пишет Катков в статье «Наши заграничные réfugiés»[125]. В ней содержатся и нападки на «заграничных эмигрантов» (не названный Герцен; «несколько господ, которым нечего делать»; они считают себя вправе распоряжаться судьбами народа, предписывать законы молодежи, избрав для своих экспериментов Россию), намеки на поджигателей (не прямые, но довольно отчетливые: не хотим верить, чтоб этот шаг был совершен), похвалы спокойствию и твердости правительства, нравственного восприятия происходящего обществом. Катков вроде бы предостерегает против возвращения к реакции, как ответ на поджоги. По его словам «всего опаснее были бы такие меры, которые клонились бы к стеснению этой возбудившейся в обществе жизни». Не наука, не свобода, не честная печать виноваты в растлевающем влиянии тайных и заграничных типографий. Когда в России появится правильный суд присяжных, самые строгие, но справедливые приговоры не будут восприниматься как принесение в жертву; само понятие «жертвы» потеряет смысл. Катков ратует за продолжение правительственных реформ, но он целиком поддерживает наступление властей на прогрессивные силы, разжигает антинигилистическую травлю[126].

 

Подобные обвинения, ничем не доказанные, одобрялись правительством. Статья Каткова понравилась царю. 13 июня Головнин сообщил цензурным комитетам, что император обратил внимание на статью в «Современной летoписи» и сказал: «Весьма хорошая статья. Кем она написана?» Московский цензурный комитет сообщил, что автор Катков, о чем 21 июня было доложено царю[127]. 30 июня отдано распоряжение цензорам не пропускать ничего, направленного против выступлений Каткова о Герцене, не показав предварительно этот материал председателю комитета. 18 июля в «Русском вестнике» напечатана (как ответ на письмо-вызов Герцена, от 15 июля) «Заметка для издателя „Колокола“»[128], выдержанная в грубом, неприличном тоне. Всякое подобие вежливости отброшено. Герцен называется «недоноском на всех поприщах», «бойким остряком и кривлякой», «старой блудницей» и пр. Даже «Северная пчела» упрекнула Каткова за тон «Заметки», но тот возразил, что тон вполне уместный и по некоторым причинам писать иначе было бы нечестно[129]. В восприятии «Заметки», одобренной царем и ставшей в связи с этим некой мерой оценки и для читателей и для цензурных инстанций, общество разделилось на несколько групп: одни выражали солидарность с автором (и таких, видимо, было большинство), другие не соглашались с тоном, третьи — люди демократических убеждений — рвут с Катковым, его имя превращается в ругательство, как в свое время имя Булгарина[130]. Благодаря развернувшейся полемике, Катков стал знаменитым, а его влияние намного выросло.

 

В целом же даже в правительственных кругах многие понимали опасность сближения пожаров со студенческим движением, с демократическими идеями. 19 мая 1862 г. Головнин предписал Петербургскому цензурному комитету разрешать только те статьи, где обвинения или оправдания студентов даны в самых умеренных выражениях. Он же 28 мая сообщал, что царь вообще запретил печатать статьи на эту тему, которые возбуждают раздражение, не способствующее наведению порядка[131]. Понимая, что разжигание страстей невыгодно для правительства, Головнин предложил напечатать объявление в «Северной почте», сообщающее, что обвинения студентов в поджогах ни на чем не основаны. Но Валуев отклонил предложение, формально опираясь на повеление царя (не затрагивать тему)[132]. Вообще некоторая сдержанность сообщений о пожарах, об их причине соблюдалась лишь вначале, в мае месяце. Позднее «пожарная тема» цензурным ограничениям не подвергалась. Ее, начатую Катковым, подхватили другие реакционные издания: «Наше время», «Сын отечества», «Домашняя беседа»[133]. Их трактовка становилась официальной. Высказывать другие мнения, из-за распоряжения Головнина от 30 июня, было невозможно (ряд статей запрещены; редакторы, зная ситуацию, даже в цензуру ничего подобного не подавали). Получалась видимость того, что вся журналистика единодушна в одобрении Каткова[134]. Но и таким ее направлением многие недовольны. Например, крупный чиновник цензуры Берте (о нем выше) обвинял Каткова и Павлова (куда уж благонамереннее!) в том, что они недостаточно решительны в своих обличениях[135].

 

Но особое влияние Катков приобрел в связи с восстанием в Польше в 1863 г.[136] На этом вопросе, на отношениях в связи с ним Каткова с властями мы остановимся подробней. Восстание вызвало новую волну благонамеренности и широко освещалось в русской печати, главным образом с позиций «официального патриотизма»[137]. В большинстве печатных откликов на польское восстание отношение к нему резко отрицательное; высказывается солидарность с правительственными мерами, направленными против бунтовщиков; идет грубая, прямолинейная брань поляков. Иногда встречается и более сложное освещение событий, с попытками теоретически осмыслить сущность отношений между Россией и Польшей (славянофильский «День», почвенническое «Время»). Такие статьи тоже были антипольскими, но они вызывали недовольство властей, казались излишним умничаньем, чуть не крамолой. Так статья Н. Н. Страхова «Роковой вопрос», напечатанная в журнале «Время»[138], воспринята цензурой как защита поляков; за публикацию этой статьи журнал 24 мая был закрыт. В обстановке накала страстей, шовинистического угара касаться «польского вопроса» с других, неофициальных позиций, естественно, оказалось невозможным. «Современнику» и «Русскому слову», только что начавшим выходить после 8-месячной приостановки, приходилось быть особенно осторожными, чтобы, по словам Салтыкова-Щедрина, иметь возможность «беседовать с читателями именно двенадцать, а не пять раз в году»[139]. И все же они, демократическая газета «Современное слово» и некоторые другие, находили способы, намеками, косвенно, высказывать сочувствие восставшим. Подлинным же выразителем взглядов демократического отношения к событиям в Польше стал Герцен, который рассматривал восстание как удар по самодержавию, общему врагу русского и польского народов («за вашу и нашу свободу»). Польская тема становится основной в «Колоколе» 1863 г. Поддержку Герценом борьбы за свободу Польши чрезвычайно высоко оценивал В. И. Ленин, и оценка его была верна: «Герцен спас честь русской демократии»[140]. Но нужно понимать, что позиция Герцена по польскому вопросу сильно подорвала его влияние. Она — одна из наиболее важных причин потери его популярности в России. Он плыл «против волны».

 

Зато на гребне волны, в связи с событиями в Польше, оказывается Катков, сам ее во многом создающий. Влияние его быстро росло. Уже в 1862 г. общественная атмосфера стала меняться. Катков сам способствовал ее изменению и в то же время приноравливался к нему, поворачиваясь в нужном направлении. Поворот от умеренного либерализма к оголтелой реакции отчетливо заметен уже в 1862 г, в полемике вокруг Герцена, в борьбе с нигилизмом, в статьях о пожарах и прокламациях («Роман Тургенева и его критики»[141], «О нашем нигилизме»[142] и др.). Но особенную известность и влияние Катков приобрел в 1863 г., в связи с освещением восстания в Польше. Как раз в это время он получает в аренду газету Московского университета «Московские ведомости». В руках его оказывается весьма значительная газетно-журнальная сила: ежемесячный журнал «Русский вестник», еженедельное прибавление к нему (потом самостоятельная газета) «Современная летопись» и ежедневные «Московские ведомости»[143]. Катков превращается в своего рода монополиста. И сразу же «Московские ведомости» становятся центром антипольской борьбы. Они особенно усердствовали в разжигании ненависти к восставшим полякам и ставили себе это в заслугу. Время оказалось особенно благоприятным для расчетов Каткова: события в Польше заставили правительство в полной мере оценить его заслуги. В сложившихся условиях газете, делающей ставку на антипольскую пропаганду, была обеспечена и правительственная поддержка, и успех у читателей.

 

На первых порах, в начале 1863 г., в изданиях Каткова заметно стремление преуменьшить масштаб действий повстанцев. Утверждалось, что восстание не имеет глубоких корней в стране, что оно — дело небольшого числа «неблагонамеренных». Но вскоре размах восстания заставил отказаться от такого рода толкований. Согласно новому взгляду, все польское объявлялось мятежным, враждебным интересам России, ненавистным, заслуживающим жестокой расправы. Не будем подробно останавливаться на содержании антипольских материалов газеты Каткова. Затронем лишь одну проблему: как эти материалы отразились на отношениях Каткова с властями, с цензурой. Эти отношения складывались не совсем так, как можно было бы предположить.

 

Выступления Каткова по польскому вопросу в 1863 г.[144], отражавшие в целом политику правительства, настроения значительной части общества, завоевали «Московским ведомостям» авторитет уже в первый год издания их новой редакцией. Имя Каткова становится чрезвычайно популярным. Ему шлют приветственные телеграммы с выражением верноподданнических чувств. В честь его провозглашаются тосты на патриотических обедах. В архиве Каткова сохранилось множество писем, прославляющих его чуть ли не как главного спасителя России[145].

 

Естественно, что цензурные отклики о «Московских ведомостях» в 1863 г. крайне благожелательны. Газете Каткова давалась такая хвалебная характеристика, какой не удостаивалась даже официальная печать (последняя в изображении польских событий должна была несколько сдерживаться, Катков же мог не стесняться). В отчете цензурного ведомства за 1863 г. отмечалась серьезная подготовка издателей «Московских ведомостей» к журнальной деятельности, их публицистический талант, многосторонняя ученость. Успех газеты объяснялся позицией по польскому вопросу: своим горячим патриотизмом они «возбудили к себе небывалое сочувствие в публике»[146]. В отчетах, подготовленных Советом министра по делам книгопечатания[147], указывалось, что «Московские ведомости» в 1863 г. «сплотили массу одною мыслию о нераздельности России и заставили иностранцев верить в единомыслие народа русского, сердцем привязанного к своему правительству»; «глубоко проникнутые любовью к России, они пробудили патриотические чувства во всех слоях»[148]. Аналогичные утверждения встречаются и в других отчетах.

 

Такие восторженные оценки вовсе не значили, что у редакции «Московских ведомостей» в 1863 г. не было столкновений с цензурой. Уже в цитированном выше отчете утверждалось, что газета Каткова, «с недозволенною нередко запальчивостью», нападала на всю петербургскую журналистику, находя ее «не патриотическою, вредною и даже преступною»[149]. Такая «запальчивость» цензурой не одобрялась. Начались осложнения и с московским цензурным комитетом, председатель которого, М. П. Щербинин вообще-то благоволил Каткову за его выступления в 1862 г. против Герцена и «нигилистов» в «Русском вестнике». В отчете за 1862 г. Щербинин писал, что полемика Каткова с эмигрантами (то есть с Герценом) «есть не только заслуга, но и подвиг гражданского мужества»[150]. С переходом «Московских ведомостей» в руки Каткова и Леонтьева он связывал самые радужные надежды.

 

Да и не только Щербинин, но и лица более высокопоставленные относились к Каткову с дружеским участием. В 1863 г. великий князь Константин и М. Н. Муравьев предлагают Каткову прислать корреспондентов в Варшаву и Вильно для освещения польских дел[151]. Этих корреспондентов перед их отъездом принимал министр внутренних дел Валуев и напутствовал их. По поручению Муравьева, Каткову посылаются статьи о восстании, в которые предлагается по его усмотрению вносить любые изменения. Весьма предупредительно ведет себя по отношению к Каткову и Валуев. В 1863–1864 гг. между ними поддерживается оживленная переписка, инициатором которой был министр внутренних дел. Он предлагает договориться «насчет дальнейшего обмена мыслей и мнений», обещает давать «конфиденциально ответ на каждый Вами мне предложенный вопрос». В свою очередь Валуев хочет «иметь возможность обращаться к Вам, конфиденциально же, для осведомления о Вашем взгляде на те вопросы, по которым мне хотелось бы узнать Ваше мнение»[152]. Предложенная переписка состоялась. Валуев вел ее в подчеркнуто любезном тоне, всячески выражая почтение Каткову, подчеркивая его роль. Было от чего закружиться голове.

 

В то же время Валуев пытается превратить «Московские ведомости» в рупор своих идей. Он, в очень вежливой форме, подсказывает Каткову темы, выражает готовность снабжать его материалом. Переписка с Катковым имела целью не только направлять его, но и сдерживать. Валуев предостерегает его, например, от полемики по остзейскому вопросу[153] (Катков противник прибалтийских немцев), от неумеренных похвал Муравьеву. С крайним пиететом относится к Каткову и Д. А. Толстой, ставший с 1865 г. обер-прокурором Синода и сделанный Катковым в 1866 г. министром народного просвещения. Уже осенью 1863 г. Толстой посылает Каткову первый том своего сочинения о католической церкви в России, сопровождая книгу почтительным письмом: «Очень рад, что это доставляет мне случай выразить Вам то глубокое уважение, которым я, как и все русские, проникнут к Вашей деятельности и к тем политическим принципам, коими Вы завоевали общественное мнение»[154]. Переписка между ними продолжается. Уже заняв пост министра просвещения, Толстой продолжает обращаться к Каткову за поддержкой и просит советов.

 

Сочувственно отзывается о Каткове в 1863 г. и министр просвещения Головнин, хотя, возможно, не вполне искренне. Видимо, уже в 1862 г., при знакомстве, они друг другу не понравились. Именно Головнин сообщает Каткову осенью 1862 г., что именно ему и Леонтьеву по распоряжению царя, передано издание «Московских ведомостей», хотя другие претенденты предлагали бóльшую сумму. Летом 1863 г. Головнин благодарит Каткова за отправку корреспондентов в западные районы и выражает надежду, что «Московские ведомости» дождутся второго издания, служа «лучшим материалом для истории нашей эпохи»[155]. В том же году Головнин в конфиденциальном письме делает попытку подкупить Каткова, расположить его в свою пользу. Он предлагает переиздать статьи «Московских ведомостей» о Польше, так как они «принесли большую пользу, дали правильный взгляд на дело и возбудили благородные патриотические чувства». Головнин хочет их «напечатать особой брошюрой», которую купит министерство просвещения (1200 экземпляров) и разошлет ее учителям и за границу. Катков не клюнул на такую приманку, ставившую его в зависимость от Головнина. Он отклонил предложение, в дальнейшем активно используя этот эпизод в полемике против Головнина[156].

 

Б. Н. Чичерин вспоминал, что к статьям в «Московских ведомостях» о польском восстании с живым сочувствием относился наследник престола и его попечитель С. Г. Строганов[157]. Фрейлина А. Д. Блудова (дочь видного государственного деятеля Д. Н. Блудова, главы Польского комитета), постоянно бывавшая при дворе, писала Каткову в начале 1863 г.: «Мы все, в том числе государыня, читали с величайшим удовольствием[158] Ваши три первые статьи о польских делах». По ее словам, одну из этих статей прочитал и расхвалил министр иностранных дел А. М. Горчаков. В другом письме Блудова сообщала, что одна из статей о Польше «прекрасна, полезна и своевременна», что все так считают, «начиная с самых Высших особ». Блудова писала, что ее отец «поручает сказать, что Ваши статьи ему истинное утешение»; прочитав одну из них, он произнес: «Я всегда уважал Каткова, после этой статьи я его полюбил»[159]. О роли Каткова во время польского восстания вспоминал в своих мемуарах Е. М. Феоктистов: «…у него был целый сонм пламенных приверженцев, которые чуть не клялись его именем, и множество исступленных врагов, которым хотелось бы стереть его с лица земли. Правительство боялось его и вместе с тем заискивало в нем»[160]. Тем не менее, уже в 1863 г. начались постоянные столкновения Каткова с цензурой. В конце февраля председатель московского цензурного комитета Щербинин извещал Валуева, что цензура отказывается пропустить одну из статей Каткова. Статья была антипольская, но в ней приводились доводы, с которыми Катков полемизировал. Щербинин чувствует себя не совсем спокойно. Он опасается Каткова, сообщает Валуеву, что разрешил печатать задержанную статью, но не в «Московских ведомостях», а в «Русском вестнике». «Придирки» Щербинина вызвали недовольство высокопоставленных лиц, о чем писала Каткову А. Д. Блудова. Валуев же открестился от ответственности, заявив, что одобряет запрещенную статью, «а это в Москве виноваты»[161]. Естественно, что после подобных конфликтов цензура стала осторожней, когда речь шла о запрещении материалов для изданий Каткова, а он сам — наглее и самоувереннее.

 

Столкновения продолжались. Разжигая антипольскую истерию, Катков нередко сообщал известия, которые в других изданиях цензура ни за что не пропустила бы. Подробно рассказывалось о зверствах поляков, об их жестокости и кровожадности, и в самой Польше, и во внутренних губерниях России, о нераспорядительности чиновников, об ответных мерах, часто весьма суровых, русских властей, которые Катков поддерживал и одобрял. Почти все отрицательные явления русской жизни, в том числе «нигилизм», прокламации, пожары, Катков связывал с действиями «польской интриги», не останавливаясь перед прямой клеветой, фальсификациями. Дело доходило до того, что местные власти жаловались на Каткова, так как выдуманные им факты подрывали их репутацию. Осенью 1863 г. тульский военный губернатор[162] писал министру внутренних дел: «Помещенное в “Московских ведомостях” извещение о побегах солдат-поляков, о грабежах в лесах, об изрубленной девочке — чистая выдумка и ложь». Губернатор высказывал опасение, что подобные сообщения могут вызвать справедливое нарекание в умышленном распространении клеветы, что они «вредят доверенности к журналистике, вызывают жалобы не только оклеветанных, но и всех людей беспристрастных и справедливых и не приносят ничего, кроме вреда». Валуев вынужден согласиться с этими доводами, признать, что сведения «Московских ведомостей» подают иногда повод «к неблагоприятным толкам»[163].

 

Валуев, раздраженный и тем, что подобные лживые сообщения ставят под сомнение компетентность чиновников его ведомства, их распорядительность («допускают такие безобразия»), сообщил в московский цензурный комитет о своем недовольстве, предлагая быть осмотрительнее при пропуске подобных известий. Узнав об этом, Катков в весьма резком тоне упрекает Валуева в нарушении их соглашения. Уже здесь редактор «Московских ведомостей», хорошо знающий о своей популярности и прочности своего положения, прибегает к угрозе, которой он постоянно пользовался и позднее: если мой образ мыслей и действий кажется правительству вредным, стоит только заявить мне это, и я немедленно прекращу мою деятельность. Останавливается Катков и на вопросе о заведомой лжи, которая печатается в его газете. Он не утверждает, что лжи нет, а оправдывает такую ложь благими целями. По его словам, цензура должна следить, чтобы не появлялась ложь «неблагонамеренных искажений». Если же намерения благонамеренны, то «стоит ли придавать важность случайной неверности того или другого известия?»[164]. Это была принципиальная позиция, своего рода концепция, оправдывающая любую фальсификацию задачами укрепления «благонамеренности».

 

Валуеву приходится почти оправдываться перед строптивым журналистом. Он уверяет, что высоко ценит «благородно-полезное направление» изданий Каткова, признаваемое и публикой, и правительством, уговаривает не думать об отставке[165]. Трудно сказать, насколько были искренними уверения Валуева. К этому времени Катков, самонадеянный и избалованный всеобщими похвалами, сильно надоел министру. Но с ним приходилось считаться, в какой-то степени даже заискивать, восхищаться им, говорить комплименты, что не прибавляло любви к нему Валуева.

 

Еще сложнее оказалось положение цензора «Московских ведомостей» А. Г. Петрова. Катков не желал сдерживаться. Он считал, что его газета завоевала право затрагивать любую тему, критиковать любое лицо и учреждение, если это нужно «для блага родины». Его поддерживали весьма влиятельные круги. Связываться с ним было опасно. Но и пропускать многие материалы, которые могли вызвать недовольство разных министерств, крупных провинциальных администраторов и пр., представлялось невозможным. Петрову приходилось лавировать. Рассказывали, что он дрожит от страха, разрешая или не разрешая статьи для «Московских ведомостей»[166]. Сам Катков писал в конце 1863 г. (видимо, не без удовольствия) о переживаниях Петрова следующее: «Я более всего трепещу за цензора. Он уже и теперь чуть не слег в постель. Надобно знать, что он принадлежит к числу людей самых мнительных и осторожных»[167]. В 1864 г. столкновения Каткова с цензурой продолжались. Недовольство властей вызывали нападки на петербургскую администрацию, на столичную цензуру, которая, по утверждению Каткова, покровительствует «нигилизму». Совет по делам книгопечатания обращал внимание московского цензурного комитета на ряд статей в «Московских ведомостях» в начале 1864 г. Одна из них, по утверждению цензора, историка В. М. Ведрова, ставит целью «показать беззаконные действия цензурной власти в Петербурге. Статья эта, кидающая тень на административные распоряжения власти, внушающая сомнение в читателях и возбуждающая несправедливые, зловредные толки, гораздо хуже действующие, чем выше замеченные статьи в «Современнике», никаким образом не могла явиться в печати»[168].

 

Начинается длительная борьба Каткова с петербургской администрацией, которую он ведет под знаменем «свободы слова». Попутно Катков пишет, по сути, доносы на неугодные ему издания, обвиняя администрацию в покровительстве им. Следует отметить, что в 1864 г., когда восстание в Польше относительно давно подавлено, влияние Каткова несколько поубавилось и против него стало возможным выступать. К осени 1864 г. отношения редакции «Московских ведомостей» с администрацией крайне обострились. Катков все более резко нападает на министерство просвещения. Он обвиняет Головнина в поддержке брошюры Шедо-Феротти «Что нам делать с Польшей?», где высказывались мысли о возможности примирения России с частью польского дворянства. Катков организует широкую кампанию протеста против Шедо-Феротти. Ряд университетов (в первую очередь Московский, где влияние Каткова особенно велико), других учебных заведений отправляют обратно присланную им министерством просвещения брошюру Шедо-Феротти. В итоге Головнин терпит поражение. Царь недоволен поднятой шумихой[169]. На всеподданнейшей записке Головнина в защиту брошюры он накладывает резолюцию: «Книгу эту не следовало рассылать, ибо хотя она во многом благонамеренна, но окончательные ее выводы вовсе не согласны с видами правительства»[170].

 

Не слишком успешны и другие попытки Головнина справиться с Катковым, который не является уже неприкасаемым, но одолеть его не так-то просто. Никитенко отмечает в дневнике, что Каткова спустили с цепи, а ныне не знают, как унять[171]. На одном из докладов Совету по делам книгопечатания карандашом приписано: «Государство в государстве есть газета Моск <овские> Вед <омости>, не признающая над собою никакой власти»[172]. На рубеже 1864–1865 гг. столкновения между «Московскими ведомостями» и администрацией, ведавшей делами печати, пробрели форму открытого скандала. В № 267 газеты Каткова за 1864 г. напечатана без одобрения цензуры передовая с резкой критикой цензурной политики правительства, с рассуждениями по поводу штрафов (их обязана была заплатить редакция «Московских ведомостей»). Поднялся шум. Владельцу типографии пригрозили, что при повторном печатании материала без подписи цензора его не только оштрафуют, но и подвергнут суду. Катков заявил, что он прекращает издание «Московских ведомостей», подготовил об этом редакционную статью и послал телеграмму Валуеву. 31 декабря, в канун Нового года, Щербинин по телеграфу докладывал Валуеву, что редакционная статья не появилась, по настоянию самого Щербинина. Валуев тут же познакомил с телеграммой царя, который написал на ней: «весьма рад». Не совсем ясно, что это значило: то ли одобрение действий Валуева и Щербинина, то ли радость при известии, что Катков не уходит из газеты. Вероятнее, второе: император дал понять Валуеву, что устранение Каткова не совсем желательно[173].

 

Впрочем, Катков не столько всерьез собирался покинуть журнальное поприще, сколько шантажировал власти такой возможностью. Он добился того, что Совет московского университета решил подать прошение на имя царя об освобождении «Московских ведомостей» от предварительной цензуры под ответственность университета. Знаменательно, что попечитель московского учебного округа информировал о происходящем III Отделение, рассчитывая, видимо, на поддержку позиции Каткова. Получив доклад Головнина о действиях Каткова, царь велел обсудить дело в Комитете министров. 12 и 19 января 1865 г. Комитет министров рассматривал вопрос о «Московских ведомостях». Противники Каткова хорошо подготовились к борьбе. Еще осенью 1864 г. Валуев поручил одному из членов Совета по делам книгопечатания собрать материал за все время издания Катковым «Московских ведомостей». В результате появился совершенно разгромный обзор. Признавая заслуги Каткова во время восстания, автор обзора[174] подробно останавливался на многочисленных нарушениях закона редакцией «Московских ведомостей»: в поисках популярности она далеко переходит за пределы, дозволенные для русской журналистики, «свободно и даже необыкновенно развязно трактует предметы высшей дипломации, оценивает и комментирует по-своему акты нашего правительства, позволяя себе даже давать советы и собственные указания»; касаясь внутренней политики, редакция «прямо осуждает деятельность высших должностных лиц». На основании приведенного материала делался вывод: «Московские ведомости» подают дурной пример другим периодическим изданиям, их характер и направление — «явление ненормальное, не согласное с коренными основами государственного устройства»[175].

 

Вывод верный. Он, видимо, отражал и точку зрения Валуева, но при этом не встретил понимания даже в высших цензурных кругах. Большинство членов Совета не поддержали его. Тем не менее, обзор фигурирует в качестве документа, обвиняющего Каткова, во время разбора дела в Комитете министров. Доклад о происходящем делал Головнин, к этому времени ненавидящий Каткова. Последний оказался отнюдь не в роли безответного подсудимого. Многие члены Комитета его горячо поддерживали[176]. В конце первого заседания, 12 января, было принято компромиссное решение: в просьбе Совета университета отказать (напомним, что просили освободить «Московские ведомости» от предварительной цензуры), так как рассматривается новый устав о печати; до введения в действие этого устава поручить министру внутренних дел оказывать Каткову всевозможные облегчения в издании «Московских ведомостей»[177]. 19 января это решение утверждено Комитетом. По сути, оно означало победу Каткова. Так его воспринимает и Головнин, с негодованием сообщая в своих письмах, как происходило обсуждение[178].

 

После решения Комитета редакция «Московских ведомостей» почувствовала себя еще более уверенно. В 1865 г. в газете опубликован целый ряд статей, где критикуется политика администрации в области печати. Сначала защищается право претендовать на освобождение от предварительной цензуры, затем, когда новый устав вступил в действие, критикуется право администрации выносить предостережения. Катков прямо намекает, что определенные административно-бюрократические круги поддерживали «нигилизм», издания «отрицательного направления», одновременно всячески стесняя журналистику благонамеренную (то есть самого Каткова). Но все же после громкого скандала наступило некоторое затишье. Нападки Каткова на административно-цензурные инстанции на время стали менее ожесточенными. Цензура же, помня решение Комитета, где речь шла о необходимости благожелательного отношения к «Московским ведомостям», относилось к ним довольно благосклонно[179].

 

«Перемирие» продолжалось недолго. В первую половину 1866 г. полемика между Катковым и бюрократическими кругами вновь обострилась. Вскоре «Московские ведомости» получили первое предостережение[180], за передовую в № 61, где утверждалось, что определенные бюрократические круги помогают сепаратизму. Все более резко в «Московских ведомостях» обсуждается вопрос о предостережениях, о действиях цензуры. В свою очередь в Совете Главного управления по делам печати все чаще рассматривается непокорность Каткова. Его статьи характеризуются, как очевидное нарушение законов, выраженное «в форме неприличного отзыва о действиях Главного управления по делам печати», как противодействие власти, «оскорбление министров внутренних дел и народного просвещения»[181]. Об истории взаимоотношений Каткова с властями в 1866 г. рассказывает подробно в дневнике Никитенко. По его словам, с 1862–1863 гг. Катков привык к цензурной безнаказанности и позволял себе многое, о чем другие и помыслить не могли. 1 апреля 1866 г. Никитенко сообщает о первом предостережении «Московским ведомостям». Он критикует газету за стремление вмешиваться в управление государством; приверженцы «Московских ведомостей» распускают слухи, что правительство не осмелиться поступить с газетой Каткова так, как оно поступает с другими изданиями; иначе в Москве будет нечто вроде бунта. Вынесенное Каткову первое предостережение — «ведро холодной воды на головы опьяневших от успеха издателей»[182]. Катков помещает в ответ ряд резких статей.

 

Согласно новым правилам, издание, получившее предостережение, должно было его опубликовать, платя штраф за каждый день задержки публикации, которая не должна была превышать 3-х месяцев. Катков заявил, что готов платить штраф, но публиковать предостережение не намерен, вновь пригрозив вовсе прекратить издание. Валуев раздражен, готовит второе предостережение[183]. Никитенко считает, что Катков «играет нехорошую роль»: успех отуманил его и сделал высокомерным до потери всякого доброго чувства[184]. Даже Тютчев, который всегда на его стороне, сейчас недоволен газетой[185]. Но второго предостережения «Московским ведомостям» не сделано, хотя Совет его уже заготовил. Министр внутренних дел в последний момент дал задний ход. Приверженцы «Московских ведомостей» торжествуют победу[186]. Из верных источников стало известно, что Муравьев («вешатель») просил министра внутренних дел окончить как-нибудь скандальное дело с «Московскими ведомостями», прибавляя, что «прекращение этой газеты считает просто невозможным»[187].

 

Позднее все же газеты «Московские ведомости» и «Голос» получают по предостережению[188]. Первые за статью, где опять говорится о праве не публиковать правительственные предостережения. Второй за оскорбительные отзывы, которые могут возбудить недоверие к местному начальству[189]. Никитенко пишет о том, что «Московские ведомости» возбуждают неприязнь к правительственным лицам, обвиняют их чуть не в измене. Но непонятно, за что дано предостережение «Голосу», разве для того только, чтобы показать публике, что начальство преследует не только «Московские ведомости». Последние чуть ли не окончательно прекращаются, «а жаль, что они привели себя к самоубийству <…> Успех ослепил их, сделал высокомерными, заносчивыми, капризными. А между тем общество лишается с ними лучшего, полезнейшего своего органа»[190]. Происходящее имеет и еще один смысл: «ненавистная тупая бюрократия одерживает победу над общественным умом и сочувствием». В данном случае Никитенко явно на стороне Каткова[191]. Далее он записывает в дневнике о приостановке на 2 месяца «Московских ведомостей»[192]. Затем о том, что Д. A. Толстой отстоял газету у государя, но издавать ее будет не Катков[193]. Запись в сентябре 1866 г., уже после встречи Каткова с царем и победой его над Валуевым показывает, как сильно «Московские ведомости» допекли Валуева за его распоряжения о печати. Валуев — администратор, он видит в печати личного врага, все более и более против нее озлобляется. И здесь симпатия Никитенко на стороне Каткова[194].

 

На самом деле произошло следующее. Московский университет просил разрешения издавать приостановленные «Московские ведомости» под временной редакцией, «чтобы не потерпеть материального урона». Вопрос обсуждался в самых высоких инстанциях. 13 мая Валуев докладывал царю, что разрешение возобновить издание решено дать, о чем будет объявлено на следующий день. Временным редактором назначен Н. А. Любимов, единомышленник и почитатель Каткова. 18 мая, после десятидневного перерыва, вышел 99-й номер газеты, выдержанный в прежнем ее направлении. В заметке «От издателей», в заявлении «От временного редактора», в других статьях, напечатаны те же, что и прежде, нападки на администрацию, на систему предостережений и т. п. Это было сразу же замечено цензурой. Один из цензоров писал, что в заявлении Любимова выражается преданность тому направлению, «за которое, по объяснению самих Каткова и Леонтьева, они уже подверглись трем предостережениям и временной приостановке»[195]. Цензурные инстанции готовят переход «Московских ведомостей» в руки новой редакции в конце июня, когда истечет трехмесячный срок, в течение которого разрешалось не печатать предостережение и ограничиваться уплатой штрафа. 6 и 7 мая «Московские ведомости» получают подряд второе и третье предостережение[196] (за статьи в № 81 и № 95). Газета приостановлена на два месяца. Возобновиться под прежней редакцией она по планам цензурных властей не должна была[197]. Валуев мог торжествовать победу. 8 мая 1866 г. вышел, казалось, последний номер (98-й) «Московских ведомостей» под редакцией Каткова и Леонтьева. 10 мая московский генерал-губернатор отправил в III Отделение шифрованную телеграмму: «Все исполнено точно. Третье предостережение вручено. Подписка взята. Отправлена по почте. Должные меры приняты. Пока все благополучно»[198]. Как будто бы донесение о выигранной битве. Однако, это словечко пока.

 

Казалось, ничто не может спасти Каткова. Но случилось непредвиденное. 25 мая, после неудачного покушения Д. В. Каракозова (4 апреля 1866 г.), император приезжает в Москву. Катков встречается с его приближенными, ведет с ними продолжительные беседы. 14 июня он подает на имя царя пространную записку, утверждая в ней, что его газета всегда выражала интересы правительства, верховной власти. Он просит разрешения вновь возобновить свою журнальную деятельность. Доводы Каткова произвели впечатление. Разрешение было получено. 20 июня царь принял Каткова наедине. Любимов, со слов последнего, передавал содержание беседы: «Я тебя знаю, верю тебе — считаю “своим”», — якобы сказал Александр II[199]. Он сообщил, что внимательно следит за «Московскими ведомостями», регулярно читает их. Позднее, в начале 1867 г. Катков говорил, что царь одобрил его деятельность и «выразил желание, чтобы мы продолжали ее в том же смысле, как прежде, и сохраняли уверенность, что в нем самом будем иметь поддержку, которая даст нам возможность действовать по совести»[200]. И хотя осложнения с цензурой у Каткова остаются, а нападки на администрацию сохраняются, речь об отрешении его от редактирования «Московских ведомостей» более не идет. Его главные недруги, Головнин и Валуев, вскоре после выстрела Каракозова уволены в отставку (первый в 1866, второй в 1868 г.). А министром просвещения становится поклонник и единомышленник Каткова Д. А. Толстой[201]. Валуева же сменил 8 марта А. Е. Тимашев[202], еще более «крутой» в отношении к печати, чем его предшественник. Положение Каткова становится незыблемым; можно сказать, что он был одним из тех, кто определял государственную политику.

 

Рассмотрим ситуацию с приостановкой еженедельной славянофильской газеты «День». Она выходила в Москве с 15 октября 1861 г. под редакцией И. С. Аксакова и пользовалась довольно большой популярностью. В 1862 г. у нее было около 4000 подписчиков, тираж ее превышал 7000 экз., но к 1865 г. популярность газеты резко снизилась[203].

 

Прежде, чем говорить о прекращении «Дня», следует напомнить о судьбе его предшественников, о запрещении в начале 1830-х гг. журнала «Европеец», а в начале 1850-х гг. — «Московского сборника», о чем говорилось в предыдущих главах. Правительство с подозрением относилось к славянофильским изданиям, чувствуя в них некоторую оппозиционность. Наиболее активные организаторы и участники славянофильских изданий И. С. и К. С. Аксаковы, А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, князь В. А. Черкасский и др. были отданы под надзор полиции. Им запрещено было печататься, редактировать газеты и журналы. После смерти Николая I запрет был снят. В 1856–1860 гг., уже при Александре II, выходил на паях славянофильский журнал «Русская беседа», редактируемый А. И. Кошелевым (4–6 раз в год). Позднее, с августа 1858 г., его редактором стал И. С. Аксаков[204]. Власти журналу не благоволили, но и у публики он успеха не имел, следовательно, не был опасен. В январе 1859 г. под редакцией И. С. Аксакова стала выходить еженедельная газета «Парус». После второго номера власти ее запретили, за требование гласности, критические отзывы о некоторых действиях правительства, об его внешней политике[205]. «Дню» еще повезло: он выходил до 1865 г. Направление газеты было довольно официальным: осуждались восставшие поляки, студенческие беспорядки 1861 г., обвинялись в поджогах нигилисты и т. п. Тем не менее, начальству она не нравилась. Прежде всего вызывали неодобрение выступления редакции с требованиями свободы печати, против цензурной политики правительства. Отчасти мы уже упоминали об этом выше. Головнин был недоволен газетой; все в ней его раздражало (даже не столько общая суть содержания, сколько демонстративные выпады: сообщения, урезанные цензурой, печатались в черной рамке; на месте запрещенной передовой публиковалось, что она не появилась «по независящим от редакции обстоятельствам»[206]; при помощи графини А. Д. Блудовой редакция добивалась разрешения какой-либо резкой статьи и т. п.). Головнин доложил царю об одной не пропущенной цензурой статье, опубликованной после запрета по настоянию Аксакова. Царь оказался либеральнее Головнина и московского цензора: не поддержал их мнения. Но вскоре нашелся более веский повод для репрессий: редактор «Дня» отказался повиноваться распоряжению самого императора. 3 июня 1862 г. Головнин сообщил царю про неподписанную корреспонденцию о беспорядках в Остзейском крае, о духовенстве в Западных губерниях в газете «День» (№ 31). Последовал высочайший запрос: «кто автор?» Аксаков отказался ответить, о чем было доложено царю. На повторный запрос последовало объяснение Аксакова, которое Головнин вновь довел до сведения царя: там были рассуждения о чести редактора, об его ответственности перед авторами и т. п., то есть редактор, вместо раскаяния, обосновывал и тем самым оправдывал свой отказ[207]. В итоге, с № 34 за 1862 г. «День» приостановлен. Аксаков лишен права его издания. Предложено объявить ему строгий выговор в присутствии всего московского цензурного комитета. Аксакова обязали подпиской отправлять статьи в цензуру только с указанием имени автора. Царь счел такую меру недостаточной: он распорядился: объявить Аксакову, что тот должен «немедленно исполнить мою волю» (то есть назвать автора). В противном случае — лишить Аксакова права издания журнала; «сообщить ему мои заметки» о понятии его о чести (весьма отрицательные — ПР). Аксаков упорствовал. 15 июня 1862 г. Головнин извещал Валуева и Долгорукова (шефа III Отделения) о лишении Аксакова права издания. 19-го июня «День» приостановлен. Правда, опала длилась недолго. 1 сентября газету разрешили возобновить под редакцией Ю. Ф. Самарина, который согласился приезжать в Москву и редактировать «День». По сути дела, Самарин был номинальным редактором до конца года. В это время номера выходили без подписи, а редактировали газету ее сотрудники, в том числе и отставленный Аксаков. С нового, 1863 года все вернулось к прежнему, но Головнин поставил газету под строгий контроль, назначил цензором «такого гуся, назначение которого почти равносильно запрещению»[208]. На запрещение «Дня» откликнулся «Колокол», осуждая русскую цензуру. И все же эта история свидетельствовала о том, что времена изменились. Происходит своеобразная «полемика» между царем и литератором по вопросу о том, что такое честь, каждый остался при своем мнении, и никаким серьезным карам Аксаков не подвергся. При Николае I о таком исходе спора подданного с императором и помыслить было нельзя.

 

Тем не менее, с периодическими изданиями, не угодными властям, продолжали расправляться и в это относительно либеральное время (оно становилось все более не либеральным). С цензурными преследованиями 1862–1863 гг. связано прекращение газеты «Современное слово», издаваемой Н. Г. Писаревским. За короткое время своего существования (с 1 июня 1862 по 2 июня 1863 г.) она сумела себя зарекомендовать как издание отчетливо оппозиционного направления. Ее возникновение связано с газетой военного министерства «Русский инвалид»[209]. В 1861 г. Писаревский заключил контракт на издание этой газеты до 1868 г. Но вскоре военное министерство предложило контракт расторгнуть, так как неофициальная часть газеты «приобретает характер, за который министерство не может отвечать»[210]. Об этом сообщал 4 апреля 1862 г. военный министр министру просвещения, настаивая, чтобы неофициальную часть «Русского инвалида» сразу же отделили, издавали до конца года в виде особой газеты «Современное слово», которую бы с 1863 года передали в собственность Писаревского, чтобы возместить убытки, понесенные им при расторжении контракта. Таким образом, само возникновение новой газеты, еще до начала ее выхода, было связано с недовольством властей Писаревским, который в связи с этим и стал издателем «Современного слова»[211]. Писаревский, о котором ныне мало кто знает, — личность колоритная. Военный, начальник фотографического отделения военно-топографического депо генерального штаба, вышедший в отставку. В дальнейшем крупный ученый, один из основоположников электротехники и телеграфного дела в России. К началу 1860-х гг. Писаревский отнюдь не был благонамеренным издателем. В одной из записок III Отделения в 1864 г. его называют «врагом отечества своего». Известно, что в 1856 г. он встречался в Лондоне с Герценом. В записке указывалось, что он во время пребывания за границей «употребил во зло сделанное ему доверие», «в бытность свою <…> в Лондоне находился в постоянных сношениях с известными эмигрантами Тхоржевским и Герценом, предлагал там образовать агентов для развития пропаганды и сообщил адреса разных лиц»[212]. Был дан приказ об обыске его при возвращении в Россию. Трудно сказать, насколько эти обвинения соответствовали действительности (да и сформулированы они были уже после скандала с его газетой), но направление «Современного слова» делает их довольно правдоподобными. Автор записки сообщал, что Писаревский «дал направление своей газете самое противуправительственное», проявив «крайнюю неблагонамеренность свою в политическом отношении и потому на него было тогда же обращено особенное внимание»[213]. В 1864 г., когда «Современное слово» давно прекратило свое существование, III Отделение продолжало считать, что и после раскрытия «злоупотреблений» Писаревский «не только не выразил ни малейшего раскаяния <…>, но напротив того в докладной записке <…> резко утверждал, что изменение в статьях не только не воспрещено ни одним законом, но <…> лежит на прямой ответственности редакции, которая знает, что, где и когда поместить приличнее»[214]. Характерны и сведения III Отделения об официально утвержденном редакторе «Современного слова» В. Н. Леонтьеве, брате консервативного писателя и публициста, сподвижника Каткова, К. Н. Леонтьева. Он помещал в «Современном слове» заметки по крестьянскому вопросу, вел «Внутреннее обозрение», им написано большинство фельетонов, вызывавших особое недовольство властей своей «неблагонамеренностью». В агентурных донесениях III Отделения утверждалось, что «он принадлежит к числу самых ярых нигилистов <…> подвизался в запрещенной газете Писаревского <…> сотрудник „Голоса“ и известен в прессе под названием народного трибуна. Он в 1862 году принимал самое деятельное участие в студенческих беспорядках» (выделенное курсивом подчеркнуто в тексте — ПР)[215]. Снова сведения несколько сомнительны; среди них как свидетельство «неблагонамеренности» упоминается сотрудничество в официозном «Голосе». Но и здесь отражается то, что отношение властей к Леонтьеву, было, видимо, небезосновательным. Сотрудничали в «Современном слове» писатели демократического лагеря. Среди них Н. С. Курочкин, старший брат редактора «Искры» В. С. Курочкина, сам принадлежавший к руководящему ядру этого сатирического журнала, участник революционного движения 1860-х гг., член общества «Земля и воля» (даже кандидат в члены его центрального комитета). Курочкин летом 1862 г. помещал в «Современном слове» заметки об европейской жизни, которые Писаревский высоко ценил. Печатались в газете С. С. Шашков и И. Г. Прыжов. Первый — писатель демократического направления, публицист и этнограф, автор статей о положении женщин. Второй — историк и этнограф, в дальнейшем участник тайного общества «Народная расправа», приговоренный к 12 годам каторги и ссылки[216].

 

У нас нет возможности подробно останавливаться на содержании «Современного слова», которое я в свое время детально изучал[217]. Но смею утверждать, что газета откликалась на все животрепещущие события времени (общая атмосфера, наступление реакции, пожары и полемика вокруг них, нападки на нигилизм, правительственные реформы, проблемы свободы печати, национально-освободительное движение в Италии, восстание в Польше и др.) в духе наиболее демократических изданий, перекликаясь во многом с направлением «Современника». В трудное время перехода реакции в наступление, оставаясь во второй половине 1862 г., после приостановки «Современника» и «Русского слова», почти единственным демократическим изданием, «Современное слово» сумело сохранить верность лучшим журнальным традициям предшествующего периода.

 

Естественно, что власти были недовольны газетой. Уже содержание неофициальной части «Русского инвалида» не удовлетворяло их. Действительно, там печатались статьи, совершенно неприемлемые для официальной газеты («Тенденции „Русского вестника“ по делу народного образования», № 86/87 за 1862 г., «Нечто вроде комментарий к сказаниям г. Аскоченского о Т. Г. Шевченке»[218] в № 268 за 1861 г. и др.). Цензура обращала внимание на статьи подобного рода. Валуеву не нравится «Современное слово», но он не хочет столкновений с влиятельными людьми (видимо, газету поддерживал в какой-то степени на первых порах военный министр). Тем не менее, высказать свое мнение Валуев считает нужным. 2 июля 1862 г., через месяц после появления «Современного слова», он направляет письмо министру просвещения Головнину, советуя, вслед за «Современником» и «Русским словом», запретить на 5–6 месяцев «Современное слово». Валуев напоминает, что Писаревский придал «Русскому инвалиду» «неблагонамеренное направление», перечисляет ряд статей (о пожарах, о Пруссии, о казни политических преступников) и выражает сомнение в благонадежности нового издания[219]. В ответ Головнин 4 июля сообщает Валуеву: он уже «объявил редактору „Современного слова“, что газета его подвергнется неминуемо временному прекращению, в случае продолжения нынешнего направления <…> и предписал цензирующему оную цензору усилить внимательность свою и строгость при просмотре статей»[220]. Газета только-только появилась, а ей уже «вредное направление» приписали и под особо строгий контроль поставили.

 

С бóльшим основанием это делается осенью 1862 г. 24 октября товарищ министра внутренних дел сообщал Головнину, что почти в каждом номере «Современного слова», в «Политическом обозрении» с сочувствием говорится о всех событиях, ведущих «к ниспровержению существующего порядка», что редакция приняла за правило «проводить в публику противоправительственные идеи». Он же утверждал 31 октября, что не отдельные материалы газеты Писаревского, а «она вся проникнута весьма неодобрительным духом»[221].

 

В конце 1862 г. (17 ноября), после того как в газетах появилось объявление о программе «Современного слова» (в 1862 г. газета выходила по программе, утвержденной для неофициальной части «Русского инвалида»), товарищ министра внутренних дел писал Головнину, что направление «Современного слова» «едва ли будет таким, какое может быть допущено и терпимо в наших повременных изданиях». Он утверждал, что Писаревский очевидно стремится к «порядку вещей, который возможен вполне только в странах, имеющих представительный образ правления, и для достижения этой цели не боится ни сотрясений, ни толчков, ни скачков, а более опасается мирного и нечувствительного хода реформ» (курсив текста — ПР). По распоряжению министра просвещения, все это сообщено «для сведения» председателю Петербургского цензурного комитета. Естественно, что после подобных предупреждений придирчивость цензуры должна была резко возрасти. Дело доходило до того, что в результате запрещений у редакции едва хватало материала для выпуска очередного номера. Так, например, цензор, поясняя случай перепечатки в № 26 «Современного слова» за 1863 г. объявления с программой газеты, замечал, что, видимо, у редакции «за удержанием цензурою непозволительных статей, не нашлось других, запасных, для занятия места». В другом случае подобный факт объяснялся тем же: «накануне много задержано статей»[222]. Изучая направление «Современного слова», следует учитывать невыносимые условия, в которые была поставлена газета. Многие статьи, предназначенные для нее, так и не увидели света, многие оказались исковерканы цензорскими ножницами. А в середине 1863 г. «Современное слово» запретили.

 

22 апреля 1863 г. председатель Петербургского цензурного комитета Цеэ сообщил министру внутренних дел, что в прибавлении к № 66 «Современного слова» (от 18 апреля) он заметил отрывки, которые цензура не должна была разрешить: в одном из них осуждался монархический принцип, в другом высказывалась мысль, что наивно надеяться на «законные» средства борьбы с несправедливостью и одобрялось сопротивление жителей Праги полиции. При сверке с корректурными листами оказалось, что цензор вычеркнул первый отрывок, а другой изменил. Однако, они были напечатаны в газете в первоначальном виде. Ставя министра в известность о происшедшем, Цеэ просил приказать «поступить с виновными по всей строгости законов». Началось следствие, которое раскрыло немало деталей, подтверждающих опасность направления «Современного слова». Но именно подтверждающих, так как у властей давно возникло представление о направлении газеты Писаревского, задолго до истории публикации запрещенных цензором отрывков, до начала следствия. О результатах его доложили царю. 2 июня 1863 г. вышел последний номер «Современного слова». По высочайшему повелению оно было запрещено[223].

 

Можно привести еще ряд случаев цензурных придирок в начале 1860-х гг. Например, скандал вокруг романа Гюго «Отверженные»: последние его тома, по мнению Валуева, «имеют самое вредное направление»[224]. Или отказ в разрешении Салтыкову-Щедрину издавать в Москве раз в две недели журнал. Головнин, игравший прежде роль либерала, ставит себе в заслугу, что благодаря его усилиям прекратили появляться статьи, проповедующие материализм, социализм и коммунизм, направленные против христианской веры, монархии и самодержавия, «вредные» выступления по крестьянскому вопросу[225]. Такие похвалы и на самом деле соответствовали действительности. Печатать что-либо значительное, затрагивающее важные общественные проблемы, стало почти невозможно, как в самый разгар «официальной народности» Уварова.

 

Никитенко записывает в дневник: «Мысли грозит опять застой и угнетение, а мыслящим людям, писателям, ученым — неприязненные нападки невежд и ретроградов»[226]. В массах же, по мнению Никитенко, надолго подорвано уважение к именам литератора, ученого, студента[227].

 

Чтобы каким-то образом компенсировать бессодержательность внутренних отделов изданий, власти разрешили несколько расширить иностранные отделы. Но и в них требовалось, чтобы авторы ограничивались фактами, не выражали своего мнения при описании государственных переворотов, антиправительственных движений и пр. Запрещались и рассуждения о политических формах правления, намеки на преимущества конституционной и ограниченно-монархической форм перед монархически-самодержавными и т. п.[228] Для составления известий о заграничной жизни нужны были иностранные газеты, которые не пропускала цензура, поэтому редакторы ряда изданий (Катков из «Русского вестника», Павлов из «Нашего времени», Краевский из «Отечественных записок», Усов из «Северной пчелы», Старчевский из «Сына Отечества», позднее В. Корш из «Санкт-Петербургских ведомостей») обратились с просьбой разрешить бесцензурное получение выходящих за границей изданий на русском и иностранных языках. Редакторы говорили о своей благонамеренности, осторожности, обещали, что будут опровергать содержащиеся в заграничных изданиях ложные учения, проникающие тайно в Россию, остающиеся без возражений и из-за этого вредно влияющие на молодежь[229]. Разрешение было дано. Но, как обычно, за каждую такого рода льготу приходилось платить. 15 июля Валуев огласил в Совете министров записку, где шла речь о неблагонамеренном направлении значительной части газет и журналов. Валуев утверждал, что нужно бы в периодических изданиях публиковать точные сведения о принятых общеполезных законодательных и административных мерах, предлагал побуждать и частные издания к печатанию таких материалов. По сути дела речь шла о плате за предоставленную льготу. И соответствующие статьи появились в ряде изданий, в частности, в заимевших льготы на получение иностранной периодики[230].

 

К этому же времени относится попытка властей влиять на заграничную периодику, на известия в ней о России, которые потом часто попадают и в русские газеты и журналы. В какой-то степени попытка направлена и против Герцена. В 1862 г. Валуев подает царю всеподданнейшую записку об информационном агентстве «Рейтер»[231], депеши которого печатают в газете «Times» и в лучших европейских газетах и журналах. Отличительная черта депеш, по мнению Валуева, — правдивость содержания, придающая им большой вес, доверие общества; они являются заслоном от появления искаженных известий; в них нередко печатаются и сведения из правительственных источников. Только Россия в этом отношении является исключением: иностранные издания не могут иметь в ней своих корреспондентов, должны довольствоваться скудными, часто неверными источниками, сведениями, почерпнутыми из частной переписки, из рассказов путешественников, из иностранных газет (польских, бреславских, силезских), из статей, неприязненных к России, умышленно искажающих события. Как следствие, в иностранных газетах почти ежедневно публикуются статьи о России с ложными известиями, превратными суждениями, враждебными правительству; они редко получают отпор в русских изданиях, так как последним не всегда доступны сведения, о которых идет речь в иностранной журналистике. Валуев считает, что следовало бы предупреждать появление в иностранных газетах искаженных, враждебных русскому правительству статей, а также опровергать такие статьи в лучших зарубежных изданиях. По мнению Валуева, на первых порах следует ограничиться предупреждением искаженных сообщений передачей в агентство «Рейтер» по телеграфу достоверных сведений обо всех важных явлениях русской жизни. Это скажется и на русских изданиях, печатающихся за границей: они утеряют свою привлекательность. Заимствовать такие сведения, с точки зрения Валуева, надо из всех управлений и ведомств, а обрабатываться они должны в министерстве иностранных дел, которое и так сообщает о происходящем в России своим дипломатическим агентам. Эти сведения не должны иметь официального характера, устройство дела надо поручить частному лицу[232]. Записка была принята благосклонно, но нет известий о каких-либо мерах, принятых для осуществления высказанных в ней предложений. Сама же секретная записка была напечатана в «Колоколе»[233].

 

А между тем продолжалась работа по подготовке нового цензурного устава, уже в рамках министерства внутренних дел. Между Валуевым и Головниным ведутся переговоры, уточняется проект устава, подготовленный Валуевым. Головнин со многим не согласен: он возражает против использования, как переходной меры, сочетания предварительной цензуры с административными взысканиями: такие взыскания, когда статья уже проникла в публику, только увеличат к ней внимание. Не одобряет Головнин и прекращения изданий после двух предупреждений: оно нарушит право собственности, вызовет недовольство издателей, вложивших в издание значительный капитал и не виноватых в направлении газеты или журнала. Взыскания должны накладываться только на редакторов; требуя устранения последних, необходимо сохранить за издателями право собственности[234]. Головнин считал необходимым исключить из проекта устава систему предупреждений. Он предлагал дать редакторам право выбора между предупредительной и карательной цензурой; при выборе второй редактор должен вносить залог и подвергаться взысканию по суду, а не по административному распоряжению. Головнин настаивал на необходимости четче разграничить роли и права редактора и издателя. Он считал возможным предоставить администрации право требовать смены редактора и без судебного приговора. В итоге Головнин заявлял, что считает предварительную цензуру несостоятельной и полагает полезным вовсе отменить ее, заменив взысканиями по суду. Поскольку нет ни малейшей надежды осуществить его предположения, он допускал предлагаемые в проекте Валуева меры как временную уступку обстоятельствам и просил присоединить его рассуждения к числу приложений, представленным по сему предмету в Государственном Совете[235]. Лемке, не без основания, предполагает, что Головнин и в данном случае разыгрывал ловкую игру, создавая видимость либерализма, а некоторые историки цензуры поверили ему.

 

Валуев немного растерян. Ему не ясно, как реагировать на замечания Головнина, довольно существенные, но он продолжает действовать. Происходит совещание Совета министра внутренних дел по делам книгопечатания, председателем которого назначен А. Г. Тройницкий. Заведование исполнительной частью центрального управления цензурой возложено на председателя Петербургского цензурного комитета[236]. Составлен перечень обязанностей Совета, осуществляющего общий надзор над цензурой. Постоянное же конкретное наблюдение за литературой и журналистикой (как и после 10 марта 1862 г.) возложено на 5 членов Совета и 6 чиновников особых поручений, которые могли успеть проконтролировать содержание только периодических изданий (в 1863 г. таковых числилось 195 названий)[237]. Появляется распоряжение цензорам: обращать внимание не только на мысли, факты, мнения, форму их изложения, но и на общее направление статей, всего издания, соблюдать особую осторожность, не допускать того, что противоречит основным началам. По мнению Валуева, многие издания занимаются систематическим осуждением правительственных постановлений. Он грозит временными приостановками таких изданий; хотел бы избежать репрессий, но сама печать принуждает его к крутым мерам[238].

 

А комиссия Д. А. Оболенского продолжает работать над цензурным уставом. Вернее, это уже другая комиссия, при министерстве внутренних дел. 14 января 1863 г. высочайший указ о ней по докладу Валуева. Оболенский получает благодарность и за предыдущий и за новый проекты[239]. На первом заседании комиссии 19 февраля 1863 г. приняты основные положения нового проекта: предварительную цензуру следует отменить; одновременный полный переход от предварительной к картельной цензуре не может быть осуществлен из-за отсутствия соответствующего устройства суда (то есть необходимо сначала провести судебную реформу, чтобы новый суд мог рассматривать и литературные вопросы); в данный момент нужны определенные переходные меры, касающиеся цензуры. На последнем, тринадцатом, заседании проект утвержден, уточняются его детали. Повторяются главные положения временных правил 1862 г. По некоторым вопросам возникают споры; прежде всего о цензуре периодики, о праве министра выносить административные взыскания, о залоге, о роли суда присяжных и пр. Разнобой мнений[240]. Валуев, естественно, ратует за возможно большую власть администрации, за право предостережений; он подробно доказывает необходимость их, но все же соглашается, что предостережения считаются в течение одного года, а затем аннулируются. В конце июня 1863 г. комиссия закончила работу, ее проект передан Валуеву, Головнину, другим сановникам, в том числе министру юстиции, позднее министру почт и телеграфа, начальнику III Отделения[241]. Весьма широкая экспертиза, поправки, изменения. Но все же обсуждение проходит только в кругах администрации.

 

Работа комиссии Оболенского была подробно освещена в статье Е. Ф. Зарина «Печатные льготы по проекту устава о книгопечатании», опубликованной в журнале отнюдь не демократическом — редактируемой в это время А. Ф. Писемским «Библиотеке для чтения»[242]. Тем не менее, автор приходит к довольно смелым выводам: задача, поставленная перед министерством внутренних дел, совершенно неразрешима. Цензура может или господствовать над литературой, подавлять ее, или не существовать вовсе; существовать немножко она не может. Если есть цензура, то цензоры пользуются неограниченной властью; как только эта власть ограничивается какой-либо легальной, действительной гарантией — цензуры больше нет. Уменьшение цензурного произвола невозможно, он может быть или полным или вполне уничтоженным. Попытки создания переходной ступени от неограниченной цензурной власти к законной свободе печати — «гигантский труд над невозможным делом». Комиссия Оболенского не могла ни к чему реальному придти. Обзор русских законов о печати приводит к выводу, что они всегда были неблагоприятны для литературы. Проекты первой и второй комиссии Оболенского — попытки решить нерешаемую задачу, примирить непримиримое. Сам Зарин — сторонник существенных цензурных изменений. Он отвергает доводы тех, кто считает такие изменения опасными и приводит, как пример несостоятельности подобного рода опасений, отмену крепостного права. На основании приведенных им рассуждений Зарин высказывает итоговое мнение: такому большому государству, как Россия, невозможно жить без разговора, который способна вести только освобожденная печать[243].

 

Комиссия Оболенского гордилась своим знакомством с иностранными законами о печати, в частности с французскими. Упоминая об этом, Зарин отмечал, что, при такой ее эрудиции, имелась надежда: комиссия поймет «величайший недостаток всех этих законодательств» — стремление защитить общество от печати, считая ее силой зловредной по своей сущности, старание сделать беззащитной саму печать. По мнению Зарина, от такого взгляда не могут отрешиться и ныне. А он давно устарел, не отвечает потребностям времени. Пережитки его сохранились во многих странах; они отражены даже в законах о печати в Англии, но там их около 170 лет никто не соблюдает[244].

 

Еще более радикально о проекте нового цензурного устава высказывается «Русское слово». В нем утверждается, что новый устав полностью подчиняет литературу личному усмотрению власти, которая будет следить за преступлениями печати и карать их; все здесь зависит от строгости или снисходительности власти. В такой ситуации уж лучше цензура предварительная, где тоже многое зависит от власти (можно назначить таких цензоров, что им предпочтешь цензуру карательную). Можно и суд такой сформировать, ввести такие административные взыскания, что каждый предпочтет цензуру предварительную. Основная мысль статьи: любые формы цензуры могут одинаково служить для подавления печати, если правительство пожелает по-прежнему ее обуздания[245]. Прочитывается намек, что пожелает.

 

Объявление «Современника» на 1864 г. — тоже отзыв на готовящиеся цензурные изменения, как бы предчувствие своей кончины. В нем идет речь о неопределенности и колебаниях цензурной политики, о вредном действии этого на журналистику, вынужденную в последние годы приноравливаться к такой политике. Выражается надежда, что подобная неопределенность приходит к концу, что будут четко определены границы, в которых журналы получат возможность действовать самостоятельно, независимо, без всяких опасений, существующих в настоящем. «В этой надежде мы и решаемся продолжать издание „Современника“ в будущем 1864 году»[246]. Вроде бы какой-то оптимизм, но очень грустный по тону.

 

7 февраля 1864 г. отзыв на проект устава дал барон Корф. Чувствуя уменьшение влияния Валуева, Корф занял более либеральную позицию[247]. Он выступает за отмену предупредительной цензуры: все сознают необходимость такой отмены; она соответствует всему строю общественного движения, на путь которого вступила Россия (то есть эпохе реформ — ПР); противники цензурной реформы словами постепенность и осторожность, по словам Корфа, скрывают противодействие всякому серьезному шагу по пути развития[248], а ведь в последнее время стало ясно, что большинство общества на стороне порядка и государства; их не надо опасаться.

 

Впрочем, и сам Корф — сторонник разумной постепенности, не противоречащей коренным изменениям. Поэтому, по его мнению, нельзя сразу передать печать в ведение судов; ни общество, ни судебные органы не освоятся сразу с явлениями свободной печати, если будут знать о ней только понаслышке; поэтому надо дать обществу возможность пользоваться этой свободой настолько, чтобы она стала входить в нравы, образовывать взгляды и понятия; столь же необходимо не отменять сразу средства предупреждения «увлечений слова», что будет на пользу самой печати[249]. Корф призывает решительно признать начала карательной системы, которая является окончательной целью; цензура же и ненормальные ограничения — только временная мера переходного периода. В проекте же Валуева, по мнению Корфа, сохраняется прежний порядок, несколько измененный, а не новый закон, основанный на новых началах: по-прежнему преобладает предварительная цензура; положение большей части литературы не только не улучшается, но «еще более стесняется введением некоторых новых строгостей и ограничений»[250]. По словам Корфа, в проект следовало бы внести ряд изменений: к бесцензурным относить издания не в 20, а в 10 печатных листов (тогда без предварительной цензуры сможет выходить 1/3, а не 1/7 всех изданий); применять это правило во всей России, а не только в столицах. Выбор бесцензурных изданий должен определяться не министром, а самими издателями; надо сколь возможно уменьшить влияние администрации. Новый устав внедрить только после введения новых судебных учреждений. Министр внутренних дел не должен иметь права в экстренных случаях принимать решения без рассмотрения их в Совете Главного управления по делам книгопечатания; следует расширить роль Совета, сведенную в проекте до минимума; окончательные решения по важнейшим делам принимает только Совет, а не министр. Сам Совет должен состоять из трех представителей министерства внутренних дел, двух, избираемых ежегодно московской и петербургской судебными палатами, одного от Академии наук и одного — попеременно от Московского и Петербургского университетов[251]. Корф резко протестует против права министра накладывать на печать административные взыскания. Он признает, как временную меру, право выносить их коллегиально, но никак не по личному произволу. Совет выносит решения большинством голосов, а при обсуждении вопроса об административных взысканиях и судебных преследований председатель не имеет права «перевеса голосом» (то есть имеет только один голос, а не два — ПР). Корф предлагает исключить из проекта пункт о внесении залогов, критикует пункт о сохранении прежнего порядка цензуры иностранной, который, по мнению Корфа, свидетельствует об излишней строгости и недоверии к произведениям иностранной литературы[252]. Таким образом, Корф выступает сторонником ограничения власти Валуева, считавшего его единомышленником, против возможного произвола министра. Конечно, речь не шла о принципиальных расхождениях: в отзыве отражались внутриведомственные свары, не меняющие сути подхода, борьба конъюнктурных, карьерных стремлений, желание «активно участвовать», влиять, продемонстрировать свою роль и «подсидеть» соперника. Валуева сильно огорчили неожиданные для него возражения Корфа, очень ловко написанные. Он понимал, что Корф ознакомит с ними других членов Совета. А тут еще осложнились отношения между Валуевым и Головниным по вопросу о студенческих беспорядках (Валуев занимал более жесткую позицию). На какой-то момент усилилось влияние великого князя Константина, покровительствовавшего Головнину.

 

Но Валуеву повезло. Корф получил новое назначение (председателя департамента законов в Государственном совете). На его место (управляющего II отделением Его Императорского Величества Канцелярии) назначается граф В. Н. Панин, противник всякого подобия либерализма. К нему попадает ответ Валуева на возражения Корфа. Панин намерено «тянет» решение вопроса (около 6 месяцев), затем отвечает обтекаемо: не совсем отвергает доводы Корфа, но принимает и доказательства Валуева, как бы присоединяясь к обоим[253]. Проект Валуева по-разному оценивают и другие, в том числе министр юстиции[254]. Сумятица в обществе, в правительственных кругах. Никитенко пишет об этом в дневнике[255]. В ноябре 1864 г. положение Валуева вновь укрепляется, и 17 ноября он вносит проект в Государственный Совет[256].

 

Валуев маневрирует: в угоду Головнину отдает распоряжение московской цензуре усилить контроль за «Московскими ведомостями», враждебными министру просвещения, и даже вызывает Каткова в Петербург, предупреждает, что если тот не уймется, газета может быть передана в другие руки. Руководители газеты, Катков и Леонтьев, демонстративно заявляют о своем уходе из редакции. Их поддерживают консервативное московское дворянство, Московский университет, влиятельные сановники Горчаков и Милютин, противники Головнина. В крайне консервативной газете «Весть» напечатан (тиражом 5 тысяч экземпляров) без цензурного разрешения адрес московского дворянства в защиту Каткова. «Весть», по желанию Валуева, приостанавливают на 8 месяцев[257]. В конце января появляется специальный рескрипт, адресованный Валуеву, в котором Александр II выражает свое недовольство[258]. Дело рассматривают в Комитете министров. Тот не освободил «Московские ведомости» от предварительной цензуры, но предложил Валуеву оказывать редакции всевозможные облегчения в применении к ним цензурных правил[259]. Дальнейшее обсуждение проекта. В итоге общее собрание Государственного совета в основном принимает проект цензурного устава, предложенного Валуевым, справедливо считавшего это своей победой[260].

 

6 апреля 1865 г. проект закона о печати был высочайше утвержден. Введен в действие с 1 сентября 1865 г. Закон об этом в царском указе был озаглавлен «О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати»[261]. Появление указа мотивируется желанием дать печати «возможные облегчения и удобства <…> при настоящем переходном положении судебной у нас части и впредь до дальнейших указаний опыта»[262]. Указом предписано ввести следующие «перемены и дополнения»:

1) Освободить от предварительной цензуры в обеих столицах: а) все повременные издания, издатели которых изъявят желание об этом, б) все оригинальные сочинения объемом не менее 10 печатных листов, в) все переводы не менее 20 печатных листов. Повсеместно освободить от предварительной цензуры: а) правительственные издания, б) издания академий, университетов, ученых обществ, в) сочинения на древних классических языках и переводы с них, г) чертежи, планы, карты.

2) Освобожденные от предварительной цензуры издания, при нарушениях, подвергаются судебным преследованиям, повременные же издания, помимо того, и действиям административных взысканий.

3) Заведование делами цензуры сосредоточить в Министерстве внутренних дел, под высшим наблюдением министра, в учрежденном для этого Главном управлении.

4) Действие указа не распространяется: а) на сочинения, подвергающиеся духовной цензуре; то же относится к цензуре иностранной; они остаются на существующих теперь основаниях, б) на повременные издания эстампов, рисунков и других изображений с текстом и без него[263].

 

Лемке отмечает, что наивно предполагать, будто после этого закона хоть одна строка печаталась без цензурного надзора. В принятых правилах требовалось подавать экземпляры повременных изданий в цензурные комитеты ежедневно и еженедельно (в зависимости от типа газеты или журнала), одновременно с началом печатанья номера; все другие — за два дня до рассылки подписчикам или в продажу. Так что оставалась возможность остановить выпуск газеты, журнала, книги, одновременно с началом судебного преследования. При разрешении нового издания министр внутренних дел имел право определять, должно ли оно быть под цензурой. Для всех периодических изданий, кроме тех, что находились под предварительной цензурой, ученых, административных, экономических, предусматривалось внесение залогов[264]. Давалось право привлекать к ответственности за содержание и издателей, и редакторов, и авторов, и книготорговцев[265]. Закон 6 апреля издан как дополнение к закону 1828 г., к «временным правилам» 12 мая 1862 г., ко всем дополнениям и добавлениям. Он не отменял «временные правила», которые вошли в него. Получалась сложная амальгама из самых разных составных частей[266]. В чем-то положение литературы и журналистики улучшалось. Для большинства предварительная цензура отменялась. Для большинства, но не для всех. Сохранялась возможность в последний момент остановить выход напечатанного. Преступления печати должны были рассматриваться в судебном порядке, в суде присяжных, что являлось прогрессом. Но на суд оказывалось административное давление. К тому же круг административных мер оставался чрезвычайно широк (предостережения, приостановки, запрещения и пр.). Так что положение печати после введения нового закона существенно не улучшилось, а иногда и ухудшилось.

 

Многое зависело от подбора и назначения членов Совета Главного управления. Ряд действий, распоряжений, инструкций отнюдь не способствовал облегчению положения литературы. Цензорам вручили для ориентировки изданное специально «Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие и отечественной журналистики за 1863 и 1864 год». В нем давалась характеристика каждого известного писателя, редактора, каждого издания[267]. Повеление царя, чтобы новые судебные инстанции, которые, согласно принятому закону, должны были рассматривать литературные нарушения, всячески содействовали Главному управлению по делам печати, а при разногласиях цензуры и судебных инстанций обращались прямо к нему. Никитенко в 1866 г. пишет: «Говорят, что шепнуто кому подобает, чтобы здешнему суду было внушено, да не придерживаются они очень строго закона в оправдании проступков по делам печати. Это и есть обещанный суд, правый и нелицеприятный»[268]. Царское повеление было вызвано тем, что первые судебные процессы по делам печати заканчивались вынесением мягких приговоров, чем цензура была недовольна. Валуев сообщает в министерство юстиции приказание царя, чтобы со стороны судебного управления всегда проявлялось содействие цензурному ведомству. С самого начала оказывается прямое давление административных инстанций на суд[269].

 

Различные отклики печати на закон 6 апреля, от славословия до пессимистических выводов[270]. На следующий же день после его публикации в «Северной почте»[271] появилась редакционная статья, расхваливающая новый закон. В то же время в ней отмечается, что литература продолжает проявлять себя более в отрицании, в стремлении к разрушению, чем в созидании[272]. Лемке о законе 6 апреля, пишет, что он лучше, чем старый порядок, но нельзя серьезно придавать ему эпитеты «великий», «освободительный, а уж сколько в нем новых стеснений![273] В дневнике Никитенко новые законы называются «валуевскими» и делаются весьма грустные прогнозы о будущем русской литературы[274]. Лемке рассказывает о разных цензурных историях, связанных с введением в действие нового цензурного закона[275].Статья Антоновича в «Современнике» «Надежды и опасения : По поводу освобождения печати от предварительной цензуры». Опасений оказывается гораздо больше, чем надежд. Высказывается мнение, что многое останется по прежнему и вряд ли изменится к лучшему. Тревожная концовка: «Что-то будет, что-то будет?!..»[276]. Цикл Некрасова «Песни о свободном слове»[277], с уточнением, ориентированным на новый закон: «Писано в ноябре и декабре 1865 г.». Его же сатира «Газетная»[278]. Да и вообще настроение не веселое: «Трудное время» Слепцова (1865 № 4/5,7/8), «Возвращение» («И здесь душа унынием объята») Некрасова (1865 № 9) и др. В середине февраля 1866 г. В. Корш, редактор газеты «Санкт-Петербургские ведомости», не радикал, но человек либеральных взглядов пишет: «в настоящее время цензура хуже и безумнее, чем когда-нибудь»[279]. На этом заканчивается длительная (около десяти лет) борьба за преобразование цензуры, за создание нового цензурного устава.

 

Кратко остановимся на событиях после введения его. Как было и прежде, пошли всякие дополнения и изменения. И все не на пользу литературы. О них сообщает Г. В. Жирков в книге «История цензуры в России XIX–XX вв.»[280]. Уже с 17 октября 1866 г. появляется распоряжение, согласно которому редакциям и сотрудникам газет и журналов, имевшим три предостережения и временно приостановленным, запрещено издавать в период приостановки от их имени для подписчиков, бесплатно или за какую-либо плату любую печатную продукцию. 12 декабря 1866 г. изменился порядок судебной практики, касающийся журналистики. Главное управление по делам печати, цензурные комитеты получили право возбуждать судебные преследования по всем преступлениям, совершаемым с помощью прессы (за исключением дел, затрагивающих престиж официальных учреждений и должностных лиц, когда в суд непосредственно обращались сами потерпевшие). Закон фактически исключал из судебной практики низшие судебные инстанции — окружной суд и суд присяжных, дела поступали сразу в судебную палату, где обычно решения были более строгими. 13 июня 1867 г. выходит высочайше утвержденное мнение Государственного совета о том, что публикация постановлений, отчетов о заседаниях дворянских, земских, городских собраний (с текстом речей, прений) может происходить только с разрешения губернского начальства. 14 июня 1868 г. министру внутренних дел предоставлено право запрещения на время розничной продажи журналов и газет. 30 января 1870 г. принят закон о судебной тайне: за публикацию до судебного заседания или до прекращения дела сведений, полученных дознанием или следствием, редактор наказывается арестом от недели до четырех месяцев, с возможным штрафом до 500 руб. 6 июня 1872 г. введены более суровые правила ареста и преследований печатной продукции: Комитет министров получил право без суда присяжных приговаривать «вредную» книгу к уничтожению; министр внутренних дел в случае бесцензурной публикации такой книги или номера периодического издания, выходящего реже одного раза в неделю, мог наложить на них до выпуска арест, а затем представить для окончательного запрещения в Комитет министров. Срок такого ареста в типографии увеличивался с 3 до 7 дней для ежедневных и еженедельных, и с 2 до 4 дней для ежемесячных и реже выходящих изданий[281]. Даже Головнин, отнюдь не покровитель печати, счел эти новые правила слишком строгими и подал об этом свое мнение председателю Государственного Совета, отмечая необходимость относительной свободы и пагубность подобных репрессивных мер. Никитенко отмечает в своем дневнике: «Если правительство не находит в своем уме других средств действовать на умы, как меры репрессивные, то что приходится думать о его уме? Многочисленные опыты доказывают, что репрессивными мерами можно достигнуть одного — совершенно противного тому, что желали ими достигнуть»[282].

 

20 апреля 1873 г. Никитенко записывает в дневник: «Новое постановление о цензуре, говорят, уже прошло через Государственный совет», — и отмечает два его главных положения: во-первых, редакции по требованию сообщают имена авторов слухов; во-вторых, администрация может запрещать писать об определенных предметах. «Особенно важна первая статья: она совершенно убивает так называемые корреспонденции, ибо кто же захочет из провинции сообщать что-нибудь в газеты под дамокловым мечом высылки куда-нибудь административным порядком? Это очень жаль. Гласность, оказывавшая такие огромные услуги нашему обществу, становится теперь совершенно невозможною. А без нее мы опять погрузимся по уши в бездну всяческих беспорядков и злоупотреблений…»[283]. Слухи о новом распоряжении были небезосновательными. 16 июня 1873 г. принято высочайше утвержденное мнение Государственного совета, расширяющее права министра внутренних дел в сфере печати: если по соображениям высшего правительства найдено будет неудобным обсуждение на некоторое время какого-либо вопроса государственной важности, то редакторы повременных изданий, освобожденных от предварительной цензуры, по распоряжению министра внутренних дел ставятся об этом в известность через Главное управление по делам печати. За нарушение этого распоряжения министр может приостановить издание сроком на 3 месяца[284]. Этот порядок действовал до 1905 г.

 

19 апреля 1874 г. Комитетом министров принят новый закон: издания, освобожденные от предварительной цензуры, должны представлять в цензурные комитеты корректуру лишь после напечатания всего тиража. Суть закона сводилось к тому, что в случае запрета книги (журнала) издатель, напечатав весь тираж, терпел серьезные убытки. 4 февраля 1875 г. высочайше утверждено мнение Государственного совета, запрещавшее предавать гласности материалы судебных процессов[285]. В 1879 г. подготовлены новые «Временные правила», закрепившие все дополнения, внесенные в устав после 1865 г. Таких дополнений оказалось довольно много. Начальник Главного управления по делам печати Н. С. Абаза[286] подводил некоторый итог: «Система всякого рода административных взысканий представляется и печати, и публике произволом более тяжелым, чем предварительная цензура»[287].

 

В дневнике Никитенко дается довольно подробный обзор главных цензурных репрессий периода второй половины 1860-х – 1870-х годов, от введения цензурного устава 1865 г. до последних лет царствования Александра (почти до его смерти). Их очень много и перечислять их подробно вряд ли следует[288]. Мы остановимся лишь на общих тенденциях и на некоторых конкретных случаях, которые, по нашему мнению, по той или иной причине, особенно любопытны. Прежде всего отметим существенный рост количества административных взысканий: в 1865–1869 гг. — их 60, в 1870–1874 гг. — уже 164[289]. Сразу же после введения устава пошли предостережения. Первое получили «Санкт-Петербургские ведомости» В. Корша за статью по финансовым вопросам[290]. Затем посыпались другие. В начале 1866 г. Никитенко писал по поводу предостережения «Русскому слову» (он совсем не сочувствовал названному журналу): «Это уже придирка. Мы, значит, поворачиваем назад к прежнему архицензурному времени»[291]. И далее о том, что министерство внутренних дел слишком щедро раздает предостережения: «Им, кажется, вполне овладела мысль уничтожить те приобретения, какие сделала печать в последнее десятилетие, —приобретения, из которых многие утверждены и гарантированы высочайшею волею <…> Такой образ действий ничего не в состоянии произвести, кроме общего негодования…»[292].

 

Прозвучавший 4 апреля 1866 г. выстрел Каракозова вызвал усиление репрессий. Наиболее прогрессивные издания, «Современник» и «Русское слово», запрещены. Никитенко пишет о реакции на эти запрещения, он не помнит давно такого, «чтобы правительственная мера производила такое единодушное и всеобщее негодование»[293] (на самом деле журналы запрещены не высочайшим рескриптом и не решением правительства, а постановлением от 23 мая особой комиссии П. П. Гагарина, созданной после покушения для ведения следствия)[294]. Происходит смена начальства III Отделения: вместо В. А. Долгорукого назначен П. А. Шувалов[295], реакционер, противник реформ, при нем принят ряд мер, направленных против печати. Никитенко характеризует его так: возвысившийся граф Шувалов делает все, что заблагорассудится, помимо закона, обращается прямо к государю и получает его согласие[296]. Министром внутренних дел вместо Валуева назначен А. Е. Тимашев[297]. Никитенко, вспоминая о его прошлом, сомневается: «Восторжествуют ли в нем полицейские инстинкты или призвания государственного человека?»[298]. Министром просвещения назначен Д. А. Толстой[299]. Никитенко и доволен этим назначением («благородный, честный, образованный, мыслящий человек»), и недоволен одновременно, но окончательных выводов делать не хочет («однако подождем»)[300]. По просьбе Толстого, Никитенко посылает ему свои заметки и наблюдения по части народного образования[301] и вскоре получает ответ, которым остается доволен: письмо милое, с благодарностями[302]. Отношение Никитенко к Толстому имеет основания: тот и на самом деле умен и широко образован. Окончил Александровский лицей. Автор ряда исследований по истории России. Вначале довольно либерален. Его друзьями были петрашевец А. Н. Плещеев, М. Е. Салтыков-Щедрин. Об этом пишет Е. М. Феоктистов в своих воспоминаниях: «Толстой и Плещеев были неразлучны <…> когда Плещеев был посажен в крепость, то все знавшие их полагали, что та же участь постигнет и Толстого»[303]. С начала 1860-х гг., после крестьянской реформы, Толстой переходит в лагерь реакции. При нем введена классическая система образования (древние языки и математика вытесняют естественные науки[304]). Близость с Катковым, который разработал его программу просвещения. По рекомендации Каткова, Толстой возвышает близкого тому А. И. Георгиевского, который стал правой рукой министра. Георгиевский же почтительно докладывал Каткову обо всем, происходящим в министерстве просвещения[305].

 

Еще при Валуеве применяется целый ряд цензурных взысканий. Их получают и издания, далеко не прогрессивные («Голос», «Весть», «Московские ведомости», «Отечественные записки», «День»). Таким образом, доставалось всем[306]. Преследование Краевского за публикацию статьи И. А. Острикова «Остзейский край со стороны религиозной нетерпимости»[307]. В ней шла речь о преследованиях в Прибалтике раскольников. Цензурное ведомство сочло статью «восстанием против правительства», потребовало ссылки Краевского в каторжные работы. Судебная палата не согласилась с такой оценкой происшедшего. По протесту прокурора дело передано в Сенат, который приговорил Краевского к двухмесячному аресту на военной гауптвахте. Никитенко рассказывает о суде над Краевским и о толках вокруг него: одни не находят редактора виновным, другие считают, что он самое большее, чего он заслуживает, так это штрафа в 25 рублей. Валуев «потерпел жестокое поражение»: «общий голос в публике и в суде против него и против его чиновников»[308].

 

После назначения министром просвещения Толстого положение меняется: Д. А. Толстой все более покровительствует Каткову. По словам Никитенко, первые шаги Толстого в роли министра производят странное впечатление; всем давно было известно, что он благоговеет перед «Московскими ведомостями», выказывая перед ними просто сыновью почтительность. Катков для него — безусловный авторитет («учитель так сказал»)[309]. Но все же положение «Московских ведомостей» было не завидно. Толстой покровительствовал им, как мог, но министром внутренних дел до 1868 г. оставался Валуев, с которым у Каткова были, вежливо выражаясь, весьма сложные отношения. Никитенко записывал в дневник: «Над “Московскими ведомостями” висит дамоклов меч»; Валуев, по высочайшему повелению, подал в Комитет министров записку обо всех противоправительственных статьях, которые были помещены в газете в разное время. Члены Комитета, знающие какой безнаказанностью пользовались «Московские ведомости», задали резонный вопрос: с какой целью внесена записка, не для принятия ли каких-нибудь мер? Валуев отвечал, что это сделано по высочайшей воле, а меры будут приняты администрацией[310]. Тем не менее, в резкую полемику с газетой Каткова Валуев в конце 1860-х гг. предпочитал не вступать, «подкусывая» ее при любом удобном случае.

 

После свидания Каткова с царем, победы его над Валуевым, отношения редакции «Московских ведомостей» с цензурой продолжают оставаться не безоблачными: то дождь, то солнце. В январе 1870 г. Никитенко пишет: «Московские ведомости» получили предостережение, вероятно их прекращение, а ведь всего месяц назад они были найдены невинными и полезными. Редакторы, видимо, сами откажутся от издания[311]. Через несколько дней, прочитав статью «Московских ведомостей», за которую дано предупреждение, Никитенко недоумевает: за что? разве за одно место о существовании в Петербурге польского жонда? но ведь об этом много писано и говорено. Удивлял и ответ «Московских ведомостей», полный извинений и покаяния, не соответствующий их обычному характеру. Не дано ли знать редакторам, чтобы они не смущались, продолжали так же, только в более умеренном тоне?[312] После «покаяния» Каткова правительство рекомендовало III Отделению (А. Л. Потапову) относиться к нему более благожелательно. Тем не менее, в 1871 г. газета Каткова получает второе предостережение, за то, что в ней справедливо, с точки зрения Никитенко, указывалось на сепаратистские стремления остзейских немцев, но, как обычно, в резком тоне[313]. Тон издателя «Московских ведомостей» не смягчается и далее. В 1872 г. Никитенко пишет: Катков дошел до последней крайности, противодействует всему, что было сделано хорошего, он «как бешеный, бросается на новые суды, на общественное мнение, на всех, кто не разделяет его классических проектов, во всем видит преступление, измену, нигилизм»[314]. Некоторые перестали выписывать и читать «Московские ведомости». Многие полагают, что по доносу Каткова запрещен «Голос», так считает и Краевский[315]. Слухи о запрещении «Голоса» не соответствовали действительности; он продолжал выходить до 1884 г.; однако, в цензурные передряги попадал он нередко, и Катков к этому неоднократно «руку приложил».

 

Нелегко сложилась и судьба «Санкт-Петербургских ведомостей», одной из старейших российских газет, выходившей с 1728 г. при Академии наук, которая передавала в аренду право издания в разное время разным лицам. С 1863 г. «Санкт-Петербургские ведомости» редактировались В. Ф. Коршем, относительно прогрессивным журнальным деятелем, превратившим газету в либеральное издание. Она выступала сторонницей реформ, вела полемику с реакционной периодикой, прежде всего с «Московскими ведомостями» Каткова. В газете печатались прогрессивные материалы, сотрудничали литераторы демократического толка[316]. «Санкт-Петербургские ведомости» ратовали за свободу слова, критиковали правительственную цензурную политику. Заметную роль играл в газете А. С. Суворин, в те времена далекий от более поздней реакционности, во многом разделявший демократические воззрения. Под псевдонимом Незнакомец Суворин регулярно печатал в «Санкт-Петербургских ведомостях» фельетонное обозрение «Недельные очерки и картинки»[317], затрагивающее в оппозиционном тоне ряд общественных вопросов. Содержание газеты свидетельствует, что демократическим изданием она в полной мере не стала, что ее критика не выходила за рамки либерализма. Редакцию, иногда смыкавшуюся с позицией «Современника», в целом пугала и отталкивала революционно-демократическая идеология. По нашему мнению, оценка «Санкт-Петербургских ведомостей» периода редактирования их Коршем в библиографическом справочнике «Русская периодическая печать (1702-1894)»[318] несколько завышена. Но нельзя не признать, что стремление сохранить некоторую независимость и честность, бороться за соблюдение хотя бы тех законов, которые имелись, писать хотя бы относительную правду приводило редакцию на каждом шагу к столкновениям с властями. Особенно по вопросам о свободе слова, о цензуре. Газета пользовалась успехом, приобрела репутацию либерально-демократического, оппозиционного издания. Это и определило ее судьбу.

 

Уже в конце января 1863 г. один из публицистов, К. К. Арсеньев, отмечал в своем дневнике: «Корш был призываем сегодня к Блудову, который изъявил ему неудовольствие за направление СПб. В[едомостей] и грозил даже отнять их у него»[319]. А ведь газета к этому времени находилась под редакцией Корша всего один месяц, и Блудов был отнюдь не самым мракобесным сановником. Так оно и пошло. В январе 1864 г.[320] особенный скандал вызвала передовая, запрещенная цензурой[321]. В этой небольшой статье вновь затрагивался вопрос о положении журналистики вообще, «Санкт-Петербургских ведомостей» в частности. Цензура не пропустила статью, но дело этим не ограничилось. Валуев решил, что сама попытка такой публикации заслуживает серьезного наказания. Он писал Петербургскому цензурному комитету: «Хотя означенное извлечение, как несогласное с ныне действующими цензурными правилами, и было запрещено цензором, тем не менее, принимая во внимание самый факт доведения до сведения цензурного управления намерения напечатать статью, заключающую в себе прямое оскорбление как цензурных учреждений, так и правительства вообще, я, согласно заключению Совета, поручаю комитету предварить редактора С.-Петербургских ведомостей, г. Корша, что при повторении подобного поступка он неизбежно подвергнется лишению права быть редактором повременного издания, как лицо, не внушающее доверия»[322]. Таким образом, уже в начале 1865 г.ставился вопрос об отстранении Корша от редактирования.

 

А затем именно газета Корша, после введения в действие новых цензурных правил, ранее всех других изданий, 20 сентября 1865 г., получила первое предостережение, за статьи экономического характера, критикующие финансовую политику правительства. Ничего особенно резкого в них не было, но они вызвали недовольство цензуры. 13 апреля 1866 г. «Санкт-Петербургские ведомости» получают второе предостережение. В данном случае речь шла о гораздо более серьезном деле, о покушении Дмитрия Каракозова. В передовой № 97 номера в 1866 г. ставился вопрос об отношении земства и администрации, о том, кто виноват: «Кто <…> не исполнил своей прямой и самой существенной обязанности охранять в лице монарха безопасность государства <…> Полиция. Кто на первых порах не мог открыть малейших следов совершившегося злодеяния <…> Кто менее сочувственно отозвался во дни народного ликования?». По словам автора передовой, везде видно с одной стороны преданное, любящее царя земство, с другой — «несостоятельную и бездействующую администрацию». Статья заканчивалась призывом: «Пусть же окрепнет сердечный союз между земским царем и верным, преданным ему земством, пусть их не отделяет ревнивой и эгоистической преградой нерасположенная к земству администрация» [323]. Разразилась гроза. Заместителя редактора газеты (Корша не было в тот момент в Петербурге) вызвали в III Отделение. Главное управление по делам печати посылает запрос в петербургский цензурный комитет: почему цензор Смирнов не арестовал номер? Начальник Главного управления, Щербинин, отмечает серьезность ошибки Смирнова, за которую его следовало бы уволить. Лишь принимая во внимание прошлую безупречную службу Смирнова, Щербинин предлагает ограничиться строгим выговором с предупреждением. Валуев, видимо нехотя, утверждает предложение Щербинина, приписав: «Подобные ошибки терпимы быть не могут»[324]. В конечном итоге, уже после отставки Валуева составляется совместный доклад царю двух министров, внутренних дел и просвещения — «Записка о вредном направлении газеты “СПб. Ведомости” и ее сотрудников»[325].

 

Столкновения с цензурой, преследования, предостережения, приостановка на 3 месяца продолжаются и в дальнейшем. Никитенко, сообщая об этом в дневнике, комментирует события так: «Валуев, не одолев медведя в лесу Каткова, набросился на бедного беззащитного зайца» (то есть Корша)[326]. С газетой властям пришлось повозиться довольно длительное время, поскольку она была собственностью Академии наук, вследствие чего прекращение (приостановка) издания наносила материальный ущерб Академии. Но препятствие сумели преодолеть. В 1874 г. Корш лишен права редактировать газету и вынужден отказаться от ее издания, до истечения срока аренды. С 1 января 1875 г. «Санкт-Петербургские ведомости» выходят под новой редакцией, утратив прежнее либеральное направление. Корш же уезжает на два года за границу, начинает сотрудничать в журнале «Вестник Европы». Короткое время (1877–1878 гг.) редактирует газету «Северный вестник», которая была запрещена за публикацию письма Веры Засулич.

 

Прекращает свое существование и славянофильская газета «Москва»[327], выпускавшаяся ежедневно в 1867–1868 гг. под редакцией И. С. Аксакова. Она критиковала действия администрации в Польше и Прибалтике за недостаточно активную русификацию. В газете ощущались панславистские идеи, не одобряемые правительством. Все это было далеко от прогрессивности, но властям не нравилось. За недолгое время издания газета получила множество цензурных взысканий (9 предостережений, 3 приостановки) и наконец была прекращена решением Правительственного сената[328]. Во время второй приостановки вместо «Москвы» выходила газета «Москвич» (с декабря 1867 по февраль 1868, ежедневно; вышло 38 номеров), официальным редактором которой числился П. Андреев, но фактическим был И. С. Аксаков. О преемственности обеих газет Аксаков открыто заявил в первом номере «Москвича», объявляя, что были приложены все усилия «чтобы ни в правительстве, ни в публике не осталось ниже призрака сомнения в том, что “Москвич” — решительно и положительно одно и то же издание, что “Москва”». В газете не только помещались продолжения статей приостановленной «Москвы», но даже ее внешнее оформление, структура были такими же. Очевидность попытки обойти закон о печати привела к быстрому запрещению «Москвича» (18 февраля 1868 г.)[329]. Вскоре после возобновления «Москвы» Аксаков, под влиянием событий, писал: «Взгляд на литературу как на силу враждебную, создает под конец действительно силу враждебную, озлобленную, мятежную, наступательную или, по крайней мере, систематически оппозиционную, неослабную в борьбе за свое существенное право. Попытки сковать и закупорить человеческую мысль производят опасные взрывы, а всякие вынужденные уступки, роняя достоинство правительства, не удовлетворяют тех, для кого они делаются, не внушают доверия и не содействуют миру»[330].

 

Немало предостережений получает официозный «Голос». Даже на крайне консервативную «Весть» накладываются взыскания. Никитенко пишет о современной цензуре: вместо охранения принципов, она сосредоточивает внимание на частных, мелких явлениях, что дает ей характер чисто полицейский. Никитенко говорит о системе предостережений: виновата не столько она сама по себе, сколько ее бестолковое и неосновательное применение. Правительство в трудных обстоятельствах не раз обращалось к помощи печати, опиралось на нее, но когда проходила в ней нужда, оно к ней относилась свысока, обращалось по-полицейски[331]. И приходит к выводу: «трудно, очень трудно мириться с положением вещей в стране, которою управляют Валуевы, Шуваловы, Толстые, где министры до того ничтожны и слабы, что посылают в Москву спрашивать у Каткова и Леонтьева, что и как им делать»[332]. В начале марта 1868 г. происходит отставка Валуева, с официальной формулировкой «по состоянию здоровья»[333].

 

В 1870 г. сменен М. Н. Похвиснев, начальник Главного управления по делам печати. Вместо него назначен военный, генерал М. Р. Шидловский. Тот долго отказывался от назначения, говорил, что не знаком с делами печати, что он — человек горячий, привык действовать энергично, что прилично в полицейской сфере, но может быть неудобным в кругу науки и мысли. Все же понимал свою некомпетентность. Ему возразили, что этот способ и нужен, ибо хотят «подтянуть печать»[334]. Никитенко рассказывает о первом приеме новым начальником цензуры своих подчиненных. Шидловский делает им замечания за то, что они пришли в вицмундирах, а не в мундирах, высказывает свое отношение к бородам («я их не потерплю»), усам (чиновникам усов не надо, «их подобает носить военным»), бакенбардам (округлые, напоминающие бороды, недопустимы). «Я буду строго наблюдать чинопочитание. Затем прощайте», — вот и весь прием[335]. Мысль о необходимости «подтянуть» печать, по словам Никитенко, возникла сначала в голове министра просвещения Толстого, который не в ладах с министром внутренних дел Тимашевым. Толстой подал записку царю о крайней распущенности печати, обвиняя в том поставленное над нею начальство. Товарищ (помощник) министра внутренних дел, А. Б. Лобанов-Ростовский парировал, что никакой распущенности нет, а если и есть, так только в головах профессоров и учителей, за которыми худо смотрит граф Толстой. Сперва записка не произвела на царя впечатления, но после свидания с Вильгельмом и Бисмарком царь пришел к мысли, что печать напрасно нападает на немцев. Последовали увольнение Альбединского (генерал-губернатора остзейского края), отставка ревельского губернатора Галкина и приказ об обуздании печати[336]. В начале декабря 1870 г. задерживались цензурой «Вестник Европы», «Русский архив», «Отечественные записки»[337]. Печати пришлось расплачиваться за межведомственные склоки.

 

В дневнике за 1871 г. Никитенко вспоминает о начале царствования Александра II, его прекрасных и благородных начатках. Тогда казалось стыдно и преступно не помогать правительству в их осуществлении. Прошло немного времени, пришлось горько разочароваться. Все оказалось просто и естественно: «самодержавие обеими руками держится за свою божескую власть; чиновники держатся за самодержавие и поддерживают его», потому что им более и не за что держаться, народ еще не пробудился от тысячелетнего сна, интеллигенция борется с чиновниками, стараясь скрыть, что посягает на самодержавие, хотя посягает уже тем, что борется с его орудиями и рабами. «Что из всего этого выйдет?»[338]. Общий тон рассуждений Никитенко весьма мрачный, но все же интеллигенция в приводимой им «цепочке» поставлена не на самое худшее место.

 

В ноябре 1871 г. начальником Главного управления по делам печати вместо Шидловского назначен М. Н. Лонгинов[339], орловский губернатор, сторонник идеологии самых консервативных слоев дворянства, ярый реакционер, противник освобождения крестьян, земских учреждений, судебных преобразований, то есть всей системы правительственных реформ. В обществе он никогда не пользовался ни малейшим уважением, имел репутацию непристойного весельчака, крикуна, не способного ни к какому серьезному делу. Прославился стихотворениями самого скабрезного содержания. Автор непристойной поэмы «Отец», где кощунство и безнравственность доведены до крайнего предела: «Сам Барков покраснел бы от стыда, читая эту поэму», — отзывается о ней Никитенко[340]. В то же время Лонгинов — библиограф, автор книги о Новикове и московских масонах-мартинистах[341], имеющий все же отношение к литературе. Отнюдь не сторонник свободы слова. От него ожидают самых враждебных действий против печати. «Прославился» как противник дарвинизма (ходили слухи о том, что он хочет запретить перевод книги Дарвина «Происхождение человека»). Стихотворение А. К. Толстого «Послание к М. Н. Лонгинову о дарвинисме» (1872 г.)[342]; в издании сочинений Толстого 1907 г. в примечаниях к нему сказано: «известный библиограф и порнограф», «невероятно давивший печать»[343]. «Послание…» Толстого — блестящая сатира не только на Лонгинова, но и на всю систему подавления свободы слова:

<…>

Полно, Миша! Ты не сетуй!

Без хвоста твоя ведь ***,

Так тебе обиды нету

В том, что было до потопа.

 

Всход наук не в нашей власти.

Мы их зерна только сеем;

И Коперник ведь отчасти

Разошелся с Моисеем.

 

Далее идут строки о том, что Лонгинов, чтобы быть последовательным, должен запретить и Галилея, что председатель Комитета о печати не был при сотворении мира и не может контролировать Творца, что его доводы «пахнут ересью отчасти» и его «за скудость веры» можно бы сослать в Соловки, что Божьи планеты ходят «без инструкции цензурной», «не спросясь у Комитета» и пр.

 

Способ, как творил Создатель,

Что считал Он боле кстати —

Знать не может председатель

Комитета о печати.

<…>

Но на миг положим, даже:

Дарвин глупость порет просто —

Ведь твое гонение гаже

Всяких глупостей раз во сто!

 

И концовка стихотворения:

 

Брось же, Миша, устрашенья,

У науки нрав не робкий,

Не заткнешь ее теченья

Ты своей дрянною пробкой![344]

 

Толстой мог себе такое разрешить. Он близок ко двору: с 8-летнего возраста товарищ Александра, по его воцарении назначен сразу флигель-адъютантом; отказ Толстого от придворной карьеры вызвал недовольство царя, но не испортил отношений между ними. Толстой был близок и к царице, Марии Александровне. Даже не либерал, отнюдь не «нигилист». Более того, он боролся с «нигилизмом» (см. «Баллада с тенденцией»). Ряд антинигилистических строф есть и в «Послании к М. Н. Лонгинову». Они друг с другом на «ты», но деятельность Лонгинова, его стремление надеть на литературу намордник вызывают негодование Толстого. Не исключено, что его «Послание…» спасло от запрещения перевод Дарвина. Лонгинов отмежевался от слухов, послал Толстому стихотворный ответ, который заканчивался словами:

 

Виноват перед тобою

Я без всяких вин:

Был досель не тронут мною

Господин Дарвин.

 

Никитенко, давно знакомый с Лонгиновым, писал по поводу его назначения: «Всеобщее удивление и смех»[345].Смех-то был сквозь слезы. В 1872 г. цензурные правила становятся более жесткими. Никитенко отмечает в дневнике в мае 1872 г.: министр просвещения в полной зависимости от Каткова и Леонтьева[346]. Через полтора месяца: «Новый закон о цензуре. Конец печати. Все решается произволом министра внутренних дел < …> При этом законе <…> решительно становятся невозможными в России наука и литература. Да правду сказать, давно бы следовало покончить с ними. К чему они нам? Они только сеют разврат и заставляют усомняться в здравомыслии начальства. Общество, которое само ничего разумного и честного не хочет делать, не заслуживает, чтобы с ним поступали честно и разумно»[347]. Никитенко рассказывает о знакомстве у Тютчева с И. С. Аксаковым: поговорили о цензуре, «которая чуть не свирепее, чем в николаевское время»[348]. В октябре он заносит в дневник новость: в публике ходят слухи, будто граф Д. Толстой, министр просвещения, сошел с ума и считает себя лошадью[349]. При этом, Толстой «взял на себя роль сыщика. Всякую мысль в печати, сколько-нибудь не согласную с его умопредставлениями», он отыскивает и представляет «куда следует» как преступную. Репрессивные меры по делам печати достигли своего апогея[350]. Управление по делам печати дает распоряжения сжигать тиражи неугодных изданий; Никитенко отзывается на это: «Таким администратором присваивался прежде титул гасителей, теперь их надобно уже назвать сожигателями»[351]. И русская общественность мирится с таким положением. Свирепствующие в это время холеру и оспу он сравнивает по силе с тем, как «наши власти свирепствуют против мысли, науки, печати».

 

Отмечая злобу администрации против всего печатного («притеснение печати у нас доходит до глупости, если считать глупостью, причинение зла из удовольствия делать зло»[352]), Никитенко выделяет активность М. Лонгинова, который принимает меры против непозволительного «с какою-то бешеною яростью»[353]. И именно этому человеку поручена власть над печатью! В манифесте о смерти великой княгини Елены Павловны (январь 1873 г.) было написано, что она радела о полезном просвещении. «Точно как будто манифест был на цензуре у М. Н. Лонгинова, который, найдя слово просвещение слишком либеральным, велел во избежание соблазна прибавить слово полезное»[354], — иронизирует Никитенко. Лонгинов как писатель — прямой наследник Баркова, отличающийся от него только удесятеренной распущенностью, с добавлением кощунства. «И из этой-то помойной ямы умственного разврата вытащили это нечистое животное, чтоб сделать начальником по Делам печати, то есть охранителем умственной чистоты и нравственности русского народа. Впрочем, почему же и нет? Ведь это никого в нашем обществе не удивляет и не оскорбляет»[355]. Горькие рассуждения о настоящем и будущем: «Мы долго еще будем раболепствовать, потому что мы привыкли к этому и потому что мы развращены»; в дар Европе мы можем принести только «кабаки, деспотизм, чиновничий произвол и великое расположение к воровству»[356]. А если это так, то «Нужна ли нам литература?» Вопрос самому себе и ответ на него: «Некоторой части общества, может быть, и нужна, но государство полагает, что не имеет в ней никакой надобности». Иметь литературу, какую хочется Управлению по делам печати, значит не иметь никакой[357].

 

В ноябре 1874 г. новые слухи — о смене министра народного просвещения; говорят о какой-то записке, поданной царю А. Л. Потаповым[358], где идет речь о всеобщем недовольстве классической системой образования, введенной министром Д. Толстым. В записке упоминалось о молодых людях, которые из-за этой системы не смогли попасть в университет и потому оказались в числе арестованных заговорщиков. Недовольных министром так много, что этим слухам охотно верят. Однако, они оказались вздором: Толстой «тверже сидит на своем месте, чем когда либо»[359].

 

Зато происходит смена начальника Главного управления по делам печати. Предполагалось, что это место займет Н. П. Мансуров[360], однако, попытка освистания студентами университета нелюбимого профессора В. В. Григорьева во время публичного выступления перевесила все прочие доводы: на место Лонгинова был назначен Григорьев[361]. (Вражда студентов поднимает авторитет профессора в глазах власти).

 

Последний год жизни Никитенко[362] отмечен не только записями о постоянных болезнях («болен, болен и все болен»), мыслями о смерти, но и рядом сообщений о продолжающихся репрессиях против печати, о все усиливающемся цензурном терроре. Тон дневника мрачен, наполнен разочарованием: от надежд молодости не осталось и следа.

 

1 марта 1881 г. народовольцы убивают Александра II. Заканчивается длительный период «охоты на царя». Начался он с покушений Каракозова (1866) и Березовского (1867). Затем последовал целый ряд неудачных попыток покончить с «царем-освободителем». И наконец — 1 марта. К этому надо прибавить прокламации и пожары 1862 г., польское восстание 1863 г. и другие неприятные для Александра II события. Недолго удалось спокойно поцарствовать преемнику Николая I, всего около 5 лет из 25. Это, вероятно, в какой-то степени объясняет его эволюцию, хотя вряд ли целиком определяет ее. Вновь повторяется одна и та же история: светлое начало, радостные надежды и мрачный, трагический конец. Вариант возможен лишь один: и светлого начала не было, как при Николае I или Александре III.

 
НАВЕРХ
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
 

Основная литература к главе 6

 

Базилева З. П. «Колокол» Герцена (1857–1867 гг.). М. : ОГИЗ, 1949. 295 с.

Валуев П. А. Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел : в 2 т. Т. 1 : 1861–1864; Т. 2 : 1865–1876 / ред., введение, биогр. очерк и коммент. П. А. Зайончковского. М. : Изд-во АН СССР, 1961.

Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины» : Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. 2-е изд. М., 1986. 382 с.

Герцен А.И., Собрание сочинений : в 30 т / АН СССР. Ин-т мировой литературы им. А. М. Горького. М. : Изд-во Акад. наук СССР, 1954-1964-1966.

Громова Л. П. А. И. Герцен и русская журналистика его времени. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1994. 155 с.

Джаншиев Г. А. Эпоха великих реформ. Т. 1–2. М. : Изд. дом «Территория будущего», 2008. — (Университетская б-ка Александра Погорельского).

Евгеньев-Максимов В. Е. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. Л. : Худ. лит., 1936. 622 с.

Евгеньев-Максимов В. Е., Тизенгаузен Г. Ф. Последние годы «Современника», 1863–1866. Л. : Худ. лит-ра, 1939. 344 с.

Жирков Г. В. История цензуры в России XIX – ХХ вв.: учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений.- М.: Аспект-Пресс, 2001.- 368 с

Зайончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880 гг.- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1964.- 511 с.

Иван Сергеевич Аксаков в его письмах: в 4 т. М.; СПб., 1888–1896. Или: Иван Сергеевич Аксаков в его письмах : Эпистолярный дневник 1838–1886 гг. : в 3 т. / предисл. А. Ф. Аксакова ; коммент. А. Ф. Аксакова ; сост. и подгот. текста, примеч. Т. Ф. Прокопов.  М. : Русская книга, 2003–2004. — (Русские мемуары . Москва и москвичи).

Катков М. Н. Собрание сочинений : в 6 т. / ИНИОН РАН; под общ. ред. А. Н. Николюкина. СПб. : Росток, 2010–2012.

«Колокол» : Издание А. И. Герцена и Н. П. Огарева, 1857-1867: систематизир. роспись статей и заметок / Гос. публ. ист. б-ка; сост. Е. С. Радченко; библиогр. ред. Б. В. Златоустовского; науч. ред. Б. П. Козьмин. - М. : Изд-во Всесоюз. кн. палаты, 1957. - 552,[4] с. : портр.

«Колокол» : издание А. И. Герцена и Н. П. Огарёва, 1857–1867 : систематизир. роспись статей и заметок / ГПИБ; сост. Е.С. Радченко. М. : 1957. 554 с.

Лемке М. К. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб. : Тип. Спб. Т-ва печ. и изд. дела «Труд», 1904. XIII, 427 с. — (Книгоизд-во М. В. Пирожкова. Исторический отд.; № 2).

Лемке М. К. Политические процессы М. И. Михайлова, Д. И. Писарева и Н. Г. Чернышевского : (по неизданным документам). СПб. : Изд-во О. Н. Поповой, 1907. 423 с.

Лемке М. К. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб. : Типо-лит. «Герольд», 1904. VIII, 512, IX с. — (Книгоизд-во М. В. Пирожкова. Исторический отд.; № 3).

Любимов Н.А. Михаил Никифорович Катков и его историческая заслуга : по документам и личным воспоминаниям Н. А. Любимова. СПб. : Тип. т-ва «Общественная польза», 1889. [2], 356 с.

Неведенский С. [Щегловитов С. Г.] Катков и его время. СПб. : Тип А. С. Суворина, 1888. XIII, 570 с.

Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Время», 1861–1863. М.: Наука, 1972. 317 с.

Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. М. : Захаров, 2005. — (Биографии и мемуары).

Очерки по истории русской журналистики и критики. Т. 2 : Вторая половина XIX века / Ленингр. ун-т. Л. : Изд-во Ленингр. ун-та, 1965. 516 с.

Периодическая печать и цензура Российской империи в 1865–1905 гг. : Система административных взысканий : Справочное издание / Рос. нац. б-ка; сост. и автор вступ. ст. Н. Г. Патрушева. СПб. : Нестор-История, 2011. 412 с.

Писарев Д. И. «Глупая книжонка Шедо-Ферроти…» // Писарев Д. И. Полное собрание сочинений и писем : в 12 т. Т. 4 : Статьи и рецензии 1862 (январь – июнь). М., 2001. С. 270-275.

Писарев Д. И. Очерки из истории печати во Франции // Писарев Д. И. Полное собрание сочинений и писем : в 12 т. Т. 4 : Статьи и рецензии 1862 (январь – июнь). М., 2001. С. 104–163.

Революционный радикализм в России : век девятнадцатый / докум. публикация под ред. Е. Л. Рудницкой. М. : Археографический центр, 1997. 571 с.

Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. 115 с. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 121).

Рейфман П. С. К проблеме эволюции либеральной журналистики в 1860-е годы: («Санкт-Петербургские ведомости», 1863–1874. Время издания и редактирования газеты В. Ф. Коршем) // Труды по русской и славянской филологии. Т. 26: Литературоведение. Тарту, 1975. С. 68–85. — (Учен. зап. Тартуского гос. университета. Вып. 369.)

Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 3–27. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 358).

Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 105–129. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 104).

Русская периодическая печать (1702–1894) : Справочник / сост. коллектив авторов; под ред. А. Г. Дементьева, А. В. Западова, М. С. Черепахова. М.: Гос. изд-во полит. лит., 1959. 835 с.

Салтыков-Щедрин М. Е. Наша общественная жизнь // Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений : в 20 т. Т. 6. М., 1968. С. 7–378.

Татищев С. С. Император Александр II : Его жизнь и царствование. Т. 1–2. 2-е изд. СПб. : Изд. А. С. Суворина, 1911.

Твардовская В.А. Идеология пореформенного самодержавия : (М. Н. Катков и его издания). М. : Наука, 1978. 279 с.

Теплинский М. В. «Отечественные записки», 1868–1884: История журнала. Литературная критика. Южно-Сахалинск, 1966. 400 с.

«У мысли стоя на часах…» : Цензоры России и цензура / под ред. Г. В. Жиркова. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2000. 260 с.

Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы : воспоминания // За кулисами политики, 1848–1914. М., 2001. С. 9–254.

Цензоры Российской империи : конец XVIII – начало XX века : Биобиблиогр. справочник / Рос. нац. б-ка. СПб., 2013. 480 с.

Чернышевский Н. Г. Французские законы по делам книгопечатания // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений: в 15 т. Т. 10 : Статьи и рецензии, 1862–1889. М.,1951. С. 136–167.

Чичерин Б. Н. Воспоминания. Т. 2 : Московский университет. Земство и Московская дума / примеч. С. В. Бахрушин. М. : Изд-во им. Сабашниковых, 2010. 527 с.

Шестидесятые годы : М. А. Антонович. Воспоминания. Г. З. Елисеев. Воспоминания / вступ. ст., коммент. и ред. В. Евгеньева-Максимова и Г. Ф. Тизенгаузена. М.; Л. : Academia, 1933. 582 с.

Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия : Секретная политическая история России XVIII–XIX веков и Вольная печать. 2-е изд., испр. М. : Мысль, 1984. 317 с.

Ямпольский И. Г. Сатирическая журналистика 1860-х годов : журнал революционной сатиры «Искра» (1859–1873). М. : Худ. лит-ра, 1964. 623 с.

 
НАВЕРХ


Примечания:

[1] Русское слово. 1862. № 3. С. 1–16; № 4. С. 1–36; № 5. С. 1–32. Статья опубликована под псевдонимом «И. П. Рагодин».

[2] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 199.

[3] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 199–200.

[4] Писарев Д. И. Очерки из истории печати во Франции // Писарев Д. И. Полное собрание сочинений и писем : в 12 т. Т. 4 : Статьи и рецензии 1862 (январь–июнь). М., 2001. С. 104–163.

[5] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 199. См. также: Евгеньев-Максимов В. Е. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. Л., 1936. С. 568–569.

[6] Чернышевский Н. Г. Французские законы по делам книгопечатания // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : в 15 т. Т. 10 : Статьи и рецензии, 1862–1889. М., 1951. С. 136–167. См. также: Евгеньев-Максимов В. Е. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. Л., 1936. С. 567–568.

[7] Скарятин В. Д. По поводу проекта г. Аксакова // С.-Петерб. ведомости. 1862. 3 июня (№ 118)

[8] Чернышевский Н. Г. Французские законы по делам книгопечатания // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : в 15 т. Т. 10 : Статьи и рецензии, 1862–1889. М., 1951. С. 138.

[9] См. об этом: Евгеньев-Максимов В. Е. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. Л., 1936. С. 513–514. М. К. Лемке указывает другую дату: 19 июня. См.: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 179.

[10] Свисток : Собрание литературных, журнальных и других заметок. 1863. № 9 (28 апр.).

[11] Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений : в 20 т. Т. 5 : Критика и публицистика, 1856–1864. М., 1966. С. 275–281.

[12] Ямпольский И. Г. Сатирическая журналистика 1860-х годов : журнал революционной сатиры «Искра» (1859–1873). М., 1964. С. 219–224.

[13] Гудок. 1862. № 16. С. 126. Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 201. См. также: Ямпольский И. Г. Сатирические журналы 1860-х годов («Искра», «Гудок», «Будильник») // Очерки по истории русской журналистики и критики. Т. 2 : Вторая половина XIX века. Л., 1965. С. 174.

[14] Искра. 1862. № 28. С. 376. [Прим. ред.] Карикатура воспроизводится, например, в публикации: Патрушева Н. Г. Цензурная реформа 1865 г. в карикатурах «Искры» // Книга. Исследования и материалы. М., 1995. Вып. 71. С. 228–239.

[15] Салтыков-Щедрин М. Е. Наша общественная жизнь // Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений : в 20 т. Т. 6. М., 1968. С. 8.

[16] 4 апреля 1866 г. Д. В. Каракозов стрелял в Александра II у ворот Летнего сада в Санкт-Петербурге.

[17] 25мая 1867 г. деятель польского освободительного движения А. И. Березовский стрелял в Александра II в Париже.

[18] Тексты прокламаций, опубликованных в «Великоруссе» см. в: Прокламации шестидесятых годов / ред. вступ. ст. Ф. Ф. Раскольникова. М.; Л., 1926. С. 27–40.

[19] Текст прокламации «К молодому поколению» и судебный процесс М. И. Михайлова см. в: Лемке М. К. Политические процессы М. И. Михайлова, Д. И. Писарева и Н. Г. Чернышевского : (по неизданным документам). СПб., 1907. С. 6–88.

[20] Заичневский (Зайчневский) Петр Григорьевич (1842–1896).

[21] Аргиропуло Перикл Эммануилович (1839–1862).

[22] Цит. по: Молодая Россия // Революционный радикализм в России : век девятнадцатый / докум. публикация под ред. Е. Л. Рудницкой. М., 1997. С. 142–149. То же в: Политические процессы 60-х гг. М.; Л., 1923. С. 259–269; Прокламации шестидесятых годов / ред. вступ. ст. Ф. Ф. Раскольникова. М.; Л., 1926. С. 59–69.

[23] Имеется в виду письмо «Русского человека», напечатанное в «Колоколе» 1 марта 1860 г. (Л. 64. С. 531–535). Текст письма см.: Письмо из провинции // Революционный радикализм в России : век девятнадцатый / докум. публикация под ред. Е. Л. Рудницкой. М., 1997. С. 80–84.

[24] Молодая Россия // Революционный радикализм в России : век девятнадцатый / докум. публикация под ред. Е. Л. Рудницкой. М., 1997. С. 148–149.

[25] Молодая Россия // Революционный радикализм в России : век девятнадцатый / докум. публикация под ред. Е. Л. Рудницкой. М., 1997. С. 149.

[26] Писарев Д. И. «Глупая книжонка Шедо-Ферроти…» // Писарев Д. И. Полное собрание сочинений и писем : в 12 т. Т. 4 : Статьи и рецензии 1862 (январь–июнь). М., 2001. С. 270–275; коммент.: С. 362–377.

[27] См.: Воззвание к барским крестьянам («Барским крестьянам от их доброжелателей поклон») // Прокламации шестидесятых годов / ред. вступ. ст. Ф. Ф. Раскольникова. М.; Л., 1926. С. 70–79.

[28] О судебных процессах над Писаревым и Чернышевским см.: Лемке М. К. Политические процессы М. И. Михайлова, Д. И. Писарева и Н. Г. Чернышевского : (по неизданным документам). СПб., 1907. С. 91–421.

[29] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 354–357.

[30] Хронология пожаров, с перечнем горевших улиц, зданий приводится и в книге Татищева: Татищев С. С. Император Александр II : Его жизнь и царствование. Т. 1. СПб., 1911. С. 367. Он пишет и о связи пожаров с прокламациями, с их призывами к кровавой резне, «красному петуху» и т. п. (здесь же).

[31] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 354.

[32] Герцен А. И. Молодая и старая Россия // Колокол. 1862. Л. 139 (15 июля). С. 1149–1151.

[33] В воспоминаниях, написанных 26 мая 1888 г. Чернышевский передает этот эпизод иронически, со ссылкой на болезнь Достоевского: «Он [Достоевский], после нескольких секунд колебания, отвечал мне на приветствие непосредственным, без всякого приступа, объяснением цели своего визита <…>: “Я к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими”. Я слышал, что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлениями о поджоге Толкучего рынка. <…> Он схватил меня за руку, тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что я по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным…». См.: Чернышевский Н. Г. Мои свидания с Ф. М. Достоевским // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : в 15 т. Т. 1. М., 1939. С. 777–779.

[34] См.: Салтыков-Щедрин М. Е. Наша общественная жизнь // Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений : в 20 т. Т. 6. М., 1968. С. 41.

[35] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 156.

[36] Пожары Апраксина и Щукина рынков в Петербурге продолжались с 28 по 30 мая (по старому стилю) 1862 г. См. об этом примечания к письму Тургенева к М. А. Маркович от 4 (16) июня 1862 г. в: Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем : в 28 т. Письма. Т. 5 : 1862–1865. М.; Л., 1963. С. 496.

[37] Тургенев И. С. По поводу «Отцов и детей» // Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем : в 28 т. Сочинения. Т. 14 : Воспоминания. Критика и публицистика, 1854–1883. М.; Л., 1967. С. 98. В письме П. В. Анненкову от 8 (20) июня 1862 г. Тургенев говорит о своих первых впечатлениях: «…видел и пожар, и народ вблизи, слышал толки… и можете себе представить, что перечувствовал и передумал. Эти безумия, эти злодеяния, весь этот хаос <…> Остается желать, чтобы царь — единственный наш оплот в эту минуту — остался тверд и спокоен среди ярых волн, бьющих и справа, и слева. Страшно подумать, до чего может дойти реакция, и нельзя не сознаться, что она будет до некоторой степени оправдана». (Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем : в 28 т. Письма. Т. 5 : 1862–1865. М.; Л., 1963. С. 11–12).

[38] «...Поджоги велись по тому самому плану, который был составлен еще в 1849 г. Петрашевским с братиею», — писал Тютчев жене. Цит. по: Розенблюм Н. Г. Петербургские пожары 1862 г. и Достоевский : (Запрещенные цензурой статьи журнала «Время») / статья и публ. [статей из «Времени»] Н. Г. Розенблюма // Ф. М. Достоевский : Новые материалы и исследования. М., 1973. С. 16–54. — (Лит. наследство; Т. 86).

[39] Салтыков-Щедрин М. Е. Наша общественная жизнь // Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений : в 20 т. Т. 6. М., 1968. С. 15.

[40] В 1862 г. торжественно отмечалось тысячелетие российского государства (от времени призвания варягов на Русь). В Новгороде в честь этого события был поставлен монумент, о чем здесь же упоминает Салтыков-Щедрин.

[41] Салтыков-Щедрин М. Е. Наша общественная жизнь // Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений : в 20 т. Т. 6. М., 1968. С. 15.

[42] Подробно о последних годах «Колокола» см.: Громова Л. П. Концы и начала // Громова Л. П. А. И. Герцен и русская журналистика его времени. СПб., 1994. С. 104–122.

[43] Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 7: [Вольная русская типография и «Колокол»]. [Гл. 1]: Апогей и перигей (1858–1862) // Герцен А. И. Собрание сочинений : в 30 т. Т. 11 : Былое и думы, 1852–1868. Ч. 6–8. М., 1957. С. 312.

[44] Историк С. С. Татищев считал эту статью подтверждением «глубокого почтения», которое питал Герцен к Александру II. См.: Татищев С. С. Император Александр II : Его жизнь и царствование. Т. 2. СПб., 1911. С. 536.

[45] См.: Достоевский Ф. М. [Примечания к роману «Бесы»] // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. Т. 12 : Бесы : рукописные редакции. Наброски, 1870–1972. Л., 1975. С. 192–218. См. также все указанные в Примечаниях источники.

[46] Точнее: «Исторический путь — не тротуар Невского проспекта; он идет целиком через поля, то пыльные, то грязные, то через болота, то через дебри. Кто боится быть покрыт пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность. Она — занятие благотворное для людей, когда вы думаете действительно о пользе людей, но занятие не совсем опрятное». См.: Чернышевский Н. Г. Библиография [из № 1 «Современника»] Политико-экономические письма к президенту Американских Соединенных Штатов. Г. К. Кэре. Перевод с английского // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : в 15 т. Т. 7 : Статьи и рецензии, 1860–1861. М., 1950. С. 923.

[47] Чернышевский Н. Г. Что делать? : Из рассказов о новых людях // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : в 15 т. Т. 11. М., 1939. С. 302–303.

[48] Написан и отпечатан летом 1869 г. в Женеве, текст зашифрован. Впервые текст был расшифрован при следствии и опубликован в «Правительственном вестнике» (1871, № 162). См. в: Революционный радикализм в России : век девятнадцатый / докум. публикация под ред. Е. Л. Рудницкой. М., 1997. С. 244–248.

[49] Цит. по: Достоевский Ф. М. [Примечания к роману «Бесы»] // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. Т. 12 : Бесы : рукописные редакции. Наброски, 1870–1972. Л., 1975. С. 194.

[50] Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом). Л. : Наука. Ленингр. отд-ние, 1972–1999. Роман «Бесы» напечатан в т. 10; в т. 11 — гл. 9 «У Тихона», рукописные редакции и подготовительные материалы, черновые наброски, варианты; в т. 12 — наброски и планы, варианты (тома изданы в 1974–1975 гг.).

[51] Достоевский Ф. М. Бесы // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. Т. 10. Л., 1974. С. 238.

[52] Достоевский Ф. М. [Подготовительные материалы к роману «Бесы»] // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. Т. 11. Л., 1974. С. 303.

[53] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 184–188. Здесь же приводятся воспоминания об этих событиях Лонгина Федоровича Пантелеева (1840–1919).

[54] Татищев С. С. Император Александр II : Его жизнь и царствование. Т. 1–2. 2-е изд. СПб. : Изд. А. С. Суворина, 1911.

[55] Татищев С. С. Император Александр II : Его жизнь и царствование. Т. 1. СПб., 1911. С. 368; Т. 2. С. 537.

[56] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 360.

[57] [Прим. ред.] Лемке ошибочно указывает дату «3 июня». См.: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 188. Уточненная дата приводится по тексту комментариев к статье Писарева, в: Писарев Д. И. Полное собрание сочинений и писем : в 12 т. Т. 4 : Статьи и рецензии 1862 (январь–июнь). М., 2001. С. 364.

[58] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 188. [Прим. ред.] Подробнее см.: Документы следствия и суда по делу о распространении революционных воззваний // Писарев Д. И. Полное собрание сочинений и писем : в 12 т. Т. 12 : Дневники. Ранние сочинения. Деловые бумаги. Переводы, 1850–1867. М., 2013. С. 145–164.

[59] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 179–184.

[60] Газетой «политико-педагогических замыслов» называет ее М. Лемке. См.: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 92.

[61] См., например, запись в дневнике Никитенко от 12 июля 1859 г. (Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 150).

[62] «Министр внутренних дел издал циркуляр губернаторам, чтобы те посредством полиции заставляли подписываться на «Северную почту», так как эта газета правительственная и должна противодействовать русской прессе! Так сказано в циркуляре», — огорчается Никитенко. (Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 333).

[63] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 309.

[64] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 309.

[65] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 310.

[66] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 314–315.

[67] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 316.

[68] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 322.

[69] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 327.

[70] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 328–329.

[71] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 333.

[72] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 351.

[73] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 351–352.

[74] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 363.

[75] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 363.

[76] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 364.

[77] Белинский В. Г. О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород») // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений : в 13 т. Т. 1. М., 1953. С. 259–307.  Впервые опубликовано в: Телескоп. 1835. Т. 26, № 7; № 8.

[78] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 470.

[79] Наше время // Русская периодическая печать (1702–1894): Справочник. М., 1959. С. 402–403.

[80] Рассматривая Павлова как журналиста, способного «соответствовать видам и направлениям правительства», Валуев добился для «Нашего времени» права помещения политических известий и частных объявлений, ради увеличения круга читателей и влияния газеты. Павлов потребовал денег и получил 5 тысяч рублей безвозмездно и ссуду в 15 тысяч рублей. В РГИА сохранились расписки Павлова в получении денег. Весной 1962 г. Павлов снова просит денег, однако, ввиду явного неуспеха газеты, получает отказ. См.: Зельдич Ю. В. Петр Александрович Валуев и его время : Историческое повествование. М., 2006. С. 547–548.

[81] Русские ведомости // Русская периодическая печать (1702–1894): Справочник. М., 1959. С. 444–446.

[82] Чичерин Б. Н. Воспоминания. Т. 2: Московский университет. Земство и Московская дума. М., 2010. С. 90.

[83] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 308.

[84] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 93.

[85] Под псевдонимом «Новый поэт»

[86] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 93. О том же писал Б. Н. Чичерин: «В Москве и Петербурге ходили упорные слухи, что Павлов получает субсидии от правительства». См.: Чичерин Б. Н. Воспоминания. Т. 2: Московский университет. Земство и Московская дума. М., 2010. С. 50.

[87] Наше время. 1862. № 32.

[88] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 93–94.

[89] Курсив мой — ПР.

[90] Стихи В. П. Буренина, опубликованные в: Искра. 1962. № 14. С. 209. Слова «купить ее» сопровождались «невинным» примечанием: «Цена 9 р., с пересылкой 10 р. 50 к. в книжном магазине Базунова в Москве». См.: Ямпольский И. Г. Сатирическая журналистика 1860-х годов : журнал революционной сатиры «Искра» (1859–1873). М., 1964. С. 195–196.

[91] Наше время. 1862. № 11. Текст статьи см. также в: Чичерин Б. Н. Философия права. СПб., 1998. С. 402–406.

[92] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 94.

[93] Наше время. 1862. №№ 39, 40, 42, 45, 62. См. также: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 94–95.

[94] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 95.

[95] О преобразовании цензурного управления и упразднении Канцелярии министра народного просвещения: Именной указ, данный Сенату, распубликованный 19 марта 1862 г. 10 марта 1862 г. // ПСЗРИ. Собр. 2. Т. 37. № 38040.

[96] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 130–131.

[97] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 131.

[98] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 132.

[99] Текст см. в: ПСЗРИ. Собр. 2. Т. 37. № 38270; Законы о печати и статьи цензурного устава о периодической печати (1862–1905 гг.) // Периодическая печать и цензура Российской империи а 1865–1905 гг. : Система административных взысканий : Справ. издание / Рос. нац. б-ка; сост. и авт. вступ. ст. Н. Г. Патрушева. СПб., 2011. С. 356–357.

[100] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 167.

[101] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 168–170.

[102] На основании этого пункта, в 1862 г. были приостановлены на 8 месяцев «Современник» и «Русское слово» — на максимальный срок, предусмотренный «Временными правилами».

[103] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 168–172.

[104] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 172–173.

[105] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 173.

[106] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 173–174.

[107] Временные правила по делам книгопечатания // Библиотека для чтения. 1862. № 6.

[108] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 174–179.

[109] Николаи Александр Павлович (1821–1899) — министр народного просвещения в 1881–1882 гг.

[110] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 247–251.

[111] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 256–259.

[112] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 252.

[113] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 393.

[114] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 257.

[115] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 258.

[116] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 259–260.

[117] [Катков М. Н.]. Заметка // Русский вестник. 1862. № 10.

[118] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 210–211.

[119] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 212.

[120] Т-н [Салтыков-Щедрин М. Е.]. Несколько слов по поводу «Заметки», помещенной в октябрьской книжке «Русского вестника» за 1862 год // Современник. 1863. № 1/2. С. 4–5.

[121] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 210.

[122] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 212–218.

[123] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 210–218.

[124] Тексты уставов см.: Законы о печати и статьи цензурного устава о периодической печати (1862–1905 гг.) // Периодическая печать и цензура Российской империи а 1865–1905 гг. : Система административных взысканий : Справ. издание / Рос. нац. б-ка; сост. и авт. вступ. ст. Н. Г. Патрушева. СПб., 2011. С. 356–359.

[125] Современная летопись Русского вестника. 1862. № 23 (6 июня). См. также в: Катков М. Н. Собрание сочинений : в 6 т. Т. 1 : Заслуга Пушкина : О литераторах и литературе. СПб., 2010. С. 486–490.

[126] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 158–160.

[127] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 160.

[128] Русский вестник. 1862. Т. 39 (июнь). С. 834–852. Текст см. в: Катков М. Н. Собрание сочинений : в 6 т. Т. 1 : Заслуга Пушкина : О литераторах и литературе. СПб., 2010. С. 491–506.

[129] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 161.

[130] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 161–163.

[131] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 156–157.

[132] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 157.

[133] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 163.

[134] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 163.

[135] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 166.

[136] Биограф М. Н. Каткова, Н. А. Любимов посвящает этому периоду целую главу «Тысяча восемьсот шестьдесят третий год», начинающуюся следующей оценкой роли Каткова: «В этот год великого испытания Михаил Никифорович явился истинным выразителем русского общественного мнения и народного чувства. …> Его голос всеми чувствовался, как голос русской земли, русского народа, русской истории». См.: Любимов Н. А. Михаил Никифорович Катков и его историческая заслуга : по документам и личным воспоминаниям Н. А. Любимова. СПб., 1889. С. 218.

[137] См.: Рейфман П. С. Отклики в русской периодической печати на восстание в Польше 1863 г. и газета «Современное слово» // Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 71–114. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 121).

[138] Статья напечатана под псевдонимом «Русский» в: Время. 1863. № 4. Первый протест на нее появился в «Московских ведомостях» — статья К. А. Петерсона, подписавшегося, как и Страхов, «Русский» (По поводу статьи «Роковой вопрос в журнале «Время» // Московские ведомости. 1863. № 109 (22 мая). Тогда же, в мае, на статью откликнулся и Катков (По поводу статьи «Роковой вопрос» // Русский вестник. 1863. Т. 45 (май).

[139] Салтыков-Щедрин М. Е. Наша общественная жизнь // Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений : в 20 т. Т. 6. М., 1968. С. 10. О цензурных преследованиях «Современника» в 1863–1865 гг., с перечнем запрещенных к печатанию материалов, см. также: Евгеньев-Максимов В. Е., Тизенгаузен Г. Последние годы «Современника», 1863–1866. Л., 1939. С. 67–93.

[140] Ленин В. И. Памяти Герцена. Статья была впервые опубликована в газете «Социал-демократ». 1912. № 26 (25 апреля/8 мая).

[141] Русский вестник. 1862. Т. 39 (май). С. 393–424. См. также: Катков М. Н. Собрание сочинений : в 6 т. Т. 1 : Заслуга Пушкина : О литераторах и литературе. СПб., 2010. С. 459–485.

[142] Русский вестник. 1862. Т. 40 (июль). С. 402–426. См. также: Катков М. Н. Собрание сочинений : в 6 т. Т. 1 : Заслуга Пушкина : О литераторах и литературе. СПб., 2010. С. 507–527. Статья является продолжением начатого в майском номере «Русского вестника» («Роман Тургенева и его критики») разбора романа Тургенева.

[143] «Московские ведомости» имели в 1862 г. около 6 тысяч подписчиков, в 1864–1865 гг. их число возросло до 12 тысяч. См.: Неведенский С. [Щегловитов С. Г.] Катков и его время. СПб., 1888. С. 163, 224.

[144] [Прим. ред.] Интенсивность и характер выступлений Каткова по польскому вопросу прослеживаются по его статьям: Образование шаек и убийства русских солдат в Польше // Московские ведомости. 1863. № 11 (15 янв.); О законности рекрутского набора в Царстве Польском // Там же. 1863. № 23 (29 янв.); Польский вопрос // Русский вестник. 1863. Т. 43 (февраль); Что нам делать с Польшей? // Там же. 1863. Т 44 (март); По поводу Высочайшего манифеста к Царству Польскому и указа Правительствующему Сенату // Московские ведомости. 1863. № 71 (4 апр.); Голоса русских людей по польскому вопросу начали вразумлять Европу // Там же. 1863. № 75 (9 апр.); Слабы не силы наши, а слабы наши мнения. Необходимо подавить восстание // Там же. 1863. № 83 (19 апр.); Польское восстание не есть восстание народа, а восстание шляхты и духовенства // Там же. 1863. № 130 (15 июня), и др. Тексты и комментарии к ним см. в: Катков М. Н. Собрание сочинений : в 6 т. Т. 3: Власть и террор. СПб., 2011.

[145] См. опись фонда М. Н. Каткова в НИОР РГБ, ф. 120.: http://dlib.rsl.ru/viewer/01004834668#?page=1 . Об авторитете Каткова, этого, по выражению В. П. Боткина, «поистине первого патриотического журналиста, каких еще в России не бывало» (цит. по: Фет. А. А. Мои воспоминания. Т. 1. М., 1890. С. 430) в разных кругах общества см. также: Твардовская В. А. Идеология пореформенного самодержавия : (М. Н. Катков и его издания). М., 1978. С. 57–59.

[146] Цитируются документы из архивов: фонда Совета министра по делам книгопечатания (РГИА, ф. 774 (174 д.); ф. 775 (665 д.); фонда Московского цензурного комитета (ЦГИА, ф. 31); фонда М. Н. Каткова (НИОР РГБ, ф. 120); фонда П. А. Валуева (ИРЛИ, ф. 559). Здесь и далее архивные материалы цитируются по предыдущим публикациям автора, в которых (на указанных страницах) приводятся ссылки на архивы. См: Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. 115 с. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 121); Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 3–27. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 358); Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 105–129. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 104).

[147] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 5.

[148] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 5.

[149] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 5–6.

[150] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 6.

[151] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 6; Твардовская В.А. Идеология пореформенного самодержавия : (М. Н. Катков и его издания). М., 1978. С. 30–31.

[152] Письмо П. А. Валуева М. Н. Каткову, 29 марта 1863 г. Цит. по: Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 5–6. См. также: Твардовская В.А. Идеология пореформенного самодержавия : (М. Н. Катков и его издания). М., 1978. С. 60; Мустафин В. Михаил Никифорович Катков и граф Петр Александрович Валуев в их переписке (1863–1879 гг.) // Рус. старина. 1915. № 8; № 9.

[153] В «печатной войне», как пишет Никитенко, поддержка Валуевым требований остзейских немцев выражалась, в частности, в предостережении газетам от нападок «в предосудительном направлении». См.: Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 191. Подробный анализ позиции Валуева по остзейскому вопросу см. также: Михайлова Ю. Л. «Балтийский вопрос с правительственной точки зрения»: П. А. Валуев и его роль в управлении прибалтийским краем в 1860-е годы // Россия и Балтия. Вып. 4 : Человек в истории. М., 2006. С. 16–28.

[154] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 6–7.

[155] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 8.

[156] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 353–354.

[157] Чичерин Б. Н. Воспоминания. Т. 2: Московский университет. Земство и Московская дума. М., 2010. С. 69.

[158] В мае 1863 Блудова описывает, как императрица «читала “Московские ведомости” со слезами на глазах». См. письмо гр. А. Д. Блудовой М. Н. Каткову [май 1863]. Цит. по: Твардовская В. А. Идеология пореформенного самодержавия : (М. Н. Катков и его издания). М., 1978. С. 51.

[159] Письмо гр. А. Д. Блудовой М. Н. Каткову, 3 апр. 1863 г. Цит. по: Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 8–9. См. также: Твардовская В. А. Идеология пореформенного самодержавия : (М. Н. Катков и его издания). М., 1978. С. 50.

[160] Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы : воспоминания // За кулисами политики, 1848–1914. М., 2001. С. 91.

[161] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 9–10.

[162] Дараган Петр Михайлович (1800–1875) — тульский военный и гражданский губернатор с 1850 по 1865 гг.

[163] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 72.

[164] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 10–11.

[165] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 11.

[166] Неведенский С. [Щегловитов С. Г.] Катков и его время. СПб., 1888. С. 227.

[167]Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 11–12.

[168] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 14–15. Никитенко пишет о замечаниях Ведрова на статьи из «Московских ведомостей» еще в августе 1863 г., резюмируя: «Катков, как говорится, рубит с плеча направо и налево». См.: Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 450.

[169] «Петербург давно не имел случая потешиться таким хорошим скандалом! А сколько лгут — не приведи, Господи!», — комментирует Никитенко. См.: Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 578.

[170] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 12–13.

[171] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 495.

[172] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 14–15.

[173] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 15.

[174] Пржеславский Осип Антонович (1799–1879) — журналист, цензор, в 1829–1858 гг. издатель еженедельника «Tygodnik Peterburgski» — официальной газеты Царства Польского, выходившей в Санкт-Петербурге на русском языке. Кандидатура автора обзора, выбранная Валуевым, была не случайной.

[175] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 15–16.

[176] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 374–375.

[177] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 16–18.

[178] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 18.

[179] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 18–19.

[180] Опубликовано в: Северная почта. 1866. № 66.

[181] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 20–21.

[182] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 98–99.

[183] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 100.

[184] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 100.

[185] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 101.

[186] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 102–103.

[187] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 106.

[188] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 110.

[189] Фельетоны в № 109 и № 114 «Голоса».

[190] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 111–112.

[191] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 112.

[192] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 112.

[193] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 113.

[194] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 125.

[195] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 23.

[196] Опубликованы в: Северная почта. 1866. № 98. Постановление о приостановке — в № 99. См. оценку этих событий у Никитенко: Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 110, 112.

[197] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 22.

[198] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 23.

[199] Любимов Н. А. Михаил Никифорович Катков и его историческая заслуга : по документам и личным воспоминаниям Н. А. Любимова. СПб., 1889. С. 343–344. Свидание с царем, по словам Любимова, «светлым лучом согревшее Каткова, определило характер дальнейшей его деятельности как публициста». См.: Любимов Н. А. Михаил Никифорович Катков и его историческая заслуга : по документам и личным воспоминаниям Н. А. Любимова. СПб., 1889. С. 346.

[200] Рейфман П. С. «Московские ведомости» 1860-х годов и правительственные круги России // Труды по русской и славянской филологии. Т. 24 : Литературоведение. Тарту, 1975. С. 25.

[201] Толстой Дмитрий Андреевич (1823–1889) — министр народного просвещения в 1866–1880 гг.

[202] Тимашев Александр Егорович (1818–1893) — министр внутренних дел в 1868–1877 гг.

[203] День // Русская периодическая печать (1702–1894): Справочник.  М., 1959. С. 413–414.

[204] Русская беседа // Русская периодическая печать (1702–1894): Справочник.  М., 1959. С. 339–340.

[205] Поводом послужила статья М. П.Погодина «Прошедший год в русской истории», напечатанная во втором номере «Паруса» за 1859 г. См.: глава 6, часть 1. Удивление строгостью цензурных преследований славянофильских «Молвы» и «Паруса», изданий, отстаивавших «исконные исторические начала русской государственной и народной жизни», выражает и С. Татищев. См.: Татищев С. С. Император Александр II : Его жизнь и царствование. Т. 1. СПб., 1911. С. 357.

[206] Алексеев В.А. Периодика славянофилов // Очерки по истории русской журналистики и критики. Т. 2 : Вторая половина XIX века. С. 211–216.

[207] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 181–182.

[208] Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Ч. 2, т. 4. СПб., 1896. С. 75. Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 182.

[209] Современное слово // Русская периодическая печать (1702–1894): Справочник. М., 1959. С. 430–431.

[210] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 6.

[211] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 5–6; Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 220–223.

[212] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 8; Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 107.

[213] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 8.

[214] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 9.

[215] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 9.

[216] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 10–11.

[217] См.: Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 105–129. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 104); Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. 114 с. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 121).

[218] Подробнее см.: Рейфман П. С. Забытая статья о Т. Г. Шевченко. «Нечто вроде комментария к сказаниям г. Аскоченского о Т. Г. Шевченко» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 6. Тарту, 1963. С. 351–366. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 139).

[219] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 222–223.

[220] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 223; Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 6–7.

[221] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 7.

[222] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 7.

[223] Рейфман П. С. Демократическая газета «Современное слово». Тарту, 1962. С. 5. См. также: Рейфман П. С. Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета «Современное слово» // Труды по русской и славянской филологии. Т. 4. Тарту, 1961. С. 105–129. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 104).

[224] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 233.

[225] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 233–234.

[226] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 360.

[227] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 360.

[228] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 189–191.

[229] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 191–192.

[230] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 192–193.

[231] Информационное агентство «Reuters» было основано в Лондоне в 1851 г.

[232] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 97–100.

[233] Валуев и Проволока // Колокол. 1862. № 130 (22 апр.). С. 1083–1084.

[234] См. ответ Головнина на запрос Валуева от 27 ноября 1863 г. в: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 341–343.

[235] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 343–344.

[236] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 268–269.

[237] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 269.

[238] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 270–271.

[239] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 246–263.

[240] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 318–327.

[241] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 333.

[242] Зарин Е. Ф. Печатные льготы по проекту устава о книгопечатании // Библиотека для чтения. 1863. Кн. 2.

[243] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 263–266.

[244] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 266–267.

[245] Русское слово. 1863. № 6. С. 6–8. Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 333–334.

[246] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 334–335; Евгеньев-Максимов В. Е., Тизенгаузен Г. Последние годы «Современника», 1863–1866. Л. , 1939. С. 88–89.

[247] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 357–368; Джаншиев Г. А. Эпоха великих реформ. Т. 1. М., 2008. С. 449–453.

[248] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 360.

[249] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 361.

[250] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 362.

[251] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 363–364.

[252] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 365–367.

[253] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 369.

[254] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 369–371.

[255] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 581.

[256] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 372.

[257] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 374–376.

[258] Опубликован: Северная почта. 1865. № 24. Текст см. в: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 376–377.

[259] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 374–375.

[260] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 380–390.

[261] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 392.

[262] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 391. Опубликовано в: ПСЗРИ. Собр. 2. Т. 40. № 41988. См. также: Законы о печати и статьи цензурного устава о периодической печати (1862–1905 гг.) // Периодическая печать и цензура Российской империи а 1865–1905 гг. : Система административных взысканий : Справ. издание / Рос. нац. б-ка; сост. и авт. вступ. ст. Н. Г. Патрушева. СПб., 2011. С. 358–359.

[263] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 391–392. См. также: Конфиденциальная инструкция цензорам столичных цензурных комитетов. Утверждена министром внутренних дел 23 августа 1865 года // Периодическая печать и цензура Российской империи а 1865–1905 гг. : Система административных взысканий : Справ. издание / Рос. нац. б-ка; сост. и авт. вступ. ст. Н. Г. Патрушева. СПб., 2011. С. 372–377.

[264] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 393.

[265] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 394.

[266] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 394.

[267] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 413.

[268] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 84.

[269] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 414–418.

[270] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 417–426.

[271] Северная почта. 1965. № 82.

[272] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 394–396.

[273] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 396–397.

[274] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 25.

[275] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 396–402.

[276] Современник. 1865. № 8. С. 173–196. Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 420–425.

[277] Опубликован в: Современник. 1866. № 3.

[278] Современник. 1865. № 8. В сатире, по словам цензора Фукса, «изображено в оскорбительном виде существующее, а следовательно охраняемое силою закона звание цензора» — см.: Евгеньев-Максимов В. Е., Тизенгаузен Г. Последние годы «Современника», 1863–1866. Л., 1939. С. 103.

[279] Цит. по: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 398.

[280] Жирков Г. В. История цензуры в России XIX–XX вв. М., 2001. С. 152–155.

[281] Приводится по: Жирков Г. В. История цензуры в России XIX–XX вв. М., 2001. С. 153–154.

[282] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 333.

[283] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 390.

[284] См.: Жирков Г. В. История цензуры в России XIX–XX вв. М., 2001. С. 154.

[285] Жирков Г. В. История цензуры в России XIX–XX вв. М., 2001. С. 154.

[286] Абаза Николай Саввич (1837–1901) — сенатор, начальник Главного управления по делам печати в 1880–1881 гг.

[287] Цит. по: Жирков Г. В. История цензуры в России XIX–XX вв. М., 2001. С. 155.

[288] См.: Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т.3. М. : Захаров, 2005. 588 с.— (Биографии и мемуары). То же: Никитенко А. В. Дневник: в 3 т. Т. 3: 1866-1877 / подгот. текста, вступ. ст. и примеч. И.Я. Айзенштока.- Л.: ГИХЛ, 1956. 582 с. — (Серия лит. мемуаров); Богучарский В. Я. Цензурные взыскания // Энциклопедический словарь. Изд. Брокгауза и Ефрона. СПб., 1903. Т. 38. С. 1–8; Периодическая печать и цензура Российской империи в 1865–1905 гг. : Система административных взысканий : Справочное издание / Рос. нац. б-ка; сост. и автор вступ. ст. Н. Г. Патрушева. СПб. : Нестор-История, 2011. 412 с.

[289] Жирков Г. В. История цензуры в России XIX–XX вв. М., 2001. С. 155. [Прим. ред.] Статистика приостановок периодических изданий с 1865 по 1904 г. включительно (до отмены системы предостережений Временными правилами от 24 ноября 1905 г.) приводится в справочнике «Периодическая печать и цензура Российской империи а 1865–1905 гг. : Система административных взысканий». Анализ данных показывает, что всего за этот период периодические издания получили 293 предостережения, по количеству приостановок лидируют 1870-е – начало 1880-х гг. (Патрушева Н. Г. Система административных взысканий 1862–1905 гг. // Периодическая печать и цензура Российской империи а 1865–1905 гг. : Система административных взысканий : Справ. издание / Рос. нац. б-ка; сост. и авт. вступ. ст. Н. Г. Патрушева. СПб., 2011. С. 34–36.

[290] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 426–427, 426–427.

[291] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 84.

[292] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 85–86.

[293] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 119.

[294] Комиссию не смутило даже то, что ее распоряжение противоречило закону от 6 апреля, по которому вопрос о прекращении издания мог решать только Сенат. Мотивом было отсутствие времени «для исполнения сего обряда», поскольку требовалось «высказать немедленно прямое и положительное осуждение тех органов печати, которые постоянно и сознательно проводили в обществе понятия, противные коренным основам веры, нравственности и общего благоустройства» (Журнал заседания Особой комиссии под председательством князя Гагарина от 23 мая 1866 г.). Цит. по: Евгеньев-Максимов В. Е., Тизенгаузен Г. Последние годы «Современника», 1863–1866. Л., 1939. С. 174.

[295] Шувалов Петр Андреевич (1827–1889) — шеф жандармов и начальник III Отделения в 1861–1864 и 1866–1874 гг.

[296] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 141.

[297] Тимашев Александр Егорович (1818–1893) — начальник штаба корпуса жандармов и управляющий III Отделением, министр внутренних дел в 1868–1877 гг. При нем в Прибалтийском крае русский язык был введен как официальный.

[298] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 207.

[299] Толстой Дмитрий Андреевич (1823–1889) — обер-прокурор Синода, министр народного просвещения в 1866–1880 гг.

[300] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 113.

[301] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 116.

[302] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 120.

[303] Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы : воспоминания // За кулисами политики, 1848–1914. М., 2001. С. 106–107.

[304] С. Татищев говорит о «горьких плодах» этой реформы, имевшей своим последствием «неверие в области религии, материализм — в науке, социализм — в политике». См.: Татищев С. С. Император Александр II : Его жизнь и царствование. Т. 2. СПб., 1911. С. 541.

[305] «Граф Д.А. [Толстой] взял на себя роль сыщика. Всякую мысль в печати, сколько-нибудь не согласную с его умопредставлениями об учебной части, он отыскивает с заботливостью, достойною лучшего дела, и представляет ее куда следует как преступную. <…> В таких прекрасных занятиях ему служит главным помощником Георгиевский, сделавшийся ныне великим деятелем», — характеризовал этот альянс Никитенко. См.: Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 365.

[306] Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 426–437.

[307] Голос. 1865. № 33.

[308] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 86–90.

[309] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 132–133.

[310] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 147.

[311] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 260.

[312] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 261.

[313] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 302.

[314] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 332.

[315] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 332.

[316] Подробнее см.: Рейфман П. С. К проблеме эволюции либеральной журналистики в 1860-е годы: («Санкт-Петербургские ведомости», 1863–1874. Время издания и редактирования газеты В. Ф. Коршем) // Труды по русской и славянской филологии. Т. 26: Литературоведение. Тарту, 1975. С. 68–85. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 369).

[317] О деятельности Суворина как фельетониста «Санкт-Петебургских ведомостей» газета «Искра» отзывалась то иронически, характеризуя его как «воскресного коршева строчилу» (Принципы 89 года — наплевать // Искра. 1871. № 25. С. 771), а то давая следующую оценку его беспринципности и цинизму: как фельетонист он «мужчина некоторым образом публичный» (Юрист. Фельетонист Суворин сам себя казнит смертью // Искра. 1872. № 15. С. 42). Цит. по: Ямпольский И. Г. Сатирическая журналистика 1860-х годов : журнал революционной сатиры «Искра» (1859–1873). М., 1964. С. 488, 494. См. также: Рейфман П. С. К проблеме эволюции либеральной журналистики в 1860-е годы: («Санкт-Петербургские ведомости», 1863–1874. Время издания и редактирования газеты В. Ф. Коршем) // Труды по русской и славянской филологии. Т. 26: Литературоведение. Тарту, 1975. С. 76–78; Рейфман П. С. Запрещенная книга А. С. Суворина : (Из истории литературно-общественной борьбы 1860-х годов) // Труды по русской и славянской филологии. Т. 15 : Литературоведение. Тарту, 1970. С. 350–356. — (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; Вып. 251.)

[318] Санкт-Петербургские ведомости // Русская периодическая печать (1702—1894) : Справочник. М., 1959. С. 19–20.

[319] Арсеньев К. К. Дневник. ЦГАЛИ, ф. 40. Оп. 1. № 22. Л. 79 об. См. также: Рейфман П. С. Отражение общественно-литературной борьбы на страницах русской периодики 1860-х годов : Дис. на соиск. учен. степ. д-ра филол. наук. Тарту, 1971. Т. 3. С. 1150.

[320] Лемке относит эту статью к февралю 1864 г. и приводит выдержку ее текста по «Сборнику распоряжений по делам печати» 1865 года. См.: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 348–349.

[321] В архиве сохранилось специальное дело «О предназначавшейся к помещению в С.-Петербургских ведомостях 11 января 1864 г. передовой статье». ЦГИАЛ, ф. 777. Оп. 2, 1864, № 17. Л. 10 об.–11.

[322] Цит. по: Рейфман П. С. Отражение общественно-литературной борьбы на страницах русской периодики 1860-х годов : Дис. на соиск. учен. степ. д-ра филол. наук. Тарту, 1971. Т. 3. С. 1154–1155.

См. также: Лемке М. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 годов. СПб., 1904. С. 349.

[323] Цит. по: Рейфман П. С. Отражение общественно-литературной борьбы на страницах русской периодики 1860-х годов : Дис. на соиск. учен. степ. д-ра филол. наук. Тарту, 1971. Т. 3. С. 1137–1138.

[324] Дело Санкт-Петербургского цензурного комитета. ЦГИА, ф. 777. Оп. 2, 1865, № 58. Л. 68. См. также: Рейфман П. С. Отражение общественно-литературной борьбы на страницах русской периодики 1860-х годов : Дис. на соиск. учен. степ. д-ра филол. наук. Тарту, 1971. Т. 2. С. 1038.

[325] РейфманП. С. Отражение общественно-литературной борьбы на страницах русской периодики 1860-х годов : Дис. на соиск. учен. степ. д-ра филол. наук. Тарту, 1971. Т. 3. С. 1167.

[326] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 125.

[327] Москва // Русская периодическая печать (1702–1894) : Справочник. М., 1959. С. 496.

[328] О сути цензурных придирок к «Москве» см.: Чулков Г. Тютчев и Аксаков в борьбе с цензурою // Мурановский сборник. Мураново, 1928. Вып. 1. С. 7–29.

[329] Москвич // Русская периодическая печать (1702–1894) : Справочник. М., 1959. С. 496.

[330] Москва. 1868. 6 апреля.

[331] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 193.

[332] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 194.

[333] За месяц до этого, 8 февраля, Валуев составляет записку «О положении дел в печати», в которой словно подводит итог своей деятельности на этом поприще: «Пресса никогда не будет довольна законом, а правительство прессой». Цит. по: Зельдич Ю. В. Петр Александрович Валуев и его время : Историческое повествование. М., 2006. С. 333.

[334] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 280.

[335] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 281.

[336] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 280–281.

[337] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 289.

[338] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 298–299.

[339] Лонгинов Михаил Николаевич (1823‑1875) — начальник Главного управления по делам цензуры в 1871–1874 гг.

[340] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 321, 368.

[341] Лонгинов М. Н. Новиков и московские мартинисты. М.: Тип. Грачева и Ко., 1867. [4], IV, 384, 176 с.

[342] Впервые опубликовано в: Русское обозрение. 1892. № 1. С. 291–293.

[343] Примечания Петра Быкова в издании: Толстой А. К. Полное собрание сочинений гр. А. К. Толстого : с портретом графа Алексея Толстого и критико-биографическим очерком С. А. Венгерова. Т. 1. СПб.: Изд. А. Ф. Маркса, 1907. С. 527. — (Приложение к журналу «Нива» на 1907 г.). Здесь же публикуется приведенный далее ответ М. Н. Лонгинова.

[344] Толстой А. К. Послание к М. Н.  Лонгинову о дарвинисме // Толстой А. К. Собрание сочинений : в 4 т. Т. 1. М., 1980. С. 289–292.

[345] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 322.

[346] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 345.

[347] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 350.

[348] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 363.

[349] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 363.

[350] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 365–366.

[351] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 367.

[352] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 436.

[353] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 367–368.

[354] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 376.

[355] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 378.

[356] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 385.

[357] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С. 406.

[358] Потапов Александр Львович (1829–1886) — начальник III Отделения в 1871–1876 гг.

[359] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С.   442.

[360] Мансуров Николай Павлович (1830–1911) — выполнял цензорские обязанности при министерстве внутренних дел с 1861 г., с 1865 г. председатель московского цензурного комитета, с 1866 г. директор Департамента общих дел министерства внутренних дел.

[361] Никитенко А. В. Дневник : в 3 т. Т. 3. М., 2005. С.   450–451.

[362] Александр Васильевич Никитенко скончался в Павловске, 21 июля 1877 г.

 

НАВЕРХ

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ